тебе кажется

Алтан идёт следом за Стиксом, чувствуя себя наедине с ним несколько неуютно. Они оба молчат; Дагбаев смотрит ему в спину, чувствуя себя немного надёжнее, идя не впереди мужчины, а за ним — так меньше шансов, что на него нападут. Конечно, глупо уже об этом думать — он, безоружный, следует за ним в непонятную комнату для непонятных целей, в которой с ним будет происходить непонятно что; он в загородном поместье, в котором нет связи и интернета; его телохранителю запретили идти вместе с ним, и теперь ему, беззащитному, не остаётся ничего, кроме как надеяться, что его не пытаются заманить в ловушку, и что судьба его будет получше чем у героинь «человеческой многоножки». Алтана передёргивает от этой внезапной мысли. Сегодня утром к нему в номер учтиво принёс завтрак Коцит; причём, непонятно как и было ли это случайностью, но подали Алтану его любимое блюдо — запечённый лосось с рисом на первое и шоколадные кексы на десерт. Не особо вкусным оказался только чай — слишком горький — но Дагбаев решил на это уже не жаловаться и просто попросить в следующий раз принести что-то другое, хоть воду. После трапезы к нему, словно сверяясь по часам, постучался уже Стикс, сообщая, что Алтана выбрали, и он стоит первым в очереди — в кои-то веки — на «ис-с-с-сцеление». Сытый и довольный, с притуплённым, как он сейчас понимает, чувством самосохранения, абсолютно уверенный в себе он с готовностью проследовал за мужчиной. А ведь мама ему в детстве говорила с незнакомыми дядями никуда не ходить. Наконец Стикс останавливается возле больших дверей. Алтан чуть не врезается носом в его спину, но вовремя отшатывается назад. Мужчина толчком распахивает двери, открывая перед Дагбаевым вид на оранжерею. Парень хлопает ресницами, растерянно глядя на огромное количество самых разнообразных растений и буйство свежего зелёного цвета в открывшемся взгляду помещении. Стикс оборачивается к нему, слегка улыбаясь: — Проходите. Пробудьте там некоторое время. — И это всё? — настороженно хмурится Алтан. — Знаете, оранжерея у меня и дома есть. Стикс терпеливо улыбается: — Не такая. Идите. Алтан недоверчиво поджимает губы. Что значит «не такая»? Тут марихуана типа растёт, которую ему скажут скурить? Дагбаев делает шаг вперёд, осторожно проходя в помещение со стеклянным потолком, и с интересом всё разглядывает. — Она очень похожа на мою о… — он не договаривает, слыша, как за спиной вдруг с щелчком закрываются двери. Тут же обернувшись, он подходит к ним, дёргая их несколько раз за ручку, однако те не поддаются. Алтан нервно сглатывает, упираясь в холодное дерево лбом. — Чёрт, чёрт, чёрт! — он пинает дверцу ногой, разозлённо поворачиваясь и окидывая раздражённым взглядом оранжерею. — Идиот. Он неуверенно ступает вперёд, иногда слегка касаясь кончиками пальцев цветущих растения, заворожено заглядываясь на некоторые из них, замечая, что всегда хотел себе что-то подобное в коллекцию, но никак не мог раздобыть. Может, хозяева разрешат ему их перевезти? Было бы неплохо. Проходят минуты. Он несколько расслабляется, понимая, что опасности, похоже, его здесь пока не ждут. В оранжерее свежо, тепло. Все цветы — живые, здоровые, сразу видно, что за ними хорошо следят. Вот только кто? Этот высокий альбинос? Тот дёрганный гиперактивный брюнет? Кто-то другой из местных дворецких? Кто бы этим садовником не был, он явно заслуживает прибавки к зарплате. Алтан сворачивает за угол и вдруг застывает на месте от шока и страха. Возле окна, на низенькой деревянной скамеечке, одетая в своё любимое белое платье с изящным цветочным рисунком, с идеально ровной спиной сидит его мама, задумчиво разглядывающая бутон лилии в своих нежных руках. — Мама? — тихим, робким голосом окликает её неуверенно Дагбаев, чувствуя себя как во сне. Женщина оборачивается, наконец замечая его, и