Перелом

Тереблю пальцем телефон. Прошло больше часа, как я написал. Тоха, пожалуйста. Пожалуйста, ответь. Сердце долбится, отдаётся эхом в затылок. Что за фигня? Я точно псих… А Тоха нормальный. Ему даже мысль об отсосе противна. И это правильно. А у меня на лбу вывеска: «членосос». И Кит это сразу увидел, вот и прицепился. И Голум этот. И Тоха поэтому начал от меня ныкаться. Снова вспоминаю его лицо, тогда в подъезде. Что он хотел сказать? Вали нафиг? Оставь меня в покое? Просто язык не повернулся, он ведь не может так резко, поди собирался с духом всю нашу прогулку, но не решился. А может, вообще, боялся. Я же псих, но Тоху я бы никогда не тронул. Да я любого закопаю за такое, в районе все об этом знают с детства. И Тоха тоже знает. Тоха, миленький, ответь. Снова перечитываю последнее сообщение: «Игорь, пожалуйста, ответь хоть что-то». Это ведь было уже после того, как я предложил отсосать… Опять дрожат руки. И… больно. На самом деле больно. Я всегда думал, это полная хрень про «душевную боль». Типа религиозный бред, ну про всю эту душу. Это ж прошлый век. Мне, правда, больно. И я не знаю, что с этим делать. Я же ему отсосать предлагал, а не потрахаться. И не просил, чтобы он мне отсосал. Ничего подобного. Но он же такой весь стеснительный стал. Прям не могу. А я идиот. Я всё испортил. Потому что Тоха уж точно не педик. Он милый. Прям трогательный. Что за слова вообще и откуда они в моей голове? Но, блин, на него смотришь, и хочется его закутать, спрятать и не показывать ни одной грязной твари. Типа меня. Заваливаюсь на спину и кладу телефон на грудь. В небе ни одного облачка. Кристальная синева. Пустая и бессмысленная. Смотреть на звезды намного приятней. Ну, вот, чего жду? Всё же ясно. Ясно, как грёбаное небо. Закрываю глаза, перед ними плывут круги. Алые. Надо успокоится. Вытаскиваю книгу для Жеки. Переворачиваюсь на живот и пытаюсь читать. Буквы перед глазами прыгают, а слова кажутся бессмысленными. Вообще всё бессмысленно. Весь этот поганый мир без Тохи вообще как… не знаю, нет настолько гадкого слова, чтобы выразить мои чувства. Ложусь щекой на книгу и закрываю глаза. По плечу ползает муха. И пох. Стану падалью. Уйду в нирвану. В голове звучит Нирвана: «Rape me Rape me my friend, Rape me, Rape me again.» Кобейна, кстати, обвиняли, что он гей, хотя он был женат и с ребенком. Может из-за этой песни. «Изнасилуй меня мой друг», как это можно ещё понять? Ну, типа, да, в английском «друг» без рода, но уж вряд ли он просил о таком девушку. «Презирай меня» «Опустоши меня» «Мой любимый внутренний источник, Я буду целовать твои открытые раны, Ценить твою заботу» Я не ценил твою заботу. Я пользовался ей. Но не ценил. «Презирай меня, Опустоши меня» «Делай это снова и снова». Только не прекращай. Пожалуйста, не прекращай. Пожалуйста. Эта песня у них самая офигенная. Так звучит. И Тоха её обожает. Чёрт, как он под неё зажигает. Можно с ума сойти. Я никогда даже не пытался это повторить. Просто смотрел. А он… он так это делал, словно правда хотел, чтобы его изнасиловали. Блин. Это я извращенец. Это только у меня все мысли об этом. На самом деле, тогда, я ничего подобного и не думал. Просто восхищался им. Он такой раскрепощенный в эти моменты. Зажигательный. Притягательный… Я схожу с ума по Тохе. И это ничего. Я переживу. И он не напишет. И с этим я тоже смирюсь. Всё, хватит. Стоп. Зажмуриваюсь со всей силы. Стоп. Стоп. Хватит. В голове постепенно воцаряется пустота и гудит. Хватит. Я справлюсь. Проходит ещё час, потом ещё и ещё. Телефон лежит перед моим носом на раскрытой книге. Мы лежим с ним молча и неподвижно. Батарея давно сдохла. Теперь ждать нечего. Просто не могу себя заставить встать и куда-то идти. По мне ползают мухи и ещё какая-то бня. Это так символично. Когда вечереет, начинают жрать комары и вот это уже трудно терпеть. Может он не мог написать? Может телефон дома забыл? Может? Ведь может? Нет, он просто хочет забыть про меня. И я должен оставить его в покое. Дать жить нормальной жизнью, той в которой мне нет и не может быть места. Блин, комары мёртвого из могилы