Юаньфэнь

1933 год,

Шанхай.

      Чонгук родился в Шанхае, в начале Северного похода, когда Чан Кайши занял должность главнокомандующего Национальной революционной армией. В год Огненного Тигра. Матушка Фэй часто повторяла, что в Чонгуке неиссекаемым потоком билась мужская энергия ян, и неспокойный отрезок времени, когда он нежеланным грузом находился в утробе своей неизсветной матери, только сильнее развили в нём жажду жизни, присущую его зодиаку. Наблюдая за его постоянными успехами, которыми так гордился и постоянно нахваливал Младший Дядюшка Фэй, женщина часто кривила губы, цокала и приговаривала: «Сай Вен потерял лошадь. Сай Вен потерял лошадь».       Кто такой Сай Вен и почему он потерял лошадь, Чонгук не знал. Сначала мальчик думал, что Сай Вен — его отец, а лошадь — он сам, потерявшийся ещё наверное задолго до рождения. Но потом, услышав эту фразу из уст Старшего Дядюшки Фэй, сокрушавшегося в своём кабинете над какими-то бумагами, Чонгук решил, что это всего лишь очередная непонятная фраза из мира взрослых. Взрослые вообще были странными людьми. Чонгук любил наблюдать за ними. Во время каждого знатного ужина, устраиваемого в усадьбе в конце месяца, подавая горячие полотенца перед началом трапезы, он внимательно разглядывал богатых и влиятельных партнёров матушки и дядюшек Фэй, отчего уже захмелевшие гости забавлялись и всегда с хохотом комментировали:       — Эй, Фэй Шин, какой грозный ублюдок нас сегодня обслуживает. Бдит как ворон за лягушкой. Глаз не отрывает.       — О будущем Зелёной Банды можно не волноваться.       — Сколько ему?       — Семь.       — Китаец?       — Чосонец.       — Жаль.       Бывая на таких вечерах, Чонгука учили следить за байцзю. Старший Дядюшка Фэй всегда просил себе самую большую чашу для рисового напитка, стараясь придерживаться провинциального мышления, так популярного среди триады, что настоящий мужчина пьёт вино большими чашами и ест мясо крупными кусками. На малодушных гостей такое безмолвное представление «настоящего мужчины» всегда возымало должный эффект и к концу вечера они сами старались подливать байцзю в чашку Большому Брату.       Взрослые – непонятные существа. Они часто повторяли ему, что он не китаец, а чосонец, и Младший Дядюшка Фэй даже заставлял его постоянно посещать занятия по корейскому языку. Чонгук не особо понимал, как они определили кем он являлся, когда мальчик сам не имел малейшего понятия о себе, пока однажды зимним утром всё тот же Младший Дядюшка Фэй не объяснил ему:       — Ты — чосонец. Чонгук — корейское имя. Так тебя назвала твоя продажная мать, прежде чем отдать нам.       — Но я её не знаю, — не понимал мальчик, которого действия неизвестной матери не задевали.       В ходе постоянных наблюдений за птицами, кошками и собаками, живущими в округе, он как-то привык воспринимать, что матери бывают только у животных-детёнышей. Их мамы приносят им еду, вылизывают и защищают от других существ. Он же, как и некоторые другие дети, сколько себя помнил, рос в доме семейства Фэй: одетый, обутый, накормеленный и в безопасности.       — Я хочу быть китайцем, как и вы.       — Ты не можешь быть хань. Ты банзи. Запомни это.       Вот так просто поставил точку в их разговоре Младший Дядюшка и напоследок строго приказал не причислять себя к хань, а до конца жизни оставаться корейцем. С горем пополам Чонгук кивнул и стал изучать корейский так, что через полтора года довольно бегло на нём заговорил.       Взрослые любили делить людей на национальности, в любое время обсуждая политику. Во время званых вечеров, утром, днём, ночью. Всегда. Но Чонгук заметил, что разговоры разнились в зависимости от того, кто на них присутствовал. Если среди гостей на трапезных ужинах присутствовали эти странные белые дяди ло фань, то дядюшки и тётушки Фэй постоянно приговаривали, как Шанхаю важны и полезны иностранные вложения. Что присутствие достопочтенных господ с запада только облагородит примитивную китайскую культуру. Белые мужчины в этот момент всегда смеялись, что-то причмокивая сквозь густые светлые усы, кивали с важным видом и просили долить ещё байцзю. Выглядели они при этом весьма забавно, по мнению Чонгука, как нахохлившиеся воробьи, живущие у них во дворе под старым деревом, которых они с ребятами любили отстреливать камнями.       