Перелом

До вечера делать нефиг. Иду к Дэну, тот почти всегда дома и к нему всегда можно. Мать у него странная, немного с приветом, такое ощущение, что она на улицу никогда не выходит. Типа занимается воспитанием сына. На самом деле она с утра до вечера смотрит тупые сериалы. При этом Дэну только два часа в день можно на выбор комп или телек. Иначе «дитё глаза испортит». Дэн не просто тихий или спокойный, а непробиваемый. Если он окажется в зомби-лэнде и вокруг будут кромсать людей, Дэн даже глазом не моргнет. И зомбаки его-то уж точно примут за своего. Единственное, от чего у него загораются глаза — это роботы. Ими заставлена вся комната. У Дэна в башке только кружок робототехники и электроника. Он может собрать и разобрать комп. Может целыми днями сидеть с отверткой и пыхтеть над какими-то микросхемами. Дэн показывает свою последнюю модель. Фигатень из конструктора, на шести подпорках, которая типа ходит и даже поворачивает, изгибаясь посередине. Выглядит эта фигня несуразно, но прикольно, как подбитый ободранный робот после грандиозного боя. Из него торчат запчасти и провода, но он изо всех сил карабкается, пытаясь добраться до базы. Рассматриваю эту штуку, строю ей препятствия из запчастей. Дэн начинает объяснять, как он это собрал. Я ни черта не понимаю, и мне не интересно, но он так вдохновенно рассказывает, что я его слушаю и завидую. Вот живёт же человек, в каком-то своем мире. К чему-то стремится, мечтает. Хотел бы и я вот так… чтобы всё остальное по барабану. Закидываюсь у Дэна бутиками с колбасой. С утра так и не ел, и это очень кстати. Ближе к четырем лечу к своему подъезду. Тоху поджидаю на лоджии второго, в это время прикатывает Серый — уже один. Он оставляет байк внизу, под козырьком у мусорки. Это редкая возможность рассмотреть эту диковину поближе. Спускаюсь, сажусь на лесенку и таращусь. Глаз оторвать не могу. Просто смотрю, даже близко не подхожу. Это другая вселенная. Там крутые чуваки, грудастые девки, рёв моторов, ветер в ушах и всё можно. Тоха выныривает из соседней двери лифтового холла. Вслед за ним Лёха со своим дружбаном. Я вслед за ними заскакиваю в машину по-быстрому, чтобы не засекли их предки, и мы катим в киношку. После фильма Тоха ужасно впечатлён силой любви Энакина. Типа она была настолько безудержна, что свела парня с ума. Лёха считает, что его свела с ума смерть матери, то, что он не смог её защитить, несмотря на свою силу. Я заключаю, что Энакин изначально был слабаком, а любовь полная муть. Конечно, что может быть важнее, чем подавать старой матери стакан воды и обжиматься с бабой. Пофиг, что вся империя трещит по швам и вокруг полный трындец. Тоха притих и смотрит в окно машины. Он капец впечатлительный. Всё переживает, как взаправду. Я подталкиваю его в плечо, потом обхватываю рукой, треплю и ржу: — Ладно, не плачь, романтик ты наш, — глажу Тоху по головке. Он оттаивает, улыбается и начинает изображать ласкового котенка — трётся о мою руку. Ещё бы мурлыкать начал, вообще был бы улёт. Доходим вместе до дверей Тохиной квартиры, где парни ждут, пока я зайду домой, чтобы им не палиться перед предками. Мать смотрит телек, а я нахожу на плите хавку. Гречка с печёнкой, ещё тёплая. Объедение. Сейчас я даже готов согласиться с утверждением, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Одно, что мать себе так никого и не нашла. От её правильности и справедливости любой сбежит. Но так-то, конечно, дело во мне. Во время рекламы она объявляется на кухне, но не лезет. Садится напротив и смотрит полными муки глазами, вот-вот опять расплачется. Спрашиваю: — Что? Она качает