поднимут. Вскакиваю и сгоняю их с себя. Хватит. Может вернуться завтра? Может завтра придёт ответ? А если нет? Буду ездить сюда как долбоёб каждый день? Я так точно свихнусь окончательно. Нет, надо положить этому конец. В жопу всё это. Размахиваюсь и запуливаю телефон на середину реки. Некоторое время тупо смотрю на то место, где булькнуло. Ну, вот и всё. Теперь точно всё. Чёрт, хреново. Всё внутри сжалось до настоящей боли. Но я справлюсь. Че за чушь вообще? Ну, разошлись дороги. Детство закончилось. И все эти сказки про дружбу и прочую хрень, надо выкинуть из головы. Хватит. Хватаю рюкзак, заскакиваю на велик и кручу педали. Кручу изо всех сил, так чтобы ветер в ушах. Когда доезжаю до деревни, это уже удаётся с трудом. Сил почти нет, дыхалка сдохла, сердце готово выскочить и стучит в висках, дорогу почти не вижу. Мало того, что темно, ещё и в глазах плывёт. После поворота за въездом в деревню, натыкаюсь на местного дылду Кена, едва успеваю отвернуть руль и лечу кубарем на обочину. Обдираю бедро и локти. Больно. Едва поднимаюсь, но ощущать эту реальную, понятную боль, даже приятно. Кен рявкает: — Слыш, ублюдок городской, глаза проебал? Не видишь, куда прёшь? — Тебя, деревенщина, не спросил. — Ваще страх потерял, мелкий пиздюк? — Тебя мне что ли бояться? Вообще-то бояться его стоит. Местный златовласый красавчик. Жених Барби, блин. Но он старше меня лет на пять, на голову выше и шире в полтора раза. И это не городской мальчик. Драться он умеет. Но страха нет. Стучит в висках. Меня обдаёт жаром. И просто тянет освободиться, сбросить напряжение. «Rape me my friend». Давай, врежь. Смешай с грязью, если, конечно, сможешь. Кен пытается схватить меня за грудки, но я перехватываю его руки и сразу пинаю как можно выше, чуть отскакиваю. Он влепляет мне в челюсть, я почти успеваю увернуться, и удар получается вскользь, а я со всей силы врубаю ему под дых. Он на мгновение скручивается. И вот теперь злится по-настоящему. В следующий момент мне прилетает уже с ноги. С трудом удерживаюсь на своих, получаю ещё кулаком по роже и ту же под рёбра. Больно безумно. Перед глазами пелена. Но я ещё стою и снова прилетает по роже, почти в то же место. Я лечу на землю. Дышать трудно. Больно. Очень больно. Боль застилает собой почти всё. И это круто. Я реально хочу ещё. Пусть убьет меня здесь. Как собаку. Хриплю: — Бьёшь, как баба, слизняк. Вижу, как он заносит ногу. В животе холодеет от ожидания, но я не закрываюсь, наоборот… и, кажется, улыбаюсь. Но нога опускается на землю, а я слышу: — Слыш, ты дурканутый? С катушек слетел? Псих хренов. Да, я псих. Это точно. Начинаю ржать в голос. Ржать, сцука больно, но не могу остановиться. Кен наклоняется надо мной тяжело дыша, потом хватает за подмышку и вздергивает на ноги: — Обкурился что ли? Я всё ещё давлюсь смехом, пытаюсь мотнуть головой, но резкое движение отдаётся в ней острой болью. Кен, хватает меня за голову, задирает верхнее веко. Мычу: — Да не курил я. Траву я никогда и не пробовал. А что, в деревне есть у кого-то, раз он так подумал? Он, не выпуская меня, поднимает велик и, катя его рядом с собой, тащит меня в сторону дома. Я иду полусогнувшись, почти висну на его руке и не могу перестать ржать, хотя больно от этого адски. Постепенно отпускает. Не боль, – смех. Пытаюсь вывернуться: — Мне к Жеке надо зайти. — Обойдешься. Вали домой. Тащит дальше. Ещё, блин, одна нянька нарисовалась. Выкручиваюсь, хватаюсь за велик. Больно и голова кружится. Кен отпускает, но прётся следом до самого дома. И зырит, пока я не втащусь в калитку. Бабуля при виде меня, причитает: «Господи, опять подрался. Да когда же это закончится» и т.п. Я слышу её словно издалека. Башка гудит. Она притаскивает какую-то заморозку. Я падаю на кухне, прикладываю холод к щеке. Один фиг, синяк будет зачётный, но немного снимает боль. Хотя, больше болят ребра, и вдыхать трудно. Весь вечер валяюсь в кровати. Боль затмевает все мысли. Естественная, приятная, не то что, какие-то там «душевные раны». К ночи покрываюсь липкой испариной, – мерзко, но и это пофиг. Зато в голове больше никакой дурости.