Но если этих ло фань не было, речи взрослых были совсем другими. Лица семейства Фэй и остальных китайских гостей, приобретали жуткое выражение, Чонгук в такие моменты всегда вжимался в стены трапезного зала, пытаясь слиться с прозрачными шифоновыми занавесками. Они яростно, размеренно, чашу за чашой вливали в себя байцзю и выплёвывали проклятия в адрес колонизаторов. Они костили на поражения во всех предыдущих войнах и то, на каких унизительных условиях ло фань заставили Поднебесную подписать неравноправные договора. Какие привилегии получили белые, захватив и присвоив себе всё самое лучшее, и как они стали относиться к местным, будто к грязи под ногами.       Наслушавшись этих тирад, пропитанными горечью и скорбью, Чонгук тоже проникался неприязнью к этим чужакам, живущим во всех богатых домах Шанхая в Международном сеттльменте.       Этот центральный район, где проживали только ло фань, делился на свои дистрикты, которыми управляли разные правительства: англичане, французы, американцы и японцы. Путь простому китайцу туда был заказан, ведь сеттльмент окружали контрольно-пропускные пункты. Чонгук, правда, однажды отыскал тайный путь через мостовую на набережной Вайтань, которой пользовались контрабандисты, и иногда, когда удавалась возможность, проникал на закрытую территорию. Оказавшись внутри богатого района, мальчик тогда по-настоящему понял, почему местное население ненавидело ло фань. Они действительно жили по-другому, делая Шанхай не похожим на остальные города Поднебесной.       Прошлым летом Чонгук побывал в Нанкине, сопровождая Среднего и Младшего по делам. До сих пор было непонятно, почему из всех живущих воспитанников доме Младший Дядя Фэй так выделял именно его. Мальчику казалось, что возможно всё дело в его выносливости и молчаливости, так как он отлично выполнял все упражнения с первого раза. Но может быть всему виной было именно то, что он родился в год Огненного Тигра. Кто знал?       После поездки в Нанкин Чонгук увидел как сильно Шанхай отличался от остального Китая. Вместо деревянных построек и низких домов с черепичными крышами в Шанхае повсюду строили каменные прочные фасады, как говорил Дядя Фэй, в стиле английских ло фань. На улицах не было красных столбов-оберегов, небрежных бамбуковых рощ, прудов и грязных, непроходимых дорог в рытвинах от мулов, загруженных тяжёлыми повозками. Вместо всего этого грунтовые дороги на улицах Шанхая были вытоптаны и проложены трамвайными путями. Повсюду висели рекламные вывески, и даже ездило много машин, в отличие от тех пяти, которых он увидел за всё время трехдневного пребывания в Нанкине.       Казалось, что здесь, в отличие от набожных храмов, люди поклонялись богам торговли, разврата и промышленности. Поэтому люди совершали паломничества в массивные здания банков, контор иностранных фирм и в публичные дома.       Взрослые говорили, что в Шанхае можно было заработать деньги только двумя способами: удовлетворяя похоть или запугивая шантажом. Наверное поэтому в Шанхае помимо богатых ло фань процветали только Цветочные Дома и Зелёная банда. Чонгук не всегда понимал, что означали речи взрослых, но старательно запоминал каждое слово.       Вообще о семействе Фэй, трёх братьев и одной сестры, из которых оно состояло, ходило множество слухов. Кто-то говорил, что они из обеспеченного древнего рода, когда-то жившего в Гонконге, но установившаяся там власть англичан заставила их деда покинуть родные края, оставив игорный бизнес, и перебраться в Шанхай. А кто-то сплёвывал и утверждал, что Фэй не кто иные, как простые дети рабочих по переработке древесины из Дунбэя. Но такие слухи Старший Дядюшка Фэй пресекал всегда на раз, перерезая неприятелю горло, ведь под сомнение ставилось их китайское происхождение. И вскоре недоброжелатели лишь перешептывались друг с другом за спиной братьев и сестры, не смея высказать свои недовольства им в лицо.       