Грильяж

      Пар из фарфоровой, маленькой и до ужаса неудобной для лап русского чашки тянулся к окну, выскальзывая из особняка. Веймар, тихий и чем-то взволнованный, наблюдал за путем, который проделывал шлейф пара. В серых глазах заплескалась знакомая Совету эмоция, от которой на острые черты ложилась еще более острая тень угрюмости и зависти. Очевидно, немцу самому хотелось как-то ускользнуть, убежать отсюда, но что-то держало его здесь. Советский это «что-то» совсем слабо, но чувствовал. Оно кололось под кожей и зудело раздражением, однако пока было настолько слабым, что русский даже не осознавал весь дискомфорт. — Тебя что-то тревожит? — так заботливо, что коммунисту самому стало странно, поинтересовался он. Рейх нахмурился как обычно, поджимая губы и усердно думая: «Рассказывать или нет?» Через несколько секунд он состроил самое жалобное и несчастное лицо на свете, и Советскому показалось, что с ним наконец-то поделятся насущными проблемами. — Тошнит, — коротко поделился он, потягивая остывший чай из чашки. Вторая рука его в каком-то защитном механизме опустилась на плоский живот. — А, — сконфуженно начал Роман. Было неудивительно, что у Рейха болел живот или его тошнило: при таких-то пищевых привычках и режиме питания было бы странно, если бы у него был здоровый желудок. Тем более, что эта проблема его преследовала с самого начала их знакомства. Возможно, немец просто считал, что Советский недостаточно наблюдательный, чтобы замечать его шаткую походку в уборную после каждого приема пищи. — Поэтому даже к шоколаду не притронулся? — Да, — неловко согласился немец, пряча взгляд. — Сказал своим? Может они проверят тебя у врачей и наконец переделают твое расписание трапез? — Они поменяют его только, если я… — ариец осекся, раскраснелся, не осмеливаясь поднять взгляда на гостя и прикрыл ладонью рот, чтобы не взболтнуть лишнего. Это уже становилось его привычкой. И снова этот запах смущения и стыда. Чего он постоянно стыдится? — Только, если что? — раздраженно буркнул русский. Что-то в привычном запахе вместо успокоения или хотя бы возбуждения вызывало отторжение. — Забудь, пожалуйста, мне не хочется об этом говорить, — обнимая себя за плечи, почти взмолился Веймар. Рейх бы приказал. — Хотя бы смотри на меня, когда просишь о чем-то.       Советский навестил арийца через еще месяц. И тогда все встало на свои места: он понял, чем было это «что-то». За которое немцу было так неловко и стыдно, что он не мог взглянуть в лицо собеседнику. Беременность. Это было такое логическое завершение, такой ожидаемый исход после их деликатного разговора о наследниках. Но коммуниста эта новость, хоть и невербально, но полученная, просто повергла не столько в шок, сколько в ступор. Потому что Рейх в его глазах выглядел совсем как, может, и не ребенок, но подросток точно! И попытка представить его беременным, с животом, а позже и с ребенком на руках от незнакомца вызывала полнейший диссонанс.       Но Рейх этой новостью не делился, хоть и был на… «Сколько там прошло с его последней течки?» — пытался вспомнить русский, наблюдая за удивительно болтливым немцем. «Полтора месяца». И за эти полтора месяца он ни разу не упомянул о своем положении. Ни то, что не написал, но и вслух даже намека не кинул. Складывалось ощущение, что омега эту новость от него скрывала, хотя зачем? Советского эта «тайность» очень злила. Хотя когда он задумывался чуть глубже, то чужая скрытность казалась вполне логичной. В смысле: а зачем немцу делиться такими интимными, немного смущающими новостями с Романом? Он ведь для него фиктивный и ненастоящий жених. Как бы то ни было, русскому все равно хотелось, чтобы с ним это обсудили хотя бы как с другом.       Советы не выдержал этой тайны на третьей встрече. Рейх сидел рядом с ним совсем близко, уже побаиваясь пить даже обычный чай. Живот его, если приглядеться, округлился, да и весь он стал…мягче. От этой мягкости хотелось просто задушить в своих объятиях, зацеловать и затискать. И вдвойне обидно и злостно становилось от того, что у него попросту не было права подобное сделать.       Рейх вместо всех этих угрызений, наговорившись, очень даже умиротворенно сидел под боком. Дзынь-дзынь. Роману сначала показалось, что тот задумчив, но приглядевшись к серым глазам, решил про себя точно: никакого мыслительного процесса в этой головушке не было. Дзынь-дзынь. Немец отложил чайную ложку, но так и не притронулся к чаю. Коробка конфет, по привычке подаренная русским, тоже нетронуто лежала на столе. — Что-то еще новое произошло? — стараясь держать себя в руках, поинтересовался Советский. Веймар совершенно непричастно улыбнулся, растянул тонкие, искусанные губы в как будто хитрой, то ли наигранной, вымученной улыбке. Тот почти купился, если бы не запах с кислинкой и чем-то чужим. Не Рейховым. Даже не Веймарским. Просто чужим, растущем в теле его жениха и будущей омеги. Роман не совсем понял, в какой именно момент и как для себя решил, что сделает этого вредного, иногда болтливого, а иногда молчаливого, иногда пустосмешного, но чаще всего угрюмого и противного варвара своей омегой. По-настоящему. Это желание сложно было игнорировать. И, если честно, даже не хотелось, потому что Совет уже успел несколько лет отрицать его. И желание, и чувства, и самого Рейха. Сначала осознание своей медленно формирующейся с самого первого бального вечера любви его очень вдохновило. Это был прилив мотивации, так как прежде всего право открыто любить немца нужно было заслужить, хотя бы став официальным воплощением. Но сейчас, когда тот сидел совсем близко, снова сложив свои бледные, тонкие руки на животе, русского изнутри сжирало переживание и навязчивая мысль прикоснуться, взяться за руки, обнять, а еще лучше: поцеловать и забрать с собой в Москву. С таким мотиватором под боком работалось бы лучше. Правда, отвлекался бы коммунист чаще. — Что-то новое… — тихо повторил Веймар. Тихий тон контрастировал с его болтливостью. И это была именно болтливость, а не разговорчивость. Изолированный ото всех, немец копил в себе огромное количество мыслей, идей и тревог, с большинством которых очень хотелось поделиться с русским. К счастью, это обычно были интересные и содержательные диалоги (а не монологи!), после которых Рейх еще долгое время разбирал то, о чем они говорили. Но в последние две встречи русский был рассеян, угрюм и раздражен. В ответ иногда язвил, чаще всего просто не отвечал, кивая и намекая на то, что тот может или не может продолжать дальше. Он молчал, словно бы только вслушиваясь и выискивая что-то, в чем