мягко улыбается. — Ты пришёл, — тепло говорит она, и Алтан, слыша её голос, чувствует, как слёзы тут же начинают подниматься от болезненно сжимающегося сердца к алым глазам, — иди сюда, золотце. Посиди со мной. Алтан робко делает шаг вперёд, чувствуя, как ноги будто сковывают кандалами. Идти тяжело, но он идёт, идёт ужасно медленно, неверяще продолжая смотреть на мать, на лилию в её руке… Подойдя, Дагбаев, не выдержав, падает перед женщиной на колени и тянется дрожащими руками к её ногам. Вспоминает, как рыдал, будучи совсем ребёнком, стоя вот также, цепляясь за материнское платье маленькими пальчиками, умоляя её не улетать, не оставлять его на целый месяц — целый месяц! — наедине с дедушкой. Как и тогда, женщина нежно опускает свои мягкие руки на его волосы, успокаивающе поглаживая его по голове. — Это… это ведь всё не по-настоящему, да? — Алтан шмыгает носом, утыкаясь лицом в материнские колени. — Ты же умерла, и это не наша оранжерея, и это всё какой-то обман… — он пытается держаться, немного отстраняется, вытирая наскоро слёзы с лица. Мама сочувственно смотрит на него, касается нежно его щеки, бархатно гладит. — Моё бедное золотце, что же с тобой приключилось? Расскажи мне, что стряслось? Почему ты такой холодный, ты замёрз? Алтан жмурится, пытаясь сдержать слёзы. Мотает головой, из-за чего матери приходится убрать от него свои руки. — Это всё неправда, — он потирает заплаканное лицо ладонями, собираясь с силами, пытаясь утихомирить дрожь в голосе и теле, — ты умерла. — Да, — выдыхает негромко женщина, сочувственно глядя на своего сына, — но я всё равно здесь. Потому что тебе это необходимо, золотце. Тебе многое что хочется мне сказать, я это чувствую. Так говори. А я тебе помогу, чем смогу. Обещаю, мой золотой. Она с мягкой улыбкой приглашающе похлопывает по скамейке, предлагая сесть рядом. Вытерев вновь лицо рукой, Алтан поднимается на дрожащих ногах с пола лишь чтобы в следующее мгновение рухнуть рядом с матерью. Она вновь берёт его ладони в свои, нежно поглаживая холодную кожу. Дагбаев смотрит на их сплетённые руки. — Мне без тебя так тяжело… — его голос звучит тихо, едва слышно, — все от меня чего-то теперь ожидают… Что я стану сильнее, крепче, что смогу быть достойным помощником Юмы… а я не смогу. Я знаю, я не такой. Я не хочу всей этой жизни. Ты оберегала меня от неё не просто так, я же знаю. И ещё… ещё всем будто плевать, что ты умерла. Никому не грустно, кроме меня! Всем плевать, а кто скорбит, те просто лгут, скорбят не по-настоящему, притворяются! — он сжимает руку в кулак. — Это несправедливо! То, что тебя забрали у меня — несправедливо, та авария — несправедлива, отношение ко всему этому деда и Юмы — несправедливо! Когда они поняли, что я не справляюсь, они мне сказали, что я дольше положенного скорблю! Что так нельзя! А я не могу не скорбеть! Не могу я стать сильнее! — Ты так к себе жесток, моё золотце, — мягко произносит женщина, одну ладонь поднося к его голове и приподнимая её за подбородок, прося посмотреть на неё, — да, я ушла, и меня уже не вернуть. И нельзя сказать, справедливо это или нет — это просто факт, на принятие которого тебе нужно гораздо больше времени, нежели остальным. И это нормально, золотко, — она гладит его по щеке, вытирая текущую по ней слезинку, — и тебе не нужно становиться сильнее. У тебя есть право быть слабым. Я же уже говорила тебе когда-то: иногда достаточно найти кого-то достаточно надёжного, кто сможет быть сильным за тебя, — она подбадривающее улыбается, и Алтан нервно смеётся сквозь слёзы, вспоминая, как она действительно однажды сказала ему эти слова, когда защитила его от Юминой собаки. Мама смеётся в ответ, поддерживая сына, и шутливо тыкает пальцем его в кончик носа, чтобы он улыбнулся ещё ярче для неё. — Всё будет хорошо, золотце. Всё будет хорошо.