Главным фактором их защиты, конечно, играло то, что они находились под протекцией и в тесном сотрудничестве с Зелёной Бандой. Чонгук часто видел, как эти бритоголовые мужчины, одетые в тёмные рубашки танчжуан, заходили в кабинет Старшего Дядюшки, куда также приглашались нарядные девушки, а выходили оттуда только под утро, выпившие и покрасневшие. Подслушивая очередные разговоры взрослых за трапезным вечером, он понял, что триада контролировала поставку опиума, завезённого британцами, содержание публичных домов и продажу отходов крестьянам в других провинциях.       Последнего в Шанхае было настолько же много, сколько и наркотиков. Отсутствующая система канализации заставляла людей выливать все отходы в ямы у дома. В Международном сеттльменте придирчивые ло фань сразу решили эту проблему, оплачивая вывоз отходов Зелёной Банде, а вот в остальном Шанхае, за исключением таких же богатых и подконтрольных домов, как их, всегда пахло испражнениями.       Их дом находился на территории Французской Концессии, почти на самой границе с Международным сеттльментом. На фоне остальных белых захватчиков французы относились к нахождению китайцев у «себя» более лояльно, ведь долгое время в Международный сеттльмент нельзя было входить собакам и китайцам. Причём первые всё же иногда пропускались в сопровождении ло фань.       Кажется, их особняк когда-то принадлежал знаменитому писателю-аристократу, но после свержения династии Мин члены группировки передали особняк в руки семейства Фэй, официально зарегистрировав владение как Дом Детей Сирот. Хотя каждый знал, что здесь выращивали либо выносливых артистов ушу для представлений, которые в будущем могли бы стать сильными членами организации; либо воспитывали девочек на продажу в другие дома.       Над воротами висела большая каменная табличка: 龙蛇混杂.       «Где смешиваются драконы и змеи».       Толстые деревянные ворота были выкрашены свежей белой краской, а по верхним углам висели красные бумажные фонари с талисманами на удачу. Сразу за массивными воротами простирался широкий внутренний двор, застиланный светлой дресвой. По всему огромному участку дома расположилось несколько пристроек, служащие купальней и складами; три павильона; площадка для тренировок с несколькими корявыми соснами и деревянными столбами; а также небольшой опустевший пруд с тинистой, застоявшейся водой, где не плавало ничего, кроме опавших листьев.       В одной из построек стояло около десяти двухуровневых деревянных жёстких кроватей, в которых спали ученики. Мальчики жили в южной части дома, а девочки в северной, но многие воспитанницы проживали в домах всего до пятнадцатилетнего возраста, после чего перепродавались в Цветочные дома.       Бывало и так, что от некоторых отказывались покупатели, как, например, от Яньлу. Чонгук слышал, что Матушка Фэй называла её чересчур толстой и проклятой, раз никакие жемчужные крема были не в силах отбелить её загорелую кожу. Мальчик слышал, как Матушка долго спорила со Старшим, приговаривая что-то о впустую потраченных деньгах и возможности перепродажи её на Север, но всё же Яньлу оставили в доме и теперь девочка-подросток помогала кухарке Бао, а также прислуживала после проведения трапезных званных ужинов. Но и сам Чонгук считал, что Яньлу не свезло. Он не знал, как жили девочки после продажи в Цветочные Дома, но от постоянной работы неповоротливая Яньлу заболела, поэтому теперь всегда можно было услышать её приближения по громкому, грудному кашлю.       Всего таких выпусков детей, как слышал Чонгук, было уже четыре. Такие же мальчики, воспитанные в их доме, в шестнадцать-семьнадцать становились актёрами цзинцзюй, а позже некоторые из них уходили в Зелёную Банду. А знаменитая сейчас на весь Китай красавица-актриса Ли Линцзы, которая снялась в Гонконге в фильме белых ло фань, по слухам, была одной из первых учениц Матушки.       Новых детей привозили каждые три-четыре месяца, но большая часть из них отсеивалась сразу же, так как не были способны пережить испытания голодом, тренировками и строгим обучением. Младший Дядя Фэй отвозил их куда-то ночью и больше их никто не видел.

