тебе кажется

Вадим крепко сжимает в руке пистолет, распахивая дверь. — Что за… — начинает он, хмурым взглядом окидывая открывшейся взору интерьер. То, что раньше было просторной гостиной, теперь стало напоминать старинную церковь с высокими потолками из обвитого плющом витража. Широкий зал с несколькими рядами скамеек из тёмного дерева, меж которыми выстлана красным пыльным ковром дорожка. Лунный свет, льющийся из окон, падает аккурат на расположенный в её конце постамент со статуей распятого Христа, с глаз которого медленно стекает бордовая кровь. Вадиму тут же становится не по себе. Он бросает взгляд на небольшую каморку с правой стороны здания, нехотя вспоминая все пережитые когда-то в подобном месте кошмары. Вспоминает священника, к которому его водила мать. Вспоминает дни, когда она оставляла его с ним в церкви на весь вечер одних, чтобы Вадим смог наконец «нормально исповедаться». Он сглатывает, насильно отводя взгляд вновь к Христу. Алтан молча осматривает помещение и вдруг обнаруживает в углу, прямо возле дверей, лежащий на столе гроб. Он ощущает, как его тянет к нему, и, не имея сил сопротивляться, всё же подходит к нему, одной рукой продолжая тревожно касаться своей синей шеи. Он заглядывает внутрь, уже заранее понимая, что увидит там тело матери. Судорожно вдыхает, прикрыв глаза и до побеления вцепившись пальцами в стол. Заставляет себя посмотреть трупу в лицо. Оно умиротворённо, расслабленно. Алтан прикусывает губы, сдерживая вновь начинающийся град слёз. Спокойно дышит, нерешительно потянувшись кончиками пальцев к бледному лицу, на полпути всё же одёргивая руку, прижимая её к груди. Вадим, не глядя в его сторону, медленно проходит вперёд. Запах ладана ударяет в нос, от него начинает воротить. Дагбаев собирает все свои последние силы, чтобы взяться за крышку гроба и с грохотом её закрыть. Вадим оборачивается тут же на звук, чтобы проверить Алтана, однако, к своему удивлению, не обнаруживает его за собой. Вдруг на его плечо ложится тяжёлая рука, и он тут же оглядывается. — Много же на твоей душе грехов скопилось за последние года, — произносит священник, перемещая плавно руку на светлые волосы, по-отечески поглаживая застывшего от страха Вадима по голове, — пошли за мной, пора. Ты ведь давно не исповедовался, Вадюш. Сам понимаешь: мама узнает — будет ругаться. А я твоей маме всё расскажу. Страх парализует. Такого с Вадимом не было много, много лет — с тех пор, как он вырвался из родного дома и поступил в университет. С тех времён он реагировал на опасность действиями, либо убегая от неё (что было редко), либо же атакуя в ответ (зачастую даже до открытой конфронтации со стороны потенциального врага). Но сейчас во рту его слюна на вкус стала схожа с железом, а тело будто потяжелело на сто килограмм. Ступни мерзко прилипли к полу, губы напряжённо сжались в тонкую полоску, а обыкновенно хмурый или даже насмешливый взгляд дракона стал больше походить на взгляд загнанного в тупик оленёнка. Склизкое чувство жалости и отвращения к себе ещё только начинает возникать на краю сознания, временно полностью отключившего все мысли в его светлой голове. Да, у него в руке всё ещё есть заряженный пистолет. Да, телосложение у него спустя столько лет стало гораздо крупнее, чем у священника. В теории он запросто мог бы дать отпор, защититься, но вот загвоздка — страх сковал его своими тяжёлыми кандалами так, что трудно даже пальцем самостоятельно пошевелить, не то что защититься. Нет. Тело уже давно усвоило, как нужно вести себя рядом с этим человеком. Бежать или драться бесполезно. Остаётся только застыть, подобно статуе, пока не дадут чёткого указания, что делать дальше. Немного потная рука мужчины поправляет ему волосы, приглаживая их на одну сторону. Тёмные глаза властно смотрят на него сверху вниз, на стоящего на ступеньку ниже Вадима. — Ну что это за взгляд, Вадюша? — спрашивает обманчиво нежно он. — Не хочешь исповедоваться? Нет? Неужели ты хочешь попасть в ад? Ну? Не молчи. — А… — он открывает рот, однако с первого раза произнести что-либо вслух не получается, и Вадим сглатывает