подозревал. «Еще немного и оступится, расскажет!» Он не задавал вопросов, но все равно было ощущение, что немец сидит на допросе, как со своими людьми. Рейха это, конечно, возмущало, только в уже родных карих глазах было столько тоски и печали, что казалось, словно русский сам догадывается о своем безобразном поведении, но ничего не может с собой поделать. — Что ты хочешь от меня услышать? Скажи мне, а то я уже сам не знаю! — разозлился Рейх. Он старался быть спокойнее, терпеливее, но так обидно было, что Советский снова ни за что на него давит, злится и острит! Как будто им снова по двенадцать лет! — В смысле «что»? Я не могу понять, почему?! Почему ты не можешь сказать мне, что ты беременный? Я знаю, что ты не должен давать мне отчёт в подобных случаях, ты не должен отчитываться в принципе! — Роман перевел дух, только замечая как меняет цвет лицо напротив. — Я надеялся, что мы достаточно близки, чтобы ты поделился этой новостью. Я был так взбешен, но теперь, когда я говорю это вслух, все звучит абсурдно! Веймар все еще смотрел ужасно сконфуженно и испуганно, меняя цвет лица. Сначала белый, потом красный, снова белый и ещё зеленый. — Все хорошо? — Советский потряс за острое плечо, вглядываясь в серые глаза. Зрачки были сужены в самой понятной, главной, вечно сопровождающей, как Рейха, так и Веймара эмоции: в страхе. — Как ты узнал? — чувствуя комок — то ли фантомной, то ли настоящей — тошноты, потребовал ответа Рейх. — Пахнешь не собой, чужое, — коротко, не смея ослушаться, выпалил русский. — Ты уверен? — с надеждой уточнил он. Непонятно, с надеждой на что. — Да…? — Господи! — Что случилось? — Меня сейчас стошнит! — и да, его стошнило.       Советский ничего не понял. Ему частенько сложно было понять мотивы и чувства арийца, но, видя бледное, совершенно несчастное лицо, которое чуть не сливалось с подушкой, он не понимал, чем довел немца до этого состояния. Тем более, что тому волноваться было противопоказано. Какой же он все же эгоист! — Полегчало? — русский убрал прилипшие ко лбу темные пряди, вглядываясь в блестящие, тревожные глаза. — Нет, — всхлип отразился от стен спальной, застав Романа врасплох. Рейх всегда себя так хорошо, почти с профессиональностью актера, если делать скидку на его юный возраст, сдерживал, что русский вовсе отвык от таких откровений. В последний раз он немца таким видел в ту ночь. Ну, в ту, в которую Советский ему отказал и отнял у самого себя шанс перенести их отношения на новый уровень. «Всему свое время», — утешал себя коммунист, но сожаление отдавало горечью на языке. — Господи, нет. Совет отлично видел внутреннюю борьбу немца: одна его часть старалась не подавать виду, что страшно и ново, а другая уже попросту не могла. Рейх просто был не в состоянии. Не в ресурсе, не в силах, как угодно это можно называть. Совет догадывался, что эта его откровенность не следствие доверия Роману, а обыкновенная невозможность сдерживать себя. Одному Богу известно, сколько всего и на протяжении какого времени тот держит в себе. — Ты не знал о своем положении? — прозрел Совет. Ему в ответ покивали головой, щуря глаза и стискивая зубы, лишь бы не расклеиться окончательно. — Проверка послезавтра должна быть. — Извини, — русский прибрал дрожащие как веточки ивы пальцы себе, прижимаясь щекой к внутренней стороне ладони. — Мне не стоило на тебя так злиться. Даже если бы ты знал, то не был бы обязан мне все рассказывать. — Все хорошо, — отмахнулся все еще испуганный ариец. — Все точно хорошо? Мне кажется, тебе страшно, — не стал врать Советский. Темные брови снова неодобрительно нахмурились. — Я не трус. — Конечно, ты не трус, — без единой потраченной на раздумья секунды, согласился русский. Второй свободной рукой он потянулся к хмурому лицу, разглаживая морщинку между бровями. А под удивленный, но без всякой тени отвращения взгляд Совет дал волю еще одному своему наваждению и укусил немца выше локтя, оставляя небольшой след в виде часов. Тот слабо дернулся от неожиданности не в силах отреагировать бурнее. — Смелейший варвар. — Ну, и зачем? — фыркнул он, разглядывая след от острых зубов. — Не знаю, меня так отец кусал, — пожал плечами Роман. — Я думаю, это можно назвать проявлением любви и глубокой привязанности. — Твой отец любил тебя?       Родственные связи у воплощений не несли тот же характер, что и у людей. Всем было известно, что живя под крылом у старшего воплощения, младшее формируется лучше и чувствует себя стабильнее. Но также все знали, что двум воплощениям жить на одной территории слишком опасно. — Да, — не стал врать Совет. Может, старик любил неправильно. Чаще всего совершенно не так, как царский сын хотел, но любил. Этого невозможно было отрицать. — Ты тоже? — тот любопытно наклонил голову, потирая место укуса. — Можно и так сказать. Я был к нему привязан, — не употребляя громких слов вроде «любил», согласился русский. Рейх непонимающе уставился на него, кажется, позабыв о своем шоке от беременности. — Тогда почему ты убил его? — сорвалось раньше, чем ариец успел подумать об уместности, тактичности, этичности, формальности и других «-ности» вопроса. Но Роман совершенно не смутился и призадумался только на полсекунды, чтобы перевести на немецкий, что хочет сказать: — Именно поэтому и убил.       Веймар задумался о том, что будет с его ребенком. Дети для воплощений всегда являлись постоянным напоминанием о том, что рано или поздно их власть ослабеет. Но арийцу от этого не было страшно: у него не было власти, чтобы терять её. — Я надеюсь, он так со мной не поступит, — немец уложил ладонь на живот, замечая, какую неоднозначную реакцию это вызывает у коммуниста. — Откуда знаешь, что будет он? — Я так чувствую, — невозмутимо ответил немец. Советский еле удержался от смеха, чтобы случаем не обидеть новоиспеченного родителя. — Рейх, ты минут двадцать назад даже не знал, что он у тебя есть. — И что? Тебе лишь бы придраться, — он демонстративно отвернулся, переворачиваясь на бок. На самом деле, немец подозревал, что зачатие прошло удачно. Просто он так и не разобрался: удачно для кого? Для него самого или для них. — А, если серьезно, то ты рад? — переспросил коммунист, надоедливо стараясь заглянуть в лицо, возвращающее живой цвет. — Что у тебя будет ребенок, имею в виду. — Пока что не решил. Я очень испугался, когда ты сказал. Но, возможно, все будет лучше, чем я представляю — А как ты себе это представляешь? — Что из-за него я навсегда останусь здесь. Я как и ты тоже привязан. И я тоже иногда хочу их убить, — признался ариец. Советский не видел его лица, когда прозвучала эта фраза, но звучал тот печально и испуганно. До такой степени, что, казалось, Веймар сам боится своих желаний. — А что еще тебе хочется? — Домой.       