      ***

      Казалось, что солнце хотело испепелить всё вокруг. Особенно голую спину Чонгука, по которой ручейками лился пот. Вокруг кулаков мальчика была обёрнута ткань, которая когда-то была белой, а сейчас посерела от пыли, а в области костяшек пропиталась капельками крови. Он стоял перед толстым обрубком дерева, на котором был вырезан один единственный, но уже такой ненавистный иероглиф 力.       — Ещё раз! — послышался строгий голос Дядюшки.        Чонгук тут же выкрикнул «ха!», ударяя кулаком по стволу. Глухие звуки ударов звучали эхом в пустующем дворе, где не было никого, кроме шестерых мальчиков, ударяющих по своим «противникам».       — Ещё!       Уже помятая кора дерева с небольшим количеством крови на древесине отполировалась, но пока Дядюшка не прикажет, об остановке Чонгук не смел и думать.       — Ещё!       — Ещё!       — Ещё раз!       Снова маленькие, но от этого не менее крепкие кулаки мальчиков ударяли по древесине. Солнце уже давно было в зените. Чонугк ненавидел эту очерёдность тренировок: утром, когда на листьях вокруг ещё виднелась роса, а туман только-только собирался ускользать по углам, они медитировали и уделяли несколько часов растяжкам, но когда солнце поднималось выше всего, они начинали эти изнуряющие упражнения. По вечерам же проходили изучения грамматики и языков.       — Ещё!       Пот стекал по вискам и затекал в глаза, вызывая неприятное жжение. Руки уже привычно онемели, и Чонгук, как и другие мальчики, продолжал бить только на одном упорстве.       — Закончили! — раздалась, наконец, долгожданная команда.       Казалось, что силы окончательно покинули ребят, и они просто повалились на землю, как небрежно брошенные мешки с рисом.       — Перерыв! — снова прозвучал строгий голос Младшего. — Приводите себя в порядок, а после приступайте к еде, — наставник пристальным взором оглядел ребят и направился к дому, откуда уже начали доноситься ароматы сытного обеда.       Чонгук поднялся на ноги и побрёл в сторону западного павильона, где находился сарай, а под раскидистыми деревьями стояло корыто с холодной водой. Вымотанные мальчики не произносили ни слова, молча вставая. Передавая по очереди друг другу деревянную лохань, они сначала напились, а потом почти одновременно нагнулись и опустили головы под воду. Холодная вода накрыла по самую шею, и Чонгук почувствовал невероятное облегчение. Вынырнув, он ещё несколько раз плеснул себе в лицо, а потом принялся аккуратно разматывать бинты. С этим нельзя было медлить: в прошлый раз он забылся настолько, наслаждаясь прохладой долгожданной влаги, что кровь успела крепко прилипнуть к ткани и отдирать её пришлось вместе с запёкшимися корочками, вновь открывая кровотечение. Отмотав все лоскутки, он ополоснул руки и засунул грязную ткань в карман.       