***

Александр молча идёт за Ахероном в новую для себя часть здания. Ещё несколько сонный — уснул он только на рассвете — Поэт оглядывается по сторонам, подмечая интересные сюжеты на висящих по стенам картинах. Когда перед завтраком ему сообщили, что уже сегодня начнётся его излечение, Саша почувствовал себя несколько странно. Как-то быстро всё развивается, думается ему. Да и как именно его собрались лечить? И почему для этого необходимо уйти в дальнюю часть поместья? Поэт нервно заламывает руки, замечая, что от тревоги они будто стали ещё холодней, чем обычно. Наконец Ахерон останавливается напротив занавешенного толстыми тяжёлыми алыми шторами окна. Саша растерянно смотрит на него: — И? — Проходи, — кивает спокойно мужчина, сложив сильные руки на груди. — В окно? — На сцену. Александр хлопает потерянно длинными ресницами, а затем переводит взгляд с Ахерона на занавес и обратно. Громким шёпотом спрашивает: — На какую сцену? Зачем мне на сцену? Что мне там делать? Ахерон спокойно подходит к нему ближе, заходя за спину и кладя крепкие ладони ему на плечи, слегка сжимая их. Наклоняется к самому уху: — Ты же поэт. Разберёшься. И тут же толкает его вперёд. Занавес, будто по-волшебству — или же с чьей-то помощью — распахивается на пару мгновений, и Саша падает вперёд коленями прямо на сцену. Он сразу же вскидывает голову, убирая упавшие было на лоб кудри назад и вглядываясь в слегка затемнённый зал. Свет софитов направлен прямо на него — сейчас такого маленького, неловкого, потерянного парня. Он несколько неловко поднимается с колен, поправляя внезапно ставший слишком тесным ворот рубашки. Оглядывается назад, однако никого за собой не видит. Неподалёку стоит микрофон. Он робко подходит к нему на негнущихся ногах. Слегка безумным от страха взглядом окидывает тёмные ряды кресел, заполненные до отказа людьми. Кто они все? Он слегка щурится, пытаясь разобрать лица, и замечает на первых рядах знакомых мужчин и женщин из приёмной комиссии ВУЗа, в который он когда-то пытался поступить, чтобы стать актёром. Каждый из этих людей раскритиковал его, осудил, обсмеял… Когда это было? Десять, одиннадцать лет назад? Поэт замирает возле микрофона, молча смотрит, будто не зная даже, что теперь делать. Ком встаёт в горле. Он тихо выдыхает, успокаиваясь, и вскидывает гордо подбородок, начиная зачитывать давно заученные на зубок стихи. Строки льются легко, свободно. Он быстро входит во вкус, начиная улыбаться, жестикулировать, не чувствуя себя осмеянным или осуждённым толпой зрителей. Один стих идёт за другим, он зачитывает их бойко, с выражением, слово стучат набатом и стекают патокой по языку; реальность будто бы сужается до одной только этой сцены, до микрофона в руках и восхищённой толпы у ног. Поэт забывает, как тут очутился, не задумывается, подвох ли это, почему он это видит и кто, в конце концов, все эти люди, что они тут делают? Он оставляет эти вопросы на потом, даже не осознавая их. Есть только он и сцена, он и стихи, его стихи. Горло уже не пересыхает, дыхание переводить не требуется, всё идёт так гладко, как в мечте!.. Но усталость всё же одолевает его. С блаженной улыбкой Александр наконец замолкает, оглядывая замерший в безмолвном восхищении зал, а затем кланяется, тут же слыша бурные аплодисменты. Подняв голову, он с несмелым восторгом смотрит на людей, подходящих к подножью сцены с букетами цветов, и даже не сразу понимает, что нужно подойти и забрать их. Флиртуя с пленённой его стихами публикой, он радостно принимает каждый букет, краем глаза замечая приоткрывшийся для него занавес. Прощаясь и обещая обязательно вернуться несколько позже, он летящей походкой покидает сцену, вновь оказываясь в одной из гостиных поместья. Склонившись над одним из букетов, он, прикрыв в наслаждении глаза, вдыхает аромат роз, вторя ему нежной улыбкой. Вдруг Саша замечает рядом чей-то силуэт и поднимает на него взгляд; это оказывается Володя, тот неловкий парень, с которым они вчера ночью встретились в библиотеке. Как и тогда, сейчас он столь же мнётся, явно собираясь что-то сказать. — Подслушивал тут? — с усмешкой спрашивает Александр, впрочем, не имеющий цели задеть поклонника. Тот смущённо коротко смеётся, а после всё же решается заговорить: — Немного… эм, красивые цветы, кстати, — он кивает на кучи букетов в его руках, — может, помочь донести? Поэт благосклонно решает согласиться на предложенную помощь. Передав в руки Володи почти все букеты и оставив у себя лишь белые розы и белые тюльпаны, он с мягкой улыбкой направляется вперёд по коридору. — Вообще, мне Флегетон предложил послушать, — начинает торопливо парень, быстро семеня за длинноногим Поэтом, — я не то чтобы особо много стихов читал, это не моё немного, наверно, но твои мне очень понравились. У тебя голос очень красивый, особенно когда ты что-то читаешь. А, и мне больше всего про клетку понравилось. Ну, то есть, я понял метафору. Наверно. А ты давно сочиняешь? «Боже, — с улыбкой думает Поэт, слегка заметно качая головой, — какой он впечатлительный». — С детства, — коротко отвечает он, ступая вверх по лестнице. Володя на втором этаже кое-как догоняет его, начиная идти рядом, глядя на него через кучи букетов: — А я раньше пытался песни сочинять, чтобы под гитару их петь. Ну, своё что-то, — делится он, — но у меня как-то с рифмой проблемы всегда были… И, в общем, забросил в итоге. А ты, получается, много лет уже пишешь. И так классно. Это впечатляет. — Спасибо, — сдержанно улыбается Саша, останавливаясь возле своей спальни. — Может, посидим вместе у меня? Мне было бы интересно послушать ещё твоих стихотворений, — робко предлагает Володя, и Поэт даже немного удивляется его неожиданной смелости. Но, улыбнувшись, он лишь качает головой: — Нет, извини. Я очень устал, да и горло уже побаливает. Нужно отдохнуть. И, не задерживаясь больше в коридоре, забирает у Володи свои букеты, тут же удаляясь в комнату и захлопывая за собой дверь, оставляя парня несколько потерянно стоять за ней в печальном одиночестве.