Советскому эта формулировка показалась очень бессмысленной в своей детскости. По словам самого же немца он родился в этом поместье и жил здесь всю свою жизнь. Разве может другое место считаться домом, если не это? Несмотря на нелогичность этого утверждения, Рейх продолжал настаивать на том, чтобы его пустили домой. Причем с каждым месяцем он становился в этом только настойчивее и настойчивее. Даже на последнем месяце, постоянно сонный и уставший, слишком уж бодро Рейх требовал уйти.       В основном, когда Советский навещал его на последний сроках, то он, если не ворчал, то, как и упоминалось ранее, спал. Русский не особо торопился его будить, потому что, казалось, тот обретает свой покой только во сне. Бледное лицо, если не снились кошмары, всегда расслаблялось, и омега выглядела самым беспечным и счастливым созданием на свете. Прямо как в тот день, когда они были в театре. Единственным минусом его беременности для Советского был запах. Не то, что бы ариец пах неприятно, он просто пах не собой, что вызывало дискомфорт, словно ты слышишь чужой голос, когда разговариваешь с близким человеком. Под самые последние и частые визиты на месяце, кажется, восьмом, Советский почти уже не чувствовал арийца. Возможно, тот научился за столь короткое время, еще и в такой период контролировать свои феромоны, но коммунисту так не казалось.       На самых последних неделях Романа к немцу вообще не пускали. Такая мера предосторожности была не совсем понятной, но вполне ожидаемой. И Советский не мог с этим ничего поделать, как минимум потому что официально они мужьями не были. Никогда русский не мог бы подумать, что ему будет не хватать обыкновенного присутствия этого немца рядом с собой. Но ему банально было не место около, объективно, не своей омеги, беременной даже не от него. И это Рейх выбрал так, что в итоге ребенок оказался «не от него». Можно же было выбрать русского! Если в начале его выбор почти не огорчал Советского, потому что он понимал, что немец из-за своих людишек-ученых порешал про себя, что они не совместимы, то в последующем Роман отдал бы все, чтобы быть отцом этого нечто, что заменит Веймар на политической арене, и быть рядом.       Письма не были запрещены. Писали они друг другу нечасто, но письма были длинноватыми. Отправленные немцем тексты были немного простенькими и с оттенком формальности, но это, очевидно, было следствием того, что их проверял кто-то из них. Советский себя не ограничивал и каждый раз оставлял «С любовью, твой Роман», в надежде, что в ответ придет то же самое, а не «С дружественным приветом, Веймарская Республика». Даже непонятно было: это Рейх так отказывает ему в любви или просто открыто не может написать про свои чувства из-за «цензуры» у себя же в доме?       После рождения (которое аккурат попало на период перед Версальским договором), как оказалось, все же сына, Рейх стал отвечать реже. Маленькое недоразумение в лице ребенка, которого Советский ни разу в жизни не видел, уже раздражало русского. Мало того, что это ходячее доказательство того, что его жениха в будущем точно заменят, так из-за него коммунисту перестали уделять время. В любом случае, с началом двадцатого года Роману тоже пришлось меньше писать писем своему возлюбленному на расстоянии. Увидеться по-настоящему же совершенно не получалось. Положение было нестабильное, выезжать и приезжать в Россию обратно было как будто даже сложнее, чем под конец войны. Потому рисковать не стоило. Как минимум, пока не станет спокойнее. Тогда уже можно будет навестить милого варвара и наконец-то взять его «домой». Что бы это не подразумевало.       Может, это заняло несколько дольше, чем Союз предполагал. Года два. Целых два года и всего несколько писем друг от друга. Для многих это звучит, как слишком долгий срок, но русский надеялся, что Рейх его поймет. Как воплощение понимает другое воплощение.       Февраль в Берлине был не такой уж и холодный. Возможно, это все по сравнению с российскими морозами, а, возможно, это Союз был слишком занят мыслями о встрече с арийцем на саммите. Было заманчиво представлять, как он удивится, когда произнесут название Союза Советских Социалистических Республик, и когда они будут наконец супругами. Интересно, а немец все еще носит это же самое обручальное кольцо? На публике или на саммитах. Советский не мог поверить, что стоило просто зайти в эту дверь, там, где разворачивается конференция, чтобы получить ответы на вопросы. Не через тексты, а самолично, лицом к лицу. «Лицом к плечу», — мысленно поправил себя русский. Хотя, может Рейх подрос? Все же он был подростком в их прошлую встречу.       Саммит начинался в одиннадцать. В одиннадцать ровно Союз вошел в зал, уже из дверей вглядываясь в таблички. Британская Империя, Штаты, Франция и Италия первыми бросились в глаза. Но глаза никак не могли найти Веймарскую Республику. Он же действующее воплощение, почему его нет на саммите на собственной же территории? Вместо него за плакардом «Веймарская Республика» сидел уже знакомый человек. Именно тот, который запомнился как надзиратель. Но немца не было. Ни в начале, ни в середине, ни в конце собрания. Как итог, надзиратель, конечно, узнавший коммуниста, поздравил со становлением официальным воплощением (он явно был в восторге от территорий) и с большой охотой проинформировал о том, где находился Веймар.       Здание, в котором Рейх, получается, жил, было недалеко от самого Рейхстага. Пешком можно было дойти за минут пятнадцать точно. Это для шагов Союза. Возможно, арийцу приходится тратить больше времени. А еще по пути был ларек с цветами, мимо которого пройти не получилось. Роман не дарил никогда цветов. Как минимум, потому что немец не показывал какого-то явного неравнодушия к ним. Во время беременности он разве что один раз смотрел за каким-то растением. И это был фикус. Пластиковый. Под эффектом, скорее всего, какого-то гормонального подъема Рейх даже имя ему дал. Правда, русский уже не помнил.       Сама квартира находилась на третьем этаже, из-за чего русский успел в тысячный раз обдумать сценарий того, в какой руке держать коробку шоколада, а в какой незабудки. Когда он нажал на звонок у двери, то это уже было неважно. Стало волнительно в самую последнюю секунду. Русский чувствовал себя так, словно сейчас же взорвется от переизбытка чувств: любопытства, тоски, волнения, более неприятной формы волнения в виде тревоги. А потом дверь открылась, и оттуда выглянула темная макушка. Именно тогда Роман понял, какого чувства в нем в тот момент было больше всего — любви. — Привет.       