Внутри деревянной беседки, расположенной неподалёку, стояли шесть баночек с мазью. Сянцзян подал ему одну из них, и Чонгук, благодарно кивнув, принял стеклянной сосуд и недалеко отошёл от ребят, садясь под дубом. Он вытащил плотную пробку и, собрав пальцами небольшое количество, принялся растирать по новым ушибам. В воздух сразу поднялся терпкий запах тысячелистника — Средний Дядюшка Фэй говорил, что мазь из этой травы лучше всех справляется с повреждениями. Он всегда повторял им, что если они не научатся должным образом ухаживать за собой и своим телом, то вскоре их ранения перерастут в более серьёзные болезни, и тогда о практике ушу можно будет забыть. Чонгука не пугали болезни. Куда больше страшило остаться ненужным калекой. Тогда семейство Фэй выкинуло бы его за ворота дома как непригодную вещь.       Сколько раз они уже видели, как после нескольких месяцев тренировок более слабые мальчишки бесследно исчезали. Однажды вьетнамец Ван Донг спросил у него, куда деваются исключённые, но Чонгук строго запретил ему говорить об этом. Ребята думали, что он не хотел, чтобы Дядюшки или Матушка их услышали, но правда была в том, что Чонгуку было невероятно страшно и он даже думать себе запрещал о судьбе выгнанных.       От тяжёлых мыслей Чонгука отвлёк окрик кухарки Бао. Он, уставший, с трудом поднялся и направился к дому вместе с остальными.       Зайдя в просторное помещение, полностью заваленное мешками, большими тарами и котелками, мальчики прошли к низкому столику, за которым уже сидели три девочки. Чонгук с неудовольствием заметил, что место рядом с Мэймэй пустовало, и он замедлил шаг, чтобы Сянцзян обогнал его и занял небольшую напольную подушку по соседству с надоедливой девчонкой, которая постоянно цеплялась к Чонгуку.       На обед им подали рисовую кашу чжоу с кусочками свинины и утиными яйцами. Чонгук их не любил, но никогда не произносил этого вслух, — лишь молча давился двумя штуками. Несколько раз он пытался их не есть, но в таком случае голод потом не давал продолжать тренировки в полную силу, отчего Младший отвешивал ему несколько ударов бамбуковой палкой. Сидя за низким столом, он неспешно отправлял плавающие в каше кусочки свинины в рот, а когда они закончились, поднял чашу ко рту и выпил остатки чжоу.       Сыто убрав деревянную чашу от лица, он заметил, что и другие тоже закончили с обедом. Противная кухарка Бао обычно всегда молчала, пока они тихо ели. Женщине явно не нравилось, что воспитанников кормили практически у неё на кухне. Помешивая варящиеся в большой чаше куриные потроха, она недовольно глядела на их маленький столик и вдруг, неожиданно для всех, заговорила:       — Сегодня привезут ещё.       Дети вдруг замерли. Никому из них не надо было объяснять, что имела в виду кухарка Бао.       Сегодня собирались привозить новых детей.