свинцовый ком в горле, — ада нет. — Вот как, — улыбается мягко мужчина, — что ж, тогда… может, прямо сейчас это проверим? — предлагает он, скользя влажной рукой от плеча ниже, обхватывая мягко руку Вадика, медленно поднимая её так, чтобы он направил дуло пистолета себе в лицо. Пальцы словно камень, они не гнутся и никак не шевелятся — только вцепились в ствол до побеления, будто боясь его выронить и потерять. Сердце в груди стучит бешено, но он продолжает стоять. Священник выжидающе смотрит на него во все глаза, продолжая давить, причём столь сильно, что Вадиму чудится, будто он вот-вот умрёт от страха, прямо так — не в силах пошевелиться, не в силах дать отпор. Он прикрывает глаза, снимая пистолет с предохранителя. Алтан, утирая со щёк слёзы, оборачивается, услышав странный щелчок. Его сердце тут же ухает вниз, испуг заставляет на секунду растерянно замереть, однако уже в следующее же мгновение Дагбаев прикрикивает, решительно направляясь к Вадиму: — Эй! Что ты делаешь, ты с ума сошёл?! Вадик не реагирует, и Алтан ускоряет шаг, быстро оказываясь подле мужчины. Ещё пару секунд думает, что делать, оглядывается по сторонам и, заметив старинный кувшин, доверху наполненный прозрачной жидкостью, хватает его, обливая святой водой Вадима. Тот мгновенно приходит в себя, растерянно глядя на Дагбаева. По лицу его стекают капли, намокшая чёлка слегка липнет ко лбу, а верхняя одежда выглядит, как после прогулки под ливнем. — …не благодари, — говорит Алтан, гордо разворачиваясь, — пошли, там ещё один выход. И… постарайся больше не пытаться себя застрелить, хорошо? — негромко добавляет он, положив уже ладонь на дверную ручку и оглянувшись на ошарашенного парня. — Ну… без тебя ведь мне не удастся уехать…

***

Олег недолго находится без сознания. Открыв глаза, он измученно смотрит на тело на водительском сидении, вдруг обнаруживая, что мужчина вовсе и не похож на его отца: волосы его седы, тело слегка полновато, да и дырка от пули всего одна — в виске. Неподалёку, на полу немного перекошенного набок автобуса, лежит пистолет. Волков растерянно смотрит на него, и внезапно слышит Серёжин крик. Мгновенно спохватившись, он хватает пистолет, выбегая на улицу, наступая по щиколотку в грязную лужу. Оглядевшись, Олег видит Разумовского: тот, стоя чуть дальше по колено в воде, пытается в панике спрятать своё лицо от налетевших на него со всех сторон воронов. Недолго думая, Волков стреляет в воздух, отпугивая наглых обезумевших птиц громким звуком. Те и впрямь отлетают от перепугавшегося до полусмерти Серёжи; тяжело дыша, он поднимает взгляд на Олега, сначала благодарно смотря на него, а потом опуская взгляд к оружию в его руках. Волков, чувствуя лёгкую дрожь в теле, делает пару шагов, выходя из лужи, и осторожно кладёт пистолет на дорогу, тут же отряхивая руки и вытирая их об одежду, будто они только что держали что-то противное, вроде тарантула или рыбу. — Спасибо, — тихо говорит Серёжа. Подходя ближе, он подбирает с асфальта пистолет, тревожно переглядываясь с Олегом. Он нервно смотрит на пистолет в его руках. — Что нам теперь делать? — спрашивает рыжий. — Идти чёрт знает сколько времени по трассе? Ждать тут? Идти обратно к поместью? Олег, я так устал… — Знаю, — говорит Волков, заставив себя не смотреть на оружие. Он мог бы сказать парню о том, что видел в автобусе, но пугать его всё же кажется сейчас абсолютно бессмысленным — Серёже и без того страшно, — давай… — он потирает лицо ладонями, пытаясь собраться с мыслями, — давай пойдём дальше. Нет смысла идти назад, слишком долго. Лучше продолжать держать прежний курс. По дороге будет ещё одна остановка, сможем там немного передохнуть, если что. Или на асфальте посидим… но подальше отсюда. Серёжа вздыхает, поджимая губы. Ему хочется возразить, хочется начать жаловаться на усталость, хочется узнать, откуда Олег вообще достал пистолет… Но он ничего из этого вслух не говорит и не спрашивает, только кивает, идя с Волковым дальше вдоль обочины. Предрассветный туман сгущается. Со временем видимость становится настолько плохой, что они перестают видеть что-либо