Рейх, однако, смотрел с эмоцией совершенно противоположной. Это была не ненависть, но и любовью то, чем блестели стеклянные, раскрытые в удивлении глаза сложно было. — Это тебе, — неловко добавил Союз, протягивая сперва букет. — Что ты. Что ты здесь делаешь? — словно булькнул ариец, испуганно лупоглазя на букет. С шоколадом все понятно. А цветы для чего? — Пришел к тебе. Проведать, — глупо улыбнулся он, немного не понимая, почему на него так реагируют. — Возьми же.       Рейх механически принял букет, захлопывая прямо перед ним дверь. Советский остался стоять, как вкопанный. Через минуту дверь открыли, оставив небольшую щелку для разговора. — Поставил цветы в вазу. Точнее, в графин. Дома ваз нет, — скованно и несколько холодно объяснился Веймар. (Совершенно очевидным стало, что цветов ему никогда не дарили.) Странно было слышать «дома» от того, кто в своем родном поместье просился домой. — И шоколад, — продолжил русский, тряхнув коробкой. — Это привычнее, — Рейх слегка улыбнулся, демонстрируя свою щербинку и закутываясь в свой жакет сильнее. Он выглядел через небольшую щелку как никогда домашним, уютным, опрятным, но не так, как обычно. Точнее, не так, как помнит Советский. К сожалению, «как обычно» он ещё не знает. — Но все еще. Откуда ты знаешь, где я живу? Почему ты меня не предупредил в письме, — настороженно спросил немец. — Мне сказал один из твоих этих, — Совет осекся. — Даже не знаю, как к ним обращаться. И я хотел сделать сюрприз. Я, вообще, думал, что встречу тебя на саммите, — честно ответил он. — Меня?       Веймар удивленно и неуверенно переминулся с ноги на ногу. — Да, ты же действующее воплощение, — объяснил свою точку зрения он. — Разве нет? — Да, но…       Все «но» были русскому не особо интересны. Он два года не видел свою омегу, такие нюансы его сильно не волновали. — Значит, мы теперь настоящие супруги! — Союз сделал шаг вперёд, чтобы стать ближе. Раньше это было дозволено, почему сейчас нет? Но Рейх в ответ прикрыл дверь, показывая, что не намерен. Он даже издал какой-то совершенно детский хнык, то ли зов, из-за которого Советский сконфуженно заглянул в его лицо. А потом ниже. И так до тех пор, пока у ног немца не стала виднеться белобрысая голова. Рейх в защитном жесте скрыл ребенка, прикрыв его подолом своего длинного жакета-кардигана. — То, что мы на бумагах в браке еще не значит, что ты можешь заявляться ко мне, когда тебе угодно. У меня, может, есть сожители из уязвимых групп, — «сожитель из уязвимой группы» за подолом жакета издал ничего не понимающее смех-хихиканье. Видимо, мальчика смешило звучание нового языка в исполнении родителя. — Да брось, разве я опасный? — он взмахнул руками в возмущении и неверии. Воспоминание, что он убийца собственного отца и революционер сами по себе скрылись слишком далеко, чтобы сейчас вспоминать. — Я не могу быть уверен. — Я не хочу говорить с тобой таким образом. Как будто ты себя забором от собаки отгораживаешь, — не скрывая того, что это его задело, прямо заявил Союз. — Тебе просто стоило меня предупредить, — вспылил в ответ Рейх. Конечно, ему тоже хотелось обняться или может еще чего порисковее, но ведь нельзя так заявляться раз в два года на порог. Тем более, что эта квартира — его настоящий дом, в который, чтобы зайти даже они просят разрешения. Он столько отвоевывал себе личное пространство! Явно не для того, чтобы муженек являлся, когда захочется. — Извиняюсь, — обреченно вздохнул русский. — Что мне сделать, чтобы ты поговорил со мной, не прячась за дверью?       Рейх прикинул для себя, как и где ему будет удобнее пообщаться с тем, кого так давно не видел, а последнее письмо получил уже как два месяца назад. — Подожди. — Сколько? — моментально и нетерпеливо спросил Союз, сделав шаг вперед. Немец капризно оставил еще меньше места для щели между дверью. — Понял-понял, сколько захочешь! — Я буду через минут пятнадцать, подожди внизу, — сжалился и ответил Веймар, собираясь закрыть дверь. — А шоколад отдай, — вспомнив в последний момент, почти потребовал Рейх. — Так точно.       Советский ждал ровно пятнадцать минут. В течении этого времени он увидел еще одно смутно знакомое лицо, никак не сумев распознать, где же именно он его видел. Покопавшись за оставшиеся несколько минут в воспоминаниях, русский вспомнил молчаливого дворецкого, которого Рейх почти всегда недолюбливал. И почему он здесь? А Рейх об этом знает? — Куда пойдем? — внезапно раздалось рядом. Совет вздрогнул, фокусируя сконфуженный взгляд на омеге перед собой. Сейчас, без лишних объектов в виде дверей, он мог полностью разглядеть того, кто стоял перед ним. За два года немец изменился достаточно сильно. Незаметно, но прибавил в росте, черты лица, хоть и сохранили свою юношескую округлость, все же заострились, а подростковая нескладность после ранней беременности сменились на привлекательную смесь мягкого, «омежего» и хищной грации. Это было заметно даже в его пальто. Но это все еще был узнаваемый Рейх. Безошибочно. Никто иной не был как он. «Просто повзрослел», — гордо подумалось коммунисту. Еще более горд он был тем, что обручальное кольцо с самого начала поблескивало у того на пальце. — Сначала я хочу задать вопрос, — немного неуместно начал русский. — Ладно? — Я, кажется, видел того дворецкого, ты в курсе, что он тоже здесь живет? — А, Ганс, — отмахнулся немец. — Он смотрит за Германом, когда меня не бывает. Но это редкость, я обычно сижу дома.       Заниматься политическими делами Веймару никто не позволял, а в Рейхстаг не пускали, потому что он «не вписывался». Зато работать с числами ему доверяли, раскрыв математический и логистический талант. Да и самому немцу работать из дома нравилось больше. Так было легче смотреть за Германом — удивительно активным и здоровым малышом. В Рейхстаг арийца тянуло только глупое желание увидеть отца своего сына. Да, никакой любовью и не пахло даже с его стороны, потому что романтические чувства, а именно «то как в романах» Веймару хотелось только с Романом, но все же что-то совершенно жалкое и отчаянное вопило и требовало хотя бы завести несколько раз с этим «донором» разговор. Рейх успокаивал себя, что это просто гормоны. Все же тяжело не ожидать ничего от того, с кем прошел твой первый раз, и которому ты буквально родил сына в семнадцать лет. В книгах те, кто на месте этого смертного, беременных буквально на руках носят и лелеют! Почему его нет? — Тогда хочешь прогуляться? — Роман в подтверждение намерения протянул свою руку. — Если ненадолго. Иначе мне холодно, у нас февраль холодный, — без раздумий, словно по привычке немец принял чужую теплую и большую ладонь. — В этом случае лучше не испытывать твой иммунитет, — решил русский. — Пойдем ко мне? — не вкладывая никакого особого смысла, предложил он. Его номер был комфортным, теплым и отлично подходил для разговоров. — К тебе? — тот вспыхнул, как оно бывало и раньше. Союз даже почувствовал чуть более сладкий, но все еще сохранивший кислинку запах смущения. — Не пойми меня неправильно, — исправился Советский. Хотя по сути они ведь мужья? Получается, им можно? Русский почти с ужасом вспомнил, как ему хватило духу отказать Рейху в его течку. — Конечно, — стеснительно поддакнул Веймар. — Но мы можем поговорить у тебя. Я не особо гостеприимный. — Не проблема, моей гостеприимности хватит нам обоим.       