***

      — Едут! — раздался громкий шёпот Сянцзяна, стоявшего в наблюдении у окна, тут же заставив всех остальных оторваться от переписывания трактата Конфуция.       Послышался торопливый топот возбуждённых детей. В своей одинаковой чёрной одежде из грубого льна они напоминали свежие ягоды годжи, рассыпающиеся по лестнице и перепрыгивающие через ступеньки. Дети пихались, сдерживая смешки, стараясь быстрее вывалиться на деревянную террасу и едва ступив на неё, торопливо отыскивали в общей куче свою обувь. Пыльные и уже изношенные до дыр тапочки выдавали в них шестерых лучших учеников ушу. Хотя мастер в лице Младшего Дяди Фэй постоянно отвешивали им по десять ударов бамбуковой палкой за неаккуратность и небрежное отношение к одежде.       Как говорил Дядя Фэй: «если одна обувь лежит отдельно от другой — всякая удача покинет хозяина».       Но сейчас, когда в поместье привезли возможных будущих воспитанников, детям было не до опрятности. Выбежав во двор, где уже стояли четыре девочки-воспитанницы, они столпились около западного павильона и принялись ждать, жадно поглядывая на закрытые ворота, около которых дежурила старушка-сторож.       — Эй, Чонгук. Как думаешь, сколько привезут?       — Не знаю, — отмахнулся он от Сянцзяня, пытаясь отцепить пальцы мальчика, возбуждённо сжавшие его штанину.       — Придут четыре!       Остальные ребята рассмеялись, и Баопин, самый рослый из них, отвесил другу тяжёлый подзатыльник. Сянцзян тут же взвыл от боли, а Чонгук только сильнее нахмурился.       Рука у Баопина действительно была тяжёлой. Они удивлялись, как он смог вымахать до таких размеров, ведь ели все одинаковую пищу. Даже когда они выбирались в город, рикши принимали его за двенадцатилетнего, требуя полную плату в целых пятьдесят центов. Обычно Баопин начинал спор, пытаясь доказать, что ему восемь, но грубый низкий голос никак этому не способствовал, и усталые рикши кричали на него в ответ, пока остальные ребята хватались за животы от хохота.       — Четверо, — слишком мало, — произнёс Чонгук. — Думаю, их будет намного больше. Город растёт, у нас появляется больше ло фань, и сирот становится больше с каждым годом.       — Особенно девчонок, — прокомментировала девочка Мэймэй.       Брошенных девочек в Шанхае действительно было больше. Некоторым везло, и их разбирали по Цветочным Домам или же находили такие семьи, как Фэй, чтобы обучить грамоте и другим искусствам, и уже перепродать дороже в лучшие публичные дома.       — Думаешь, среди них будут такие же банзи?       Чонгук невольно поджал губы и ничего не ответил. Он не любил, когда его тоже называли так. Среди группы китайцев только он и тихий вьетнамец Ван Донг были другими. Хотя и Чонгук, и Ван Донг считали такое отношение к себе несправедливым. Они не какие-то грязные иностранцы, приехавшие из-за морей и устроившиеся в их городе. Они родились в Шанхае.       Как только цокот копыт стал слышен отчётливо, ворота особняка распахнулись, а из дома вышли тихо переругивающиеся о чём-то Старший Дядя Фэй и Матушка Фэй.       Сбившаяся в кучу дюжина детей была похожа на стаю забитых щенков. Они плотно жались друг к другу в страхе, хотя Чонгук был уверен, что они не были знакомы между собой. Янлин, которого также привезли год назад, в отличие от Чонгука, который даже не помнил ничего другого, кроме этой усадьбы, рассказывал, что Младший Дядя Фэй подобрал его первым, а потом они ходили по опиумным притонам, портам и публичным домам, собирая таких же нежеланных детей, которых собирались либо отдать даром первому встречному, либо же утопить в сточных водах на севере Шанхая, там, где трупный запах разложения был настолько привычным, что даже жители тех районов источали зловоние. Янлин говорил, что за время этого небольшого путешествия от одного злачного места к другому дети быстро привыкали друг к другу и от того жались все вместе, сбившись в одну голодную стаю.       