дальше пары метров. Серёжа с пистолетом идёт чуть впереди, из всех сил пытаясь не показывать, насколько боится всего происходящего, чувствуя даже на расстоянии, насколько обычно смелый Олег и без того сейчас напряжён. Вдруг слышится странный звук, похожий на плач. Серёжа замирает, поёжившись, и прислушивается. — Олег, ты тоже это слышишь? Будто плачет кто-то… — говорит он, оглядываясь, чтобы посмотреть на Волкова. Парень вопросительно смотрит на него, не понимая, о каком плаче он говорит, и пытается вслушаться в тишину. Разумовский ёжится от внезапно накрывшего его холода, собираясь уже подойти к Олегу, чтобы обнять, уткнувшись ему в шею, и выплеснуть скопившийся внутри страх, как вдруг что-то хватает его за горло длинными когтистыми пальцами и резко тянет назад; Серёжа успевает только вскрикнуть от испуга, перед тем как почувствовать затылком тупую боль и отключиться. По ощущениям, без сознания он лежит лишь одно мгновение — открыв глаза, ощущая свистящую резь в голове, Разумовский пытается осмотреться, чтобы понять, где он и что с ним случилось. Пробует пошевелить ногами, но выходит это с большим трудом — опустив взгляд, Сергей видит, что ноги его по колено увязли в грязном тёмно-зелёном болоте. Он в панике делает ещё несколько попыток пошевелиться, судорожно оглядываясь по сторонам. Олега нигде нет. Пистолета тоже. Вдруг болото в паре шагов от него начинает бурлить, и на его поверхности показывается огненно-рыжая макушка. Из густой слизи плавно и величественно выходит Птица. Тело и крылья его заляпаны грязью, а в руке у него — пистолет. Он улыбается. — Это ищешь, малыш? — спрашивает, протягивая оружие Серёже. — Ну так возьми. Ну же, давай. Разумовский испуганно смотрит на него, ощущая, как медленно, но уверенно болото продолжает затягивать его собственное тело. Он резко подаётся вперёд, выхватывая из рук воображаемого друга детства пистолет, и дрожащими руками разворачивает его, направляя дулом в хитро ухмыляющееся лицо. — Умничка, — хвалит Птица, склоняя голову набок, безумным взглядом как когтями вцепливаясь в светлый образ парня. — Х-хватит! — Серёжа чувствует, как потеют руки, как легко из них может сейчас выскользнуть пистолет. — Ты ненастоящий! Тебя нет! Это… это просто… — Кошмар? О, малыш, ты и сам в это не веришь. Я приходил к тебе во снах много раз, и это… о-о-о, поверь. Это ощущается совершенно по-другому. Не хочу тебя расстраивать, но сейчас мы с тобой впервые за много лет беседуем наяву, — он с улыбкой разминает шею, и та громко хрустит при каждом его движении, — о-ох… Сплошное удовольствие ходить по этой земле в своём теле. Не пойми неправильно, твоё мне тоже безумно нравится — но оно несколько хиленькое, не находишь? Поэтому-то ты и прячешься с детства за спину своего милого волчика. О, ты так наивно веришь в его силу! Эта вера тебя ослепляет, ты даже не видишь, насколько он на самом деле жалкий и слабый, неуверенный в себе щеночек. — Заткнись-заткнись-заткнись-заткнись-заткнись! — Серёжа жмурится, крепче вцепляясь в пистолет. — Не говори о нём! Не говори! Ты обещал не говорить! Слова звучат плаксиво, по-детски, но Разумовский рядом с Птицей не может чувствовать себя по-другому; она будто высасывает из него всю уверенность, всю силу, превращая его в не более чем тряпку, новорождённого котёнка, беспомощного, писклявого. Чудовище качает головой: — Ц-ц-ц, нет, малыш. Та наша невинная сделка утратила свою силу, когда ты нарушил свою часть договора и предал меня, перестав обращать на своего покорного слугу внимание, бросив в тёмных углах своего сознания в одиночестве! Не-е-ет, мальчишка, сейчас мы с тобой заключим новую сделку. — Не надо, я не хочу, пожалуйста, — Серёжа надламывает в страдании брови, горько глядя на стоящего напротив монстра, с лёгкостью перемещающегося в болотной жиже, — просто оставь меня, это всё, что мне нужно… — Вот как! — восклицает Птица, взмахивая вороньим крылом, грозно и рассерженно глядя на рыжего. — Ты и правда настолько глупый мальчишка? Да ты же сам знаешь, что без меня станешь никем! Это я, я всё время давал тебе силы, подпитывал