Первые минут десять пути они прошли рука об руку. Несмотря на впечатление «хищной грации», Союз заметил, что Рейх похрамывает. Не сильно, даже незаметно, если не приглядываться к его темпу и походке. — Ты не устал? — на всякий случай осведомился Роман. Рейх упрямо мотнул головой. — И ты хромаешь, твои люди не отвели тебя к врачу? — возможно, бестактно поинтересовался он. Веймар покрылся краской стыда, словно его прямо назвали дефектным. — Отвели. Это м, от родов, — неловко ответил он. При упоминании родов немец чувствовал себя каким-то старым, толстым и использованным. Рейх прекрасно понимал, что, на самом деле, не так уж сильно и поправился, но свое более стройное и худое тело очень хотелось вернуть обратно. Оно было привычнее. Несмотря на все эти сожаления, он любил Германа, однако все же хотелось бы, чтобы все это случилось в другое время и с другим партнером. — Со временем я почти не буду хромать. Не так, как сейчас уж точно. — Больно, когда ходишь? — любопытно продолжил русский, освобождая руку от прохладной ладони. Рейх равнодушно сделал вид, что его это не расстроило. — Не особо, просто несильное чувство дискомфор- та?! — Веймар вскрикнул от неожиданности, хватаясь за Союза. Тот укрепил хватку, одной рукой держа немца под коленями, а другой немного выше талии. — Извини, я забыл предупредить, — пожал плечами Роман, давя улыбку, лишь бы не рассмеяться. Рейх нахмурился, стараясь отгадать, какую эмоцию он сейчас должен показать. Ему нравится на руках у Союза, но, если сейчас улыбнуться, то тот обнаглеет. А если сделать слишком противное лицо, то, скорее всего, его никогда больше не возьмут на руки! — У тебя техническая неполадка какая-то? Или неудобно? — Удобно! — инициативно возразил немец. — Только зачем? Я же сказал, что мне не больно ходить, — непонимающе уточнил он. Не то, что бы он был против: Роман был теплым и как бы… Романом (?), так что это было вдвойне приятно. — У тебя шаги короче, мне приходится замедляться, — как выученную фразу отчеканил Советский. — Это тратит наше время, и ты замерзаешь, — продолжил свою мысль он. — Резонно, — одобрил ариец, смелее обнимая русского за шею, чтобы удобнее устроиться. — Держись покрепче, я побегу, — осведомил Союз, сжимая пальцы на чужом теле. — Нет, не побежишь, — запротестовал Рейх. — Дороги еще скользкие. Если упадешь, то нам обоим не поздоровится. — Но я не… — Не побежишь, идем, — отрезал он. Все же было заметно, что немец родитель. Советский глуповато уставился на того. — Иди давай! — Так точно!       И они побежали. Ну, как сказать «они». Союз побежал. — Видишь! Живые и здоровые, — посреди одышки выдал коммунист. Его лицо было красным от холода и бега, но он все еще улыбался, даже не стараясь как-то свою бессовестную улыбку скрыть. — Ой, пардон, месье, — он сместил руку ниже, предприняв попытку удержать Рейха на руках как ребенка под задницу, чтобы свободной рукой взять ключи. — Я могу взять ключи, — предложил немец, логически предположив, что им нужно у самой двери в номер. Не будут же его просто так там трогать. — Я был бы премного благодарен, — чинно поблагодарил он, все еще дурачясь и паясничая, пока Рейх двумя руками юркнул в оба кармана шинели. Одной нашел искомое, а второй какую-то бумажную мятую коробочку. — Ты куришь? — удивился немец, протягивая ключ и как-то расстроенно поглядывая снизу-вверх. Снова ощущение было, что, несмотря на «уязвимость» и «пассивность» своего положения и взгляда, именно он был главным. — Можно и так сказать, но очень редко, — не стал врать русский, хотя чувствовал себя немного виноватым перед мужем. Последний раз он курил недели так две назад. — Тебе не нравится запах сигарет? — Как-то особо не замечал, в моем окружении при мне не курят, — пожал плечами немец. — В твоем окружении? — хмыкнул Союз, открывая дверь и перешагивая порог. — Не знал, что оно у тебя есть, — беззлобно кинул он, разуваясь и прикрывая за собой дверь. Веймара неприятно кольнуло обидой. Зачем так открыто кидаться в других такими словами? — Я…в смысле? Что это должно значить? — совершенно поникнул немец. — Ты никого не упоминаешь в письмах, кроме Германа. Создается впечатление, что он и есть твое единственное окружение, — объяснил Советский, усаживая того на небольшой пуфик и стаскивая обувь. Ариец был так занят обдумыванием информации, что даже не заметил этого. — Это не так, у меня есть и другие знакомые, Роман.       Рейх мысленно начал их пересчитывать. Двое из них, Ганс, Герман, Артур, еще один из Рейхстага, та продавщица и один продавец, несколько воплощений из детства. Да, у него есть знакомые! — Естественно, ты же часть общества, — кивнул Союз, снова подхватывая задумчивого немца. — Да, я же часть общества, — поддакнул тот. — Насчет Германа, — привлек внимание русский. Рейх отозвался в ту же секунду. — Ты молодец, что дал ему имя. Для меня это было неожиданно, — похвалил Союз. Его всегда напрягало, что у Рейха нет имени. Сначала он Германия, потом он Веймарская Республика, но а личное имя? — Правда? — смутился Веймар. В следующий момент он уже был очень горд собой. — Не буду же я тебе врать, Рейх, — русский одобрительно ему улыбнулся, усаживая на первую попавшуюся мягкую поверхность. — Тебе тоже найдем, — пообещал он. Веймар кивнул, но как-то неуверенно, ведя ладонями по одеялу. Союз не мог налюбоваться тем, как правильно это все было. Немец выглядел очень гармонично на его постели. — Сделать чай? — предложил Совет. Гость все еще подрагивал от холода, не успев оттаять. — Было бы неплохо, — согласился Рейх, подтягивая колени к себе и обнимая. — Буду через несколько минут, не скучай, — русский удалился в другую комнату, представляющую собой что-то вроде гостиной с некоторой кухонной утварью. Пока кипятился чайник, он все же решил дать себе фору и вышел на небольшой балкон, неспешно закуривая. Внутри помещения этого делать банально нельзя было, да и Рейх, кажется, неоднозначно относился к никотину. Так что лучше заниматься этим делом на морозном воздухе. Так и запах выветрится с него быстрее. Не прошло и двух минут, как дверь сзади несильно скрипнула. — Заскучал?       