Чонгук рассматривал всех, пока Средний Дядя Фэй строил их в ряд, больно хватая каждого за руку. У привезённых детей не было никаких видимых изъянов и увечий, ответственный Младший Дядя Фэй никогда не отбирал таких. Но проверку на возможные недостатки этим оборванцам ещё предстояло пройти. Следующие несколько дней они будут испытаны на физическую и духовную прочность. Кому-то они будут прививаться силой, за непослушание семейство Фэй наказывало по всей строгости.       Чонгук продолжал рассматривать толпу, лениво наблюдая за тем, как Матушка Фэй вместе с Дядюшкой придирчиво рассматривали каждого, переходя от одного ребёнка к другому. Всё это происходило в полной тишине. Во дворе особняка были слышны лишь стрекот цикад и шум города, кипящий жизнью за высоким, непроглядным забором. Казалось, что время вдруг остановилось.       Первое, что увидел Чонгук, повернув голову к замыкающим ряд двум детям, — его глаза.       У грязного мальчика, стоявшего с правого края, к которому прижималась не менее грязная девчонка, были удивительно большие глаза. Наверное, они выделялись потому, что были единственными светлыми пятнами на перемазанном лице. Такое ощущение, что этих двоих Дядя Фэй вытащил из самых грязных помоев, которых можно было найти в огромном Шанхае. Чонгук был уверен, что скорее всего эти два крысёныша, прижимающихся друг к другу, обитали где-нибудь на улицах Старого города.       В прошлое лето Чонгук был там, сопровождая Среднего Дядю Фэй к известному торговцу опиума, и вдруг понял, насколько сильно каждодневная борьба за жизнь Старого города отличалась от праздного существования их набережной Вайтань.       — Смотри, Чонгук, — сказал ему тогда мужчина, сжимая руку шестилетнего мальчика, еле поспевающего за ним. — Вот так выглядела бы твоя жизнь, если бы не мы.       И Чонгук смотрел. Смотрел и не мог унять страха, завязанного в желудке тугим узлом на пару с отвращением. Вдыхал спёртый запах сохнущих бинтов для обтянутых ступней, пропитанных гноем. Слышал плач голодающих новорождённых, которых оставили среди горы дынных и арбузных объедков. Смотрел на детей своего возраста, покалеченных разными способами своими живыми родителями прямо в тёмных переулках дворов, ради надежды на жалость и большей подачки. Эта изуродованная детвора, с открытыми воспалёнными ранами, окружала их и выпрашивала деньги.       Чонгук смотрел и крепче сжимал ладонь Дяди Фэй, что забрал его у продажной матери в том возрасте, котором он даже себя не помнил.       Такие как они — сироты — всегда должны быть благодарны юаньфэнь, как говорила Матушка Фэй. Потому что ни что иное, как высшая сила, предопределила их встречу, не дав иссохнуть от голода на улицах многолюдного Шанхая.       Каждый раз ходя на встречи новоприбывших, Чонгук видел в глазах глупых детей страх. Дураки ещё не понимали, насколько им повезло. Но в глазах этого мальчика страха не было.       Чонгук внимательно наблюдал за ним, пока их построили в западном павильоне комплекса семьи Фэй, служившим летним домиком для всех новых беспризорников.       Остальные дети тупили взгляд. Кто-то плакал, пока не получал бамбуковой палкой по лицу, кто-то смотрел настороженно, как побитая дворняжка. Но этот мальчик смотрел открыто и без страха, с долей интереса. На вид он был младше Чонгука на года два, но пока оголодавшие дети представляли собой только скелеты с кожей, точный возраст всегда было трудно определить.       Девчонка, что мёртвой хваткой вцепилась в руку этого мальчишки, вдруг потянула того за край лохмотья на плече и что-то зашептала на ухо. Мальчик тут же вскинул взгляд и посмотрел прямо на Чонгука.       И Чонгуку вдруг подумалось, что у этого ребёнка невероятно запоминающийся взгляд.