***

Олег недоверчиво и хмуро смотрит на улыбчивого Флегетона, ведущего его к нужной комнате — та находится на третьем этаже, в самом дальнем конце коридора, и, пока они с «дворецким» (а дворецкий ли это? Как вообще можно назвать всех этих людей?) шли до неё, Волков уже успел изучить его внешний вид досконально. Оружия, вроде, с собой нет — в таких узких брюках его было бы трудно не заметить. На рубашке — новые запонки, тоже розовые, но уже не в виде сердец, а в виде неоновых птичек. Во внутреннем кармане — зажигалка (он игрался с ней, когда Волков вышел к нему из комнаты), но вряд ли с помощью неё он сможет причинить ему какой-то вред. — Долго это будет? — спрашивает Олег, когда они останавливаются возле комнаты. Флегетон пожимает с легкомысленной улыбкой плечами. — Понятия не имею. От тебя зависит. Когда нужно будет — тогда и уйдёшь. Волков хмурится. У него остаётся ещё куча вопросов, но он понимает, что ответов на них сегодня не добьётся. Вздохнув, чтобы собраться с силами, он открывает непримечательную деревянную дверцу и заходит в комнату. Он сразу понимает, что это за место — интуитивно, но не рационально. Потому что это попросту не может быть то самое место, Олег не идиот и не умалишённый, он прекрасно это понимает… Но это оно. Это их с Серёжей чердак под детдомовской крышей, в котором они проводили вдвоём друг с другом время в тайне от всех — от других воспитанников, от воспитательниц, от сторожей и директрис. Тусклый дневной свет, льющийся на пыльный деревянный пол из небольшого окошка; ряд шкафов посреди комнаты, разделяющий её на две секции и столь удачно дающий возможность спрятаться за ним от возможных гостей и прочих любопытных глаз. Ящики со старыми игрушками, одеждой и книгами, грудой валяющиеся в углу. Грязное зеркало, глядя в которое Серёжа учился заплетать сам себе косы… Волков вздрагивает, обращая взор на то самое зеркальце; в нём, вместо взрослого мужчины с лёгкой щетиной и пораненным носом, отражается подросток лет пятнадцати, в разношенной футболке с «Пикачу» и псевдорокерской цепью на шее. Олег растерянно трогает своё лицо, но отражение повторяет за ним это действие, а он сам не чувствует колкой щетины под своими ладонями. — Что за… — Олег, ну ты там долго ещё? — зовёт его из-за шкафов юный Серёжин голос, только недавно начавший ломаться. Рыжий выглядывает из своего угла, весь такой маленький, с веснушками на лице — конечно, весна же на дворе — и в Олеговой футболке «Арии». Стоп. Весна? Откуда он… Волков чувствует, будто сердце падает куда-то вниз, не разбиваясь, но растапливаясь, превращаясь в непонятную жижу, стекающую по мышцам. Этот день. Олег его помнит, это апрель. Один из солнечных дней; они с Серёжей тогда только-только вернулись с прогулки, на которой он качал друга на качелях, угощал самым дешёвым мороженым и рассуждал о том, что бы хотел получить на день рождения. Это был один из лучших дней — впрочем, у них с Серёжей таких даже тогда бывало много. Но ведь это… Это ведь день, когда он это сделал. Задушил в себе неправильные чувства и не дал им разрастись под кожей. Не дал дурным идеям и мечтам проникнуть слишком глубоко в свой разум. День, когда он… поступил правильно. Почему он здесь? Неужели сознание решило сыграть с ним злую шутку и он всё ещё спит в своей постели? — Олег, что такое? — спрашивает взволнованно Серёжа, подходя к нему и беря его за руку, вглядываясь в карие глаза. — Что-то случилось? На тебе лица нет… Волков неверяще смотрит на него. Подумать только, как настоящий… и точь в точь, как в тот день. Он сжимает холодную руку Разумовского в своих тёплых ладонях. — Всё нормально, Серый, — уверяет он, — правда. Серёжа выдыхает, глядя на него всё же немного недоверчиво. Отпустив его руки, он разворачивается, уходя в их потайной уголок. Волков по инерции следует за ним. Там, на полу, лежит старое одеяло, которое Олег недавно — много лет назад! — подшил, заштопал, используя обрывки тканей из других старых вещей в лежащих тут коробках. Серёжа садится на него, обняв коленки: — Такой сегодня хороший день был, — он улыбается; Волков неуверенно кивает, слегка хмуро разглядывая его и окружающий интерьер. С