твою самоуверенность! Вставал на твоё место, заводил нужные знакомства, делал то, на что сам ты не способен! Только благодаря мне у тебя наконец начали появляться деньги и связи! И с учётом всего этого ты правда предпочтёшь мне своего… посредственного, жалкого, неуверенного в себе, лишь корчащего из себя смелого волка… волчонка? Ты вообще понимаешь, что тебя ждёт, если ты так и продолжишь позволять ему тащить себя назад? Это ведь из-за него ты ушёл из поместья, а там тебе могли помочь! Но нет, трусишка-серенький-волчишка испугался и вынудил тебя сбежать вместе с ним! И куда это вас привело? Подумай сам! С ним твоя жизнь так и продолжит быть такой же жалкой, ты ничего не добьёшься! Он лишь тянет тебя на дно, подобно этому болоту! А я… ох, только представь, чего мы с тобой сможем добиться! Мы станем великими, наше имя впишут в историю! Всё, чего ты только хотел, будет у твоих ног, нужно только выбрать, Серёжа! Осознанно выбрать наконец одного из нас! Выбрать, какую жизнь ты хочешь прожить — жалкую, бедную, однообразную, рядом с трусливым волчонком, или яркую, насыщенную, великую жизнь героя миллионов людей? Ты так долго откладывал этот выбор… нет, Серёж, больше не получится, — он делает шаг к нему, — потому что тебе, — ещё один, и он не сводит с него золотого взгляда, — пора, — у Разумовского трясутся руки, он в панике смотрит на чёрные крылья, — выбирать. Выстрелишь в меня — останешься с ним, но если ты подчинишься мне, если отбросишь пистолет — я обещаю, тебя ожидают горы золота, слава, величие! Что ты выберешь, Серёжа? После всего, что я тебе сказал, после того, как я открыл тебе глаза на суровую реальность — неужели ты всё ещё хочешь от меня отказаться? Серёжины руки трясутся. Он судорожно кусает до крови бледные губы, жмурясь. Несколько раз нажимает на курок, всаживая в Птицу всю обойму, все оставшиеся в ней пять пуль, надеясь, что это и правда избавит его от неё навсегда. Серёжа несмело открывает глаза, чувствуя, как пропадает тяжесть в ногах. Болота под ним как не бывало, вместо него — обычный асфальт. Подняв красный от слёз взгляд, Разумовский видит лежащее в паре метров от него истекающее кровью тело Олега. — Олег, боже мой! — перепугано вскрикивает Серёжа, подбегая к упавшему Волкову, панически первые мгновения пытаясь прижать раны, но тут же одёргивая себя, слыша болезненное Олегово шипение сквозь зубы. Разумовский обнимает его, без остановки прося прощения и оправдываясь. — Олег, прости, прости меня, пожалуйста! Прости, я… я не хотел, я не думал, что это ты, я видел всё по-другому, и там было болото, и Птица, и я, я так перепугался, и… — Серёж… — тихо зовёт Олег, глядя снизу вверх в любимое лицо, — не надо, не плачь, пожалуйста… всё хорошо, мне уже не больно… — Врун, — всхлипывает Разумовский, крепко цепляясь в его плечи. Волков улыбается: — Да-а, я врунишка… — он на пару секунд прикрывает глаза, уставший и замученный, пытаясь справиться с нестерпимо сильной болью в груди, — Серёж, послушай… — он дрожащей рукой нащупывает на своей груди его ладонь и сжимает её в своей, — я очень долго тебе врал. Много лет. — Олег, что ты… — Я тебя люблю, — на выдохе произносит он, не давая ему продолжить, не давая себе испугаться, проглотить вновь эти непростые слова, унося их с собой в могилу. Поднимает измученный взгляд вверх, к растерянным голубым глазам. — Я тоже тебя люблю, Олег, но ты же этого… — он хочет сказать «не скрывал», но вдруг понимает истинный смысл слов, читает его в ослабшем выражении лица, в горестных чертах, чувствует в крепко сжимающей хватке руки, — боже, Олег… я тоже тебя люблю. Конечно, я тебя люблю! — отчаянно отвечает ему он. — Жаль… — хрипло говорит Волков, и Серёжа из-за нервов смеётся сквозь слёзы. Какой же Олег дурак! И как же можно говорить такое и вот так — сейчас? Разумовского трясёт от истерики, он крепко прижимает к себе совсем ослабшего друга, наплевав на то, что весь перепачкается сейчас в его крови. Не понимает, кто из них кого укачивает в объятиях, и лишь безостановочно всхлипывает, боясь перестать чувствовать лёгкую щекотку дыхания на своей шее.