Немец закутался в свое пальто сильнее, прикрывая за собой дверь. — Да, скучно. И одиноко. — Одиноко? Я оставил тебя на пять минут, — напомнил Советский. — Это долго. Я постоянно хочу быть рядом. Но даже когда мы вместе, то ощущение, что недостаточно, — Рейх мерзляво приютился под боком. Расстояние и разлука придали ему отчаяния, словно они могут снова расстаться на два года. А это отчаяние стало причиной излишней откровенности и смелости. — Недостаточно вместе? — Ну или вполне вероятно, что я просто сошел с ума в четырех стенах в компании двухлетнего ребенка, — предположил он, улыбнувшись. — По письмам ощущение, что ты его любишь. — Конечно, почему нет? — Скажи, что это риторический вопрос. Иначе я могу назвать тысячу и одну причину, по которой можно не то, что не любить, но и ненавидеть своего ребенка, — коротко засмеялся Совет, стараясь держать сигарету подальше от немца, но при этом его самого поближе к себе. Его никак не хватало. Ариец был такой эфемерный, бледный и ощущение складывалось, что он тоже «недостаточно близко», хоть и был буквально впритык и жался дрожащей пташкой к источнику тепла. — Я тоже знаю. Если захотеть, то можно найти. Но я не хочу. — А что хочешь? Домой? — усмехнулся он. — Я только оттуда пришел к тебе. — Досадно, — выдохнул русский. Какое-то чувство ностальгии накрыло его. Хотелось в то время, когда они вместе ехали в Москву. Или чуть дальше по временному отрезку. Когда Рейх к нему обратился. Нужно было помочь и не отказывать ему. Возможно, тогда все сейчас было бы иначе. — Что я у тебя? — Что ты приходишь из дома ко мне. Я очень хотел, чтобы он у нас был общий, — не стал скрывать Союз. В письме такого не скажешь, а встретились они впервые за два года именно сегодня. — Но я опоздал. — Это не твоя вина. У меня есть свои обязанности, я бы остался тут в любом случае. Не подумай, что меня бы пустили жить с тобой. Так что ты не опоздал, у нас изначально не было шанса на общий дом, — попытался поддержать Рейх, совсем по-взрослому смотря на Совета. — Звучит не совсем утешительно, — русский честно оценил попытки Рейха. Тот же неловко замолк и ткнул пальцем в воздух, указывая на сигарету. — Тебе не понравится, никотин невкусный, — мягко отказал он, сразу распознавая просьбу. — Не решай за меня, может мне понравится? — спротивничал немец. — Как хочешь.       Роман не стал его уговаривать. Рейх был почти его ровесником, а ментально, возможно, старше и даже «более зрелым». Вместо этого он решил дать тому попробовать. Совет потушил сигарету, от которой оставался только фильтр, чуть пригнулся и прижался к капризно поджатым тонким губам, мягко целуя. Немец вцепился руками тому в предплечья, никак не отвечая. Союз отдалился спустя несколько секунд, дав возможность принять про себя решение. Ариец в свою очередь чуть ли не замер статуей, взглядом приковавшись к губам русского. — Я не распробовал, — краснея, признался он. — Сейчас же исправлю, — Совет нетерпеливо, то ли в силу своего характера, то ли юности, прижался обратно и по-медвежьи обнял дрожащее от мороза тело. Рейх отвечал пылко, со всей своей умильной прытью, чуть ли не кусаясь. Он, очевидно, ждал этого так давно, и не получив, уже совсем отчаялся. Он так жадно и голодно отвечал, что они даже ударились зубами, издав клацанье. — Прелесть, ты совершенно не умеешь целоваться, — не сдерживая себя, рассмеялся Союз. Тонкие губы и горячий язык отдавали чем-то сладким. Рейх определенно закинул одну или две конфетки из подаренной коробки перед выходом, а сейчас с непривычки восстанавливал дыхание и слишком явно принюхивался, стараясь вычислить его запах без сигарет и мороза. Хотя феромоны русского сами по себе тоже отдавали чем-то немного мускусным и свежим. — Это ты меня не научил, — переложил ответственность немец. — На вкус все же гадость, — сморщившись, согласился Рейх. — Я говорил, — победно напомнил Советский, подхватывая младшего под задницу и целуя ещё и ещё, время от времени разрывая поцелуи, чтобы немец мог отдышаться. Между поцелуями он все же вспомнил, что они на балконе. Несмотря на мороз и мерзлявость, омега была разгоряченной и мягкой, без своего капризного нрава. Решив не испытывать судьбу, Союз вошел обратно, по пути выключил плиту, на которой кипятился чайник, и прямиком вернулся в спальную, опуская младшего на кровать. Веймар почти сразу же обвил руками его торс, прилипчиво не разрешая уходить. — А твой чай? — шутливо бросил русский, снимая пальто и посмотрев на настенные часы. Немец проморгался, вернулся обратно в реальность, вспоминая, кто они и где они. — Я думал, мы эм, — расстроенно подал голос он. Все же, наверное, глупо полагать, что Роман предпримет что-то, кроме поцелуев с тем, кто «не в его вкусе». Эта фраза ни в одну из течек ни разу не покинула его разум. — Зайдем дальше. — Переспим? — переформулировал старший, убрав его руки с себя, чтобы легко стащить с него пальто, жилетку, рубашку и…о, Господь, еще и длиннорукавчик? — Да, это было похоже на то. Но если ты не хочешь, то мы можем еще поцеловаться, — смущенно и как-то жалобно предложил он, кажется, от расстройства вовсе не замечая, что с него снимают жилет. В любом случае, поцелуи для него тоже были чем-то неожиданным и желанным. В его первый раз их совсем не было, хотя Веймару казалось, что это обязательно. — Конечно, я хочу! — еле сдерживая смех, возразил Советский. — Иначе зачем я тебя раздеваю? — в подтверждение он расстегнул еще одну пуговицу рубашки. — Боже! — почти истерично вскрикнул он, прикрыв ладонью рот, чтобы не сказать еще чего. Союз убрал руку с его рта, запечатлев успокаивающий поцелуй на губах немца. — Если ты не готов, то можем сделать, как ты сказал. Я принесу чай и научу тебя целоваться, — дал альтернативу русский. — Нет, я хочу…я готов, не маленький же, — все еще отдавая чем-то кислым от страха, решил он. — Готовность не всегда определяется возрастом, но раз ты тоже хочешь, то можем попробовать, — продолжая расстегивать пуговицы, согласился Советский. — Только после того, как ты снимешь с меня кофту, — начал Рейх. — Я могу надеть обратно рубашку? — Стесняешься или холодно? — уточнил Союз, приступая к