каждой секундой он всё больше и больше вспоминает о своих мыслях в тот день. Вдруг в память врезается новый фрагмент, на котором раньше будто бы стоял какой-то блок. Олег сует торопливо руку в карман джинсов и нащупает в нём сложенный в несколько раз лист бумаги. Он так естественно шуршит от касаний его пальцев, так натурально ощущается, сжатый в кулаке… Волков помнит, что там написал, и невнятный страх с новой силой проникает в его сердце. Там признание. Он хотел прочитать Серёже заранее набросанную на вырванный из тетрадки по математике листок исповедь своих «неправильных» чувств, хотел во всём сознаться, открыть ему свою душу, сказать: «прости, я чудовище, одноклассники всё время обзывали нас педиками, а педиком в итоге оказался только я!». Олег одними пересохшими из-за волнения губами проговаривает отрывок из того послания. «Я отвратительно влюблён тебя. Не потому что ты как девочка, а потому что со мной что-то не так. И мне противно с такого себя, но ещё более противно для меня будет держать это всё от тебя в тайне, потому что ты заслуживаешь моей честности. Ты, Серёж, заслуживаешь всего». — Олеж, ты меня слушаешь? — спрашивает Разумовский, подняв на него голову. Олег, слегка потерянный, робко кивает. Парень же, явно не поверив, со вздохом встаёт на ноги. — Да что с тобой? Ты весь день как будто где-то витаешь, нервничаешь так… я уже начинаю всякие ужасы додумывать. Скажи прямо, что случилось, что такое? Только не говори, что… — он вдруг очень испуганно смотрит на него, — Олег, тебя же не забирают никуда?.. — Нет, Серёж, всё… нормально, мне просто… — он медленно выдыхает, пытаясь настроиться. Он понимает, что должен попробовать прочесть ему своё послание, должен признаться, не скрывать своих чувств, не закапывать их так глубоко в себя… Сунув руку в карман, он достаёт из него скомканный листок, дрожащими руками его разворачивая, не глядя при этом на Серёжу, — мне нужно тебе кое-что рассказать. Юный Серёжа с любопытством смотрит на него своими голубыми глазами, с нетерпением ожидая объяснений, но из последних сил держась, чтобы не торопить Олега. А у того буквы перед глазами плывут и пальцы подрагивают от страха. Он уже собирается начать читать признание, как вдруг решает поднять взгляд на Разумовского. Внезапно в сердце врезается осознание — это ведь всё не по-настоящему. Либо сон, либо галлюцинация. Ему точно что-то подсыпали. Не может это всё быть настоящим, это безумие какое-то! И Серёжа перед ним — не Серёжа, он нереальный, не тот. Максимум — проекция из его воспоминаний. Да и с чего он должен ему признаваться? Нет, это бред; зерно сомнения, посеянное в нём речами Человека. Всё он тогда сделал правильно. Если бы он рассказал всё Серёже, они бы разругались, или всё общение попросту бы стало неловким, и они бы наверняка перестали общаться, стали бы сторониться друг друга, он бы избегал даже смотреть в его сторону… А так он ему ничего не сказал — и они остались рядом, даже живут теперь вместе, под одной крышей, в небольшой квартирке. Как Волков всегда и мечтал, он готовит ему завтраки и ужины, слушает его бесконечную болтовню про компьютеры и смотрит с ним вдвоём фильмы, лёжа на стареньком диванчике советских времён. Разве он добился бы всего этого, если бы раскрыл тогда свои глупые чувства? Олег сминает раскрытый было листок в кулаке и разворачивается, направляясь на выход из комнаты. Серёжа, будто непонимающий совсем, что происходит, начинает идти за ним, зовя по имени и прося всё объяснить. — Нет! — вдруг звучит Серёжин голос. — Ну что ты делаешь?! Почему тебе так сложно во всём признаться?! Ты трус! Волков замирает, оглянувшись на Разумовского и глядя на него встревоженным взглядом; краем глаза он замечает свой повзрослевший силуэт, отражающийся в пыльном зеркале. Сердце пропускает удар. Он снова отворачивается, мысленно умоляя себя больше на Серёжу не смотреть, и дёргает дверную ручку; тщетно. Она не поддаётся. Паника начинает проникать через лёгкие и сердце в горло. — Почему ты пытаешься от этого убежать?! — звучит за спиной голос. — Что в этом такого ужасного, что ты скорее сбежишь от этого, чем станешь наконец счастливым?! Что