головой, встаёт, начинает тщательно протирать стол. Вроде пронесло. Второпях заглатываю остатки хавчика и ныкаюсь в свой угол. Вечер проходит удивительно тихо. Слава телевидению. На следующий день, математика по традиции начинается с того, что меня пересаживают за первую парту, а заканчивается тройкой с минусом за домашку. Тройка это хорошо. Но училка говорит, что за четверть будет два, если я не сдам ещё фигову тучу контрольных. Двойка за четверть это жопа. Но двойки у меня не будет. Кит объявляется после второго урока собственной персоной. После выходных ему уже не терпится. Ведёт к себе в кабинет, запирает дверь, всё как обычно. Садится в кресло, расстегивает штаны. Вся эта хрень началась ещё до нового года. Я разбил окно и умолял его не сообщать матери. Материальный ущерб это худшее из зол, на которые я способен. А мне пиздец хотелось комп. Кит предложил выход. Я сажусь перед ним на колени: — Васенька хочет влепить мне двойку за четверть. Он морщится: — Я с ней поговорю. Я пододвигаюсь ближе, но в рот не беру: — Так двойки не будет? Тот хрипит: — Не будет, не будет, — сам тянет руку. Вот этого я не выношу, дёргаюсь. Он хмыкает и убирает лапищу за спину. У нас уговор — я глотаю, он меня руками не трогает. Хуй у него пиздец вонючий. Никогда к этому не привыкну, сразу накатывает тошнота, но держусь. Управляюсь быстро. Кое-как заглатываю, а этот пиздюк ещё дергает задом, вгоняя мне чуть не по гланды. Меня скручивает, часть всё же выплевываю. Наконец, несусь в туалет и сблевываю. Мою руки и рожу. Долбаное грязное мыло нихера не мылится. Звенит звонок. Я кое-как умываюсь и снова иду блевать, теперь уже приходится засовывать два пальца в глотку. Выблевываю всё до желчи и судорог в животе. Опять мою руки и полоскаю рот. Рот мою с мылом. Один фиг остаётся запах и привкус. Это уже до самого вечера, ничего не сделаешь. Историчка начинает звездеть за опоздание, вопрошает, где был. Говорю правду — блевал. Она, один фиг, не верит. Давай, ещё к Киту опять отведи. Смешно будет. Она требует дневник, катает замечание «опоздал, дерзил и т.п.», потом отправляет на место. После истории у нас инглиш и на сегодня все. С инглишом у меня более-менее. Точнее, благодаря Тохе, который его учит с детства, я знаю слова, а с остальным — жопа. После шатаюсь по школе поближе к вестибюлю и подальше от кабинета Кита. Жду Тоху. Он, как обычно, приходит пораньше — едва звенит звонок, хотя у него начало только со следующего урока. Тоха весёлый, что-то щебечет опять про «Звездные войны», про Леху, про игры. Я на него смотрю, и он кажется мне из другой вселенной – светлой и правильной, но она как мыльный пузырь – тронешь и всё лопнет. До перемены отвисаем на лестнице за спортзалом, потом прусь домой. Мать на работе, можно расслабиться, спокойно позырить телек и позаниматься всякой фигней. Тоха заскакивает после уроков, но совсем ненадолго. Ему задерживаться нельзя и вечерами его тоже не выпускают. Когда мать возвращается, я зырю телек. Она явно не в духе. Орет с порога, что ботинки валяются на проходе, свет в кухне не выключен, и что-то ещё. Я сижу на полу посреди комнаты и пялюсь в экран, а она начинает таскаться мимо меня, что-то непрерывно бздит и намеренно громко хлопает дверцами шкафов. Я стараюсь не обращать внимания и не психовать. И тут она: — Дай дневник. Я огрызаюсь: — Дай досмотреть, а? — Ты только и делаешь, что в телевизор пялишься, можешь оторваться хоть на секунду? Уроки сделал? Я сжимаю зубы и смотрю в телек. Она, громко топая, идёт ко мне в закуток, и шарится в рюкзаке. Это бесит. Сдался ей этот дневник вот прям сию