кофте. — И то, и другое, — не стал отрицать немец, прикрываясь руками. — Хорошо, тогда носки тоже оставим, — Роман слабо ему улыбнулся и, не сумевая обуздать свою любопытство, оглядел его тело. Рейх прикрыл руками хаотично разные места, но на открытой коже русский разглядел родинки и чуть ниже на животе, из-под ладони выглядывал какой-то кривой шрам. Наверное, этого он и стеснялся. Союз протянул тому рубашку, отворачиваясь, чтобы сделать вид, что совершенно ничего не увидел. — Я все, — подал голос немец, сняв с себя брюки и нижнее белье. Он сидел на постели в одной лёгкой рубашке, оперевшись руками по бокам от себя. — Ты раздеваться не будешь? — спросил он, любопытно поглядывая на старшего. — Если ты так настаиваешь, — Совет избавился от одежды со скоростью солдата, не стесняясь ни наготы, ни чего-либо другого. Он не стеснялся своих габаритов и не хвастался ими, чувствуя себя непринужденно, потому что знал, что многие завидуют его телу и хотели бы либо быть как он, либо быть с тем, кто похож на него. Немец только подтверждал это, не отводя взгляда от русского. Союз уже мог почувствовать несильный запах возбуждения, и его самого нехило от этого вело. Даже непонятно, почему эта омега казалась ему когда-то чуть ли не фригидной, если, чтобы её возбудить, достаточно просто-напросто поцеловать и дать на себя посмотреть. — Сядь чуть-чуть назад, — подсказал русский, в итоге зажимая немца между собой и подушками, и скользнув ладонями под его рубашку. Одна рука огладила теплый живот, вызвав очень неоднозначную тревожную реакцию, а два пальца второй отвлекли от лишних мыслей, немного с трудом помещаясь в самом Рейхе. Немец издал булькающий, задушенный звук, стоило Союзу задвигать пальцами. Он был достаточно мокрым, легко заводящимся, но узким. — Все нормально? — русский оставил несколько поцелуев у него на шее и ключицах, отвлекая от не самых приятных ощущений. Немец под ним не двигался, кажется, даже не дышал, лежа натянутой струной. Какое-то угрызающее сомнение ввело его в состояние почти аффекта, от чего он больше был сосредоточен на мыслях, хоть и в упор стеклянно смотрел на Советского. От недоверия, от совершенно маленькой быстрой мысли Рейха тошнило. — Ты же хочешь меня? — на всякий случай прояснил немец. Для русского, чьи пальцы все еще были в партнёре, этот вопрос казался неуместной шуткой. — Да, разве это не очевидно? — Очевидно, что ты хочешь секса, — подтвердил Рейх и еле заткнул себя, когда пухлые пальцы коснулись чего-то особенного. — Но не факт, что именно со мной, — уточнил он.       Союз тяжело вздохнул, стараясь понять претензию. — Что это должно значить? — Если тебе просто очень хочется кому-нибудь присунуть, а в Германии не так много знакомых, то это не ко мне, — строго дал знать Рейх, при этом все ещё наперекор своей строгости пах сладким вожделением и намокал. Веймар хотел было возмутиться, взять сказанные слова обратно, чтобы Роман к нему еще разок прикоснулся и неважно с каким намерением. — Мне такое не интересно. — Мне тоже, — ответил Совет, чуть хмурясь. Он знал, что для иностранцев Россия после революции выглядит как один большой бордель, в котором даже женщины «общие», но это было не так. — У меня буквально вот в данную секунду стоит и именно на тебя. Если тебе так тяжело мне поверить, то поверь физической реакции, — русский взял его ладонь в свою, коротко прикоснулся губами к безымянному пальцу с кольцом и направил вниз. Рейх, не поднимая взгляда, нашел чужую горячую плоть и под «Это все из-за тебя» прямо в уши пару раз провел по ней. Он сам особо не понимал, что и зачем делает, но все же потрогать очень хотелось. Тем более, что это было очень интересно, потому что член русского был каким-то…странным. Непохожим ни на Рейхов, ни на член Артура. Как будто побольше и в «капюшоне». Рейх рассмеялся от мысленной ассоциации, ловя на себе сконфуженный взгляд старшего. — Извини, — стушевался немец, снова нервничая и сжимаясь. — Да нет, что ты. Лучше смейся. Я боялся, что ты слишком разнервничаешься, — облегченно выдал русский, часто дыша от того, что проворная ладонь играла с крайней плотью. Немец был просто дьявольски-божественным наваждением, стеснительно краснея, хихикая, но одновременно настойчиво чуть ли не доя крепкий член. — Это, вообще-то, мой не первый раз, — самоуверенно дал знать Рейх. — Ну, это несложно понять, ты же не от святого духа забеременел, — смеясь, согласился Союз, добавляя к двум пальцам ещё два. Ариец заглушено хныкнул, согласно подставляясь. — И все же, какой это по счету будет раз для тебя? — Это важно?       Немец на несколько секунд заглянул старшему в лицо, ожидая ответа и снова вернулся к его члену, заинтересованно дотрагиваясь уже до мошонки. — Не думаю, просто интересно, — Совет подмял омегу под себя под заглушенный вскрик. В этом положении немец не мог ему «помочь», но зато теперь было удобнее лежать, не опираясь спиной об изголовье кровати. — Уже второй, — почти свысока ответил ариец, кажется, воспринимая это в качестве одного из достижений жизни. Союз вытащил все четыре пальца из него, заставив почти разочарованно вздохнуть, а дырочке нетерпеливо сжаться под вульгарное хлюпанье. — Ух ты, какие мы опытные, — шутливо поиздевался русский, раздвинув подрагивающие, разъезживающиеся в разные стороны ноги шире. — Подожди, я сейчас… — он пристроил головку к маленькому отверстию, как можно аккуратнее и осторожнее погружаясь, хотя от желания уже шла кругом голова, и заканчивалось терпение. Рейх под ним то ли что-то шикнул, то ли всхлипнул, мотнув головой. — Сейчас все исправлю, обещаю, — русский накрыл рукой член омеги, неопытно наглаживая, и оставил несколько поцелуев на пунцовых щеках, побаиваясь целовать в губы. Вдруг станет тяжелее дышать? Немец податливо прогнулся, ластясь и прижимаясь. Прикосновения ко все это время требующей внимания возбужденной плоти вызывали в нем желание плакать, от чего он не мог прекратить хныкать и всхлипывать. Не только определенные части, но и все его тело было очень изголодавшимся по такого рода ласке. И Союз это давал, из-за чего Рейх решил из собственной инициативы подмахнуть бедрами, чтобы и ему было хорошо. — Мой хороший, — совсем беспомощно и влюбленно похвалил Совет, принимаясь медленно двигаться. Нутро немца было очень даже в отличии от него самого «гостеприимное», горячее и узкое, из-за чего русский готов был обкончаться прямо на месте и сразу. А еще очень мокрое. Звучно мокрое. Каждое движение благодаря характерному «хлюп» можно было отчетливо услышать. Омега тоже это все чувствовала и слышала, стеснялась своего безмерного сексуального голода, что было заметно по обильности её выделений, запаху и стонам-поскуливаниям, которые она никак не могла в себе сдержать. И это даже не его течка! Советский кое-как ему помогал, затыкал его рот своим, заглушая арийца и, пока было дозволено, трогал его везде, сжимая бледные бедра. Никогда он не видел, чтобы кто-то так бурно и благодарно отвечал на ласки, как маленький жадный до любви и секса варвар.       