в этом неправильного?! — Да не знаю я! — громко, грубо рявкает через плечо Волков, а после всё затихает. Серёжа молча разочарованно смотрит на него. Олег смотрит в ответ, тяжело дыша и упираясь плечом в запертую дверь. Вдруг слышится щелчок, и он тут же дёргает ручку, открывая дверь и почти вываливаясь в знакомый коридор. Рядом стоит абсолютно спокойный Флегетон, задумчиво вертящий в ладони старинную зажигалку. Он смотрит на тяжело дышащего Волкова изучающим взглядом. — Должен сказать, — говорит он немного мурлыкающим голоском, — что вы, пока что, самый трудный наш пациент, — Флегетон вдруг расплывается в многообещающей улыбке, — хотя… мы же ещё не всех посмотрели, верно? Волков вдруг собирается с силами и, грозно глянув на парня, делает шаг к нему и хватает за лацканы пиджака, прижимая блондина к стенке; тот в процессе успевает произнести несколько недовольно-бурчащее «ну пиджак-то куда портить?». — Что это было за светопредставление? — грубо спрашивает Олег. — Вы нам что-то подмешали? — Успокойся, грозный волчонок, — с улыбкой нежно просит Флегетон, — тебе же обещали терапию. Ну так это она! А то что ты ей так противишься — это уже твои проблемы. Мог бы и признаться, не в пятнадцатом веке живём. — Откуда ты… — Олег хмурится, а после крепче берёт его за лацканы, — как эта хрень работает? Как ты узнал, что там в моей башке происходило? Отвечай! — Что, пугает, когда понимаешь, что не можешь отличить реальность от вымысла? Сказал бы спасибо — теперь хоть лучше будешь в Серёжкином состоянии разбираться, он же так всю жизнь существует, — Флегетон улыбается, видя, каким потерянным становится взгляд Олега, — интересно, кстати, как он там сейчас? А то тебя так-то пару часов не было, — как бы между прочим замечает он, и Волков будто вмиг трезвеет. — Пару часов? — переспрашивает он, а после, глянув на его наручные часы, матерится под нос, тут же отпуская парня и быстрым шагом устремляясь к своей комнате. Не стучась, он открывает дверь, обнаруживая её открытой — наверняка Серёжа забыл запереть, когда возвращался после прогулки до кухни или ещё какой-нибудь вылазки. Сам рыжий, к счастью, оказывается в номере, сидящим по-турецки на своей постели и играющим в какую-то игру на телефоне; видимо, пытался таким образом отвлечься от переживаний по Волкову. Услышав открытие двери, он тут же вскакивает, глядя в его сторону, и облегчённо улыбается: — Олег, ну наконец-то! Что там было? Что делали? — спрашивает у него Серёжа. Олег, донельзя хмурый и пытающийся спрятать внутреннюю тревогу, закрывает за собой дверь, проходя в комнату. Он оглядывает их рюкзаки, лежащие в полуразобранном виде на полу у окна; затем замечает стоящий на тумбочке у Серёжиной кровати стакан кофе. Вмиг сократив расстояние до него, Волков решительно выливает всё содержимое на пол. — Олег, ты чего? — Серёж, послушай меня, хорошо? — просит он, садясь на кровать и обнимая лицо Разумовского ладонями, глядя ему прямо в глаза. — Это не терапия. Это безумие. Чёрт знает, какого хрена твой психиатр решил, что послать тебя сюда будет отличной идеей, не знаю, может, он в сговоре с этими психопатами — но больше ты не общаешься ни с ними, ни с Рубинштейном, понял? Они подмешали нам что-то. В воду, в еду, в кофе — я не уточнил, но что-то такое они явно сделали. И нам нужно отсюда как можно скорее уходить. Понял? Разумовский, испуганный до чёртиков, широко раскрытыми глазами смотрит на Олега. — Нас наркотиками накачали? Ты это хочешь сказать? Олег, но… что… что ты такого видел, что вообще случилось? — спрашивает он, слегка подрагивая от страха; Волков убирает руки от его лица и вместо этого берёт его ладони в свои. — Ты мне доверяешь, Серёж? — парень судорожно кивает. — Ну так доверься мне. Собирай быстро все вещи, мы должны успеть дойти до вечернего автобуса. По дороге я тебе всё лучше объясню, обещаю. Но нам нужно поторопиться. Хорошо? — Х-хорошо, — боязливо соглашается Разумовский. Олег, ещё пару секунд подержав его руки в своих и доверительно поглядев в его тревожные глаза, кивает сам себе, отстраняясь и поднимаясь с постели, и начинает собирать вещи, мрачно прокручивая в голове всё увиденное.