секунду. Я должен по первой команде всё бросить и нестись выполнять приказы. Мои интересы ей вообще побоку. А она ворчит, что в рюкзаке бардак, куча хлама и бла-бла… — так нельзя относиться к вещам и школе. Меня уже пидорасит. И тут она вываливает из рюкзака всё на стол и заявляет: — Ну-ка, разбери весь этот бедлам. Я молчу и не отрываю взгляд от экрана. А она орет: — Сейчас же! — Сама открывает дневник: — А это что? Опять начинается? Ты учителям дерзишь? И я не выдерживаю и тоже ору: — Да, отвали ты. — И запускаю в её сторону пульт, он пролетает по косой в метре от неё и падает на мою кровать. Она зырит опупевшими глазами, закрывает лицо руками и валит в кухню. Я снова пытаюсь смотреть кино, но уже ничего не соображаю. Блин, какое-то дурацкое замечание. Её больше полугода не вызывали в школу. Потому что я охеренно сосу. Может быть, если бы я отсасывал её последнему чибику, он не свалил бы так быстро, и она сейчас не была такой дёрганной. Ощущение, что у бабы недотрах острый, вот и цепляется ко всему. Припёрлась на нервах, а отрывается на мне. И всё же не стоило швырять пульт. Но блин, она довела. Встаю, забираю пульт, проверяю — пашет. Всё-таки как-то стыдно, что ли. Прусь на кухню. Она сидит в слезах и при виде меня всхлипывает: — Ну, за что мне это? Ну, да: я кара небесная, наказание господне. Уже слышал. Как же это бесит. Эти её слезы. Просто не выношу. Зачем я попёрся на кухню? Вот нафига? Надо было дальше тупо пялистя в телек. Ненавижу это всё. А она не ревела после смерти отца. Вообще ни разу. Ни одной слезинки. А сейчас чуть что, сразу истерика. Конечно, это я расшатал ей нервы. Отличный концерт. На людях она непоколебимая мисс справедливость. Да, главная несправедливость в мире это — я. Позор. Наказание, которое она не заслужила. Ведь она всё делает только ради меня. И ревёт она тоже ради меня. Начинают дрожать пальцы. Хочется выломать косяк, за который держусь, раздолбать всю квартиру. Чтоб она охуела. Поняла, наконец, что её слезы меня только бесят. Но я не говорю ни слова, беру куртку и валю. Чуть торможу в подъезде возле Тохиной квартиры. Блин, время одиннадцатый час. Даже думать нечего. Мать за спиной распахивает дверь и уже ровным тоном, на случай, если кто-то услышит, вещает, что я должен вернуться. Ага, щаз же. Слетаю по лестнице с десятого этажа меньше, чем за минуту. На улице чуть зябко, но не холодно, просто свежо. Идти особо некуда. Бреду снова на крышу. На крыше круто. Выглядываю вниз и на представляю картинку, что валяюсь там, на земле – мозги на асфальте, вокруг кровища. Приезжает скорая с мигалками. Мать прибегает. Интересно она будет реветь? Может, для приличия проронит пару слезинок. По отцу ведь не плакала, хотя говорит, что любила его. А я исчадие ада. Не, я не долбоеб, чтобы прыгать с крыши. Просто было бы интересно на это взглянуть. Потом похороны: наверное, весь класс привезут на специальном автобусе, как к девчонке из седьмого, которой одноклассник вышиб мозги. Тогда в школе только об этом и говорили. Фиг знает, где он взял пистолет. Тупо хвастался перед девками и случайно выстрелил одной прямо в лицо. Девчонка тоже была та ещё оторва, но в день похорон все училки ревели. После смерти ведь все хорошие. Совсем не помню похороны отца. Сколько мне было? Пять? Помню только что меня заставляли есть мерзкую рисовую кашу, которая прилипала к зубам. Ещё и с изюмом. Терпеть не могу изюм. И ещё помню, на кладбище мне всучили горсть песка и сказали кинуть его в яму, туда, куда опустили гроб. А мне было страшно к ней подходить. Намного страшнее, чем стоять на краю шестнадцатиэтажки.