Долго это не продлилось. Стоило русскому погрузиться на всю длину один раз, и они оба почти мгновенно кончили, в обнимку лежа мокрым беспорядком. Союз только раз поднял голову, чтобы посмотреть на время и уткнулся обратно в шею своей омеги. — О…мы продержались только тринадцать минут? — подал голос немец, прижавшись щекой к русой макушке. Совет что-то пробурчал неясное, неохотно поднимая голову. — Обычно я могу дольше, — бросил в защиту Роман. О каком «обычно» шла речь, не знал и сам русский. — Я первый раз в жизни эм, закончил, — вяло поделился он, раз трепыхнувшись в теплых объятиях. В его самый первый раз удовольствие было не особо важным аспектом. — Я рад, что не разочаровал тебя. Ты великолепный, — довольно и с нескрываемым обожанием признал коммунист, развернувшись, чтобы лечь на спину рядом. — И не в твоем вкусе, — мстительно и одновременно как-то печально добавил Рейх, никак не в силах забыть всего-то одно предложение. Всякий раз, когда в еще наивном юном сердце разжигалась надежда, что, возможно… возможно, все же русский смотрит на него хотя бы с намеком на любовь, то немец вспоминал, что это попросту не может быть так. Не может он быть объектом любви. Просто объектом? Определенно. Инструментом для создания наследника, инкубатором, внимательным собеседником во время плохого настроения или пустосмешной забавой, когда есть свободное время для веселья. Но не больше. Зачем он, когда все хорошо и спокойно? — Кто тебе такую глупость сказал? — сконфузился Союз, встретившись с мутным от усталости и прошлого оргазма взглядом. — Ты.       Его голос был свободен от обиды или от злости. Ариец сам в это утверждение всем сердцем верил и поддерживал. — Когда это я… — в веснучшатое лицо мгновенно вдарила краска. Взрослые серьезные черты исказились в смешном смятении. — Вспомнил? — Я не думал, что ты будешь это помнить, Рейх. — Я никак не мог забыть, — почти прошептал Веймар, как-то скованно себя приобнимая и улыбаясь совсем по-глупому и грустному. — Я… Извиняюсь! — Советский, очевидно, искал правильное оправдание. «Снова это «Извиняюсь», как будто прощает сам себя», — подумалось тому. — Извини. Пожалуйста. Я сказал тогда такую глупость! Это даже не правда! — Все же я в твоем вкусе? — любопытно спрашивает ариец, когда его разворачивают к себе и мягко, но настойчиво обнимают. Кожей к коже. Приятно и тепло. — Конечно. Ты и есть этот вкус. Другие меня не интересуют. Только ты.       Веймар недоверчиво прижимается, переживая желание довериться и страх верить. Он даже не думал, что к нему могли так прикоснуться. Ему уже даже не важно, чтобы эти слова были правдой. Стыдно признавать, но Веймар готов дать собой иногда так пользоваться. Рейх не готов к такому неуважению к себе только ради каких-то поцелуев и одного члена. — Мне нужно идти, Роман, — нехотя тянет он. Советский прижимает его ближе, целуя куда-то в темя. — Может чаю? Отогреем окончательно, вот тогда и пойдешь, — предложил русский. — Во второй раз ты меня в койку сегодня не затащишь, Рома! — смеется ариец. Но в ответ ему почему-то даже не улыбаются. — Я не для этого, — Союз визуально мрачнеет. Веймару даже стыдно как-то становится за себя. За такое предположение. — Ты разве не понял? Все эти «С любовью, Твой Роман» и про общий дом?       Рейх понимал, хоть и не мог полностью поверить. Но совсем не знал, как на это ответить, покрываясь румянцем смущения и в следующую секунду уже бледнея. — Я, — он осекся. — Понимаю. Я тоже. Но ты же знаешь, что не получится? Для нас это слишком «по-человечески», — Рейх словно слышит отголоски знакомых голосов в обоих ушах. — Жить вместе да, не получится. Альтернативу всегда можно найти! Я могу навещать тебя чаще! — предлагает русский, сверкая своими карими тёплыми глазами. Тому становится очень интересно сколько силы, а главное — смелости у этого коммуняги. — А Герман? Если я часто буду оставлять его, то Ганс что-то точно заподозрят. — Мы мужья, прелесть. Это совершенно естественно, что мы видимся! — напоминает Союз. Рейх на какое-то время застывает, переваривая эту очевидную информацию. — Ты прав, — он говорит почти чужим голосом, удивляясь этому факту как впервые. «И в правду, мы же в браке», — думается ему, и греется сердце. — Отлично! Тогда сейчас посидим еще и… — Мне скоро нужно будет обратно, — мягко отказывается ариец и переодевается обратно, хоть и остаться очень хочется. Его дома ждут. — Насчёт Германа. Если я буду приходить к тебе, то тебе не придется его оставлять без присмотра, — Советский загипнотизированно наблюдает за ловкими пальцами, застёгивающими пуговицы. — Что думаешь?       Рейх выигрывает время, надевая обратно жилетку и брюки, чтобы подумать. — Предупреждай, — строго начинает он. — Перед приходом всегда пиши мне или…звони. Но без глупостей в письмах и на линии. — «С любовью» — это глупости? — хитро спрашивает русский, поднимаясь, чтобы приготовиться к выходу и провести свою омегу. — Нет! То есть, да! — он путается в собственном приказе. И довольное веснушчатое лицо только злее делает. — Делай, что хочешь, Боже! — Рейх взмахивает руками, раздражаясь из-за того, что мужу его так легко запутать и выставить дураком. Но русский совершенно ничего плохого в этом не видит, целует нагло в шею и по-медвежьи хватает за бедра, чтобы не подумали, не посмели и не захотели от него убегать. Поцелуем он доходит до тонких, капризно поджатых губ. — Капризный варвар. Я тебе в любви признался, а ты вот так, — немец в ответ послушно перестает противничать и дает себя поцеловать. Веймар дрожит от нежной любви, а Рейха трясет от своей податливости. — Это страшно, что у тебя так много власти надо мной, Роман. Очень несправедливо, — взволнованно и в каком-то смысле даже тревожно признается Рейх, когда они уже выходят из номера. Точнее, когда Союз выходит, а тот у него снова на руках. — Не больше, чем у тебя надо мной, Рейх, — отвечает русский. Немец снова по странной, очень нехорошей привычке не верит. Ему обидно, что его собственное сердце так бьется по этому медведю. Но обида отпускает, когда немец прижимается ухом к теплой груди и слышит такой же бешеный стук чужого сердца.