***

Алтан, открывая дверь из оранжереи, ещё раз протирает рукавом лицо от остатков слёз и глубоко вдыхает, пытаясь успокоиться. В зале, к его удивлению, оказывается вовсе не провожавший его Стикс, и даже не его гиперактивный темноволосый друг; вместо них Дагбаев замечает стоящего на лестнице Вадима, уже обратившего на него своё внимание. Он довольно быстро спускается к нему: — Как прошло? — спрашивает он, серыми глазами торопливо пробегаясь по его заплаканному лицу и на миллисекунду хмурясь, будто не ожидав подобного увидеть. Алтан, в других обстоятельствах бы уже разозлившийся на него и ушедший от вопроса, под влиянием недавнего катарсиса лишь слегка пожимает плечами: — Трогательно? Я не знаю, — он обнимает себя руками, вспоминая материнские касания, — а тебя тоже вызывали уже? — Меня? Нет. Видимо, они посчитали, что со мной можно не торопиться. Подумаешь, ещё одну бессонную ночь проведу, с кем не бывает? Алтан немного улыбается: — Знаешь, ты не похож на человека, который мало спит. — Да-а-а, мне все так говорят, — улыбается Вадим, — но хорошее питание и спорт творят с внешним видом настоящие чудеса. Дагбаев качает головой, мягко глядя на шутливого мужчину перед собой. Немного думает, а после всё же решается спросить: — А какая у тебя мечта, Вадим? Дракон задумчиво хмурится, а после слегка наклоняется к уху Алтана, так, будто собирается доверить ему свою самую заветную тайну: — Просыпаться по утрам не в гордом одиночестве, — он вдруг протягивает руку к его лицу, убирая чёрную прядку за ухо, и немного улыбается, глядя в его невинные алые глазки, — чтобы было кому обо мне заботиться… и чтобы было о ком заботиться мне, — Вадим подбадривающее ему улыбается и подмигивает, перед тем как слегка — лишь слегка — отстраниться. — Вот как… — немного заинтересованно произносит Алтан, быстро облизнув пересохшие губы, — а… ну… неужели у тебя прямо совсем никого нет? Дракон смеётся. — Нет, я для всех слишком раздражающий, — говорит он и нежно касается кончиками пальцев его шеи, тут же скользя к подбородку. Алтан слегка вздрагивает от лёгкой щекотки, но не отстраняется; Дракон улыбается, глядя ему в глаза. Дагбаев сглатывает, чувствуя, как захватывает дыхание от одного только этого внимательного, самоуверенного взгляда настоящего змея-искусителя. Такой сильный, такой смелый… Алтан думает: если ещё и преданный, я точно его себе заберу. Будет только моим, до конца дней. И защитит меня от всего, от всех — даже от дедушки. Алтан прикрывает глаза и немного поднимает голову, одной своей расслабленностью показывая готовность к поцелую. Вадим довольно улыбается, а затем смело обнимает его за талию и, склонившись, дарит парню нежный, чувственный, глубокий поцелуй, от которого у психологически неподготовленного и неопытного Алтана вмиг подкашиваются коленки. Он цепляется за его сильные крепкие плечи длинными холодными пальцами, то ли чтобы не упасть, то ли чтобы он не решил вдруг отстраниться, прервав столь сладкую пытку. Вадим всё же отстраняется. Алтан, открыв глаза, видит, как он, быстро проверив, нет ли рядом лишних любопытных наблюдателей, берёт Дагбаева за руку и тянет за собой, к своей спальне. Алтана всего тут же охватывает странное будоражащее чувство: неужели всё будет вот так, прямо сейчас? И сильные руки Вадима будут сжимать его талию, его бёдра… Дагбаев, погружённый в наблюдение за мелькающими сладкими картинками в своей голове, даже не замечает, как они вдвоём оказываются возле двери. Открыв её и тут же захлопнув за их спинами, Вадим поворачивается к нему и, окинув возбуждённым взглядом, подаётся вперёд, впиваясь новым поцелуем в его мягкие губы. Поцелуй путает мысли и кончается в этот раз очень скоро. Вадим мягко подталкивает его, заставляя упасть на кровать, а сам пока остаётся стоять. Облизав его одним только взглядом, Дракон стягивает с себя алую майку, оказываясь перед парнем наполовину обнажённым. У Алтана дух захватывает и в и без того тесных брюках становится жарко. Глядя, как Вадим начинает снимать с себя следом и джинсы, он понимает, что и ему пора бы начать что-то делать; он торопливо стягивает с себя верх и, не успев коснуться ширинки, замечает, как Дракон делает шаг вперёд и оказывается вновь рядом с ним, мягко перехватывая худые запястья и наклоняясь с поцелуями к изящной и чувствительной шее. Алтан возбуждено дышит, прикрыв в наслаждении глаза. Вдруг широкая ладонь накрывает его поверх ширинки и мягко поглаживает его уже вставший член через грубую ткань. Алтан судорожно вдыхает, замирая от вмиг молнией прострельнувшего всё его тело напряжения. Улыбнувшись, мужчина убирает руку, оставляя жаждущий стимуляции член вновь без внимания. Губами Дракон продолжает ласкать его шею, переходит на ключицы, грудь. Алтан, не зная, куда себя деть, зарывается пальцами в его короткие светлые волосы, и к своему удивлению тут же слышит явно одобрительное мычание. Уловив намёк, он продолжает слегка сжимать пряди и гладить мужчину по голове, пуская по спине Вадима одну за другой всё новые стаи мурашек. Его голова вдруг оказывается очень низко, прямо между ног Алтана. Открыв глаза, парень видит, как он, глядя вверх немного исподлобья, потирается внезапно щекой об его пах. Прикрывает свои серые глаза, чувственными губами целует немного взмокшую от предэякулята ткань. Алтана прошибает новая волна дрожи. Такое красивое лицо прямо там, так близко, боже, слишком близко, и что он только собрался… Мужчина вдруг вновь оказывается возле его губ и жадно целует, параллельно с этим неглядя расстёгивая пуговицу на брюках парня и вжикая молнией. Пальцами проникает под узко прилегающую ткань, и теперь через одно только нижнее бельё поглаживает член. Алтан, не сдержавшись, стонет в поцелуй, сильнее сжимая пальцами светлые волосы. Вадим с улыбкой отстраняется, глядя на него похабно и кошмарно игриво. Такой красивый, растрёпанный, живой. Он опускается вновь ему между ног, вместе с этим стягивая вниз брюки сразу вместе с бельём, и, сняв их до конца, бросает на пол в сторону своей одежды. Широкими, сухими и немного жёсткими ладонями проводит по бледной коже Алтана, от рёбер, по вставшим соскам, ниже, к талии, затем к внутренней части бедра, настолько безумно чувствительной у Дагбаева, что он сразу же нетерпеливо стонет, прикусывая смущённо свои зацелованные губы. Вадим улыбается, бесстыдно глядя на его член — такой аккуратный и как раз такого размера, что без проблем поместится у него во рту. Идеальный. Он опускается, обхватывая головку губами, и Алтан тут же неожиданно громко и несдержанно стонет, дёрнувшись всем телом. Вадик руками фиксирует его ноги, не позволяя даже немного их свести, и берёт глубже. Блаженно закатывает глаза, как только утыкается носом ему в пах, заглатывая полностью. Алтан беззвучно стонет, одной рукой продолжая сжимать и немного оттягивать волосы на его затылке, а другой прикрывая свой рот в попытке заглушить слишком громкие звуки. Вадим полностью выпускает его член изо рта только чтобы провести языком от основания к головке и обратно, пощекотав холодным дыханием чувствительный орган. Алтан хныкающе стонет, требовательно притягивая его за волосы обратно к своему члену. Вадим едва слышно смеётся, совсем тепло и бархатно, умиляясь требовательности очаровательного девственника, но в следующую секунду всё же берёт послушно твёрдый член в рот, пуская его за щеку, давая проехаться головкой по нежной влажной стенке. Медленно двигает головой, попеременно беря то лишь наполовину, то сразу до конца, и дразнит мальчишку таким невозможным темпом, дразнит долго, почти доводя до сумасшествия. Взмокшие волосы разметались по подушке; рука, до этого давящая стоны, уже лишь судорожно сжимает одеяло в попытке как-то заземлиться и не потерять связь с реальностью. Лицо напряжено, выдаёт почти болезненное выражение из-за столь же болезненного напряжения в паху, которое всё никак не может найти себе выход, не может выплеснуться. Медленного темпа парню явно недостаточно, нужно больше, грубее, сильнее, быстрее… Вадим в противовес своим же мыслям отстраняется, слыша почти возмущённое измученное мычание. Улыбается, глядя в лицо парня. — Ну-ну, малыш, — он, поднявшись ему на уровень глаз, гладит его по волосам, нависая над ним своим большим телом, — не переживай, — он наклоняется, оставляя до ужаса нежный поцелуй на его искусанных губах, — сейчас ты ничем своё наслаждение заглушить не сможешь, обещаю. Он медленно спускается обратно к паху, проводя попутно по его бокам тёплыми руками, и вновь берёт в рот, тут же начиная всё быстрее двигать головой, каждый раз заглатывая до самого конца и возвращаясь до головки; сжимает себя свободной рукой между ног и стонет, посылая по горлу приятную вибрацию, всё сильней наращивая темп, начиная слышать сверху громкие стоны. Он чувствует, как пытается Алтан подмахивать бёдрами, и потому милосердно отпускает их, переставая прижимать к постели и давая возможность юноше иметь себя в рот в неровном, но искреннем темпе, от которого у парня совсем срывают крышу. Он начинает почти кричать от острого наслаждения, пальцы на его ногах в предвкушении поджимаются, и в один момент он вдруг абсолютно беззвучно стонет, в последний раз толкаясь Вадиму в горло, и кончает, расслабляясь, чувствуя себя, как порвавшаяся от чересчур сильного натяжения тетива. Вадик сглатывает всю сперму и, отстраняясь, вытирает тыльной стороной ладони оставшиеся в уголках губ белёсые капли. Сев между его ног, Дракон гладит его бедро свободной рукой, а другую запускает наконец в своё бельё, додрачивая себе в быстром темпе, понимая, что и так уже доведён до грани сладкими стонами. Алтан смотрит на него через прикрытые глаза, жадно впитывая в себя его возбуждённый образ. Запрокинув голову, Вадим наконец кончает, сдавленно простонав через напряжённо сжатые губы, и, размякший после оргазма, ложится рядом с Дагбаевым. Тот сразу смело целует его в губы, целует так, что в ещё совсем ватной голове Вадика, в которой меньше минуты назад словно выбило все пробки, будто щёлкает выключатель и вновь загорается свет. Поцелуй долгий, чувственный, лениво-возбуждающий. Когда Алтан позволяет ему отстраниться, Дракон довольно улыбается, абсолютно сонно на него глядя, и, договорившись мысленно с чем-то, что заменяет в его голове совесть, притягивает парня ближе к себе, обнимая, давая ему возможность прижаться к сильной груди своей горячей щекой. «Ладно, — думает Вадим, прикрывая глаза и расслабляясь, — заказ немного подождёт. До отъезда так точно».