***

      Пронзительный голос Младшего Дядюшки Фэй заставил Чонгука вздрогнуть. Прячась в кустах недалеко от постройки, куда позавчера заселили новеньких, он взволновано наблюдал из своего укрытия. Крики Дядюшки перекрывали все остальные звуки в округе: треньканье цикад, уставшие переругивания водителей рикш за забором, недовольное уханье голубя, бродившего во дворе. Чонгук не знал, сколько уже сидел в своём укрытии, но тяжёлые после очередных тренировок ноги затекли, и когда показалось, что он больше не выдержит, в бараке зажёгся свет.       — Кажется, кого-то опять выгонят! — шепнул сидящий рядом Сянцзян.       Листья стоящих неподалеку яблоневых деревьев облил свет керосиновой лампы, которую держал в руках один из стариков-сторожей, открывая дверь перед Младшим Дядюшкой Фэй. Тут же в дверном проёме показался силуэт мальчика, которого мужчина схватил за шиворот льняной рубашки. Новых детей всегда сначала мыли, отмачивали в бочках с травами, словно они были какие-то твёрдые орехи, обследовали на наличие болезней, переодевали, а потом отводили в барак.       Матушка Фэй всегда брезгливо корчилась и приговаривала: «Не хватало, чтобы эти беспризорники ещё занесли к нам какую-нибудь заразу».       Мальчик безуспешно выворачивался из крепкого захвата, плакал и пытался что-то выпросить на диалекте дали, но никто не понимал и слова из его мольб.       Где только Младший Дядюшка нашёл этого оборванца?       Вскоре Младшему надоело слушать крики и он резко замахнулся, наотмашь ударив мальчика по виску. Голова ребёнка откинулась в сторону и он повалился на землю без сознания. На некоторое время в округе повисла тишина, но слуги резво подхватили новенького за ноги и выволокли со двора западного павильона, оставляя на земле дорожку, словно мальчик был тушкой ягнёнка, которого тащили на убой для празднования Нового Года. Младший Дядюшка поджёг свою длинную трубку, раскурил и, затянувшись несколько раз, тоже зашагал прочь из двора к особняку.       Чонгук ещё немного подождал после того, как фигура мужчины скрылась за поворотом, и выбрался из кустов, направляясь к бараку.       — Нас высекут, если засекут, — жалобно простонал Сянцзян. — Может, тебе и не будет больно, но мне, знаешь ли, очень даже.       Чонгук перебежал к окну барака, присел под ним и взглянул на следующего позади Сянцзяня.       — Я не звал тебя с собой.       Мальчик нахмурился и сложил руки на груди.       — Вот поэтому у тебя и нет друзей, Чонгук. Тебя просто все боятся. Ты грубый. И злой.       — По крайней мере, я не жалок. И не труслив, — ответил на обвинения Чонгук и, похоже, Сянцзяня это задело. Его руки упали по бокам и ладони тут же сжались в кулаки. Он сцепил зубы и процедил:       — Грязный банзи, — сразу кинувшись в бег, опасаясь, что за такое оскорбление мог получить кулаком.       Чонгук лишь проводил убегающего мальчика взглядом и подумал, что завтра на тренировке устроит взбучку надоедливому и слишком болтливому Сянцзяню. Никто из детей не хотел тренироваться в паре с Чонгуком, потому что он всегда бил в полную силу.       Средний и Младший Фэй одобрительно кивали, поощряя действия воспитанника, а Чонгук же считал это необходимостью. Глупые ребята заслуживали всех ударов и мальчик с неким внутренним удовлетворением вымещал на них свою агрессию.       Чонгук поднял глаза на окно, под которым сидел и, поднявшись на ноги, сложил руки вокруг глаз, заглядывая внутрь.       Этот барак для новеньких представлял собой каркас, стойки которого опирались на небольшие камни. К стойкам крепились стены-решетки из тонких стволов бамбука, связанных жгутами из рисовой соломы и оштукатуренных глиной. Внутри было несколько настилов и перегородок, оклеенных с двух сторон плотной рисовой бумагой, пропитанной рыбьим клеем, защищавшим от влаги. В одной из стен была проделана дыра, на которой установлена деревянная рама со стеклом — окно, какие можно было увидеть на домах иностранцев. Постройка казалась уродливой и нелепой, сделанная на скорую руку и служащая для прежнего хозяина ничем иным, как сараем для животных.       Сам Чонгук никогда не жил в этом бараке больше одной ночи, потому что всегда, сколько себя помнил, воспитывался в семействе Фэй в главном особняке. Его, как Баопина и Сянцзяня, продали Дядюшкам за кусок бобовой лепёшки, когда они были совсем младенцами.       Но Чонгук всё равно прекрасно знал, каким изнутри было это строение. Иногда, когда оно пустовало без новичков, сюда ссылались провинившиеся воспитанники. Они жили тут без еды, воды и права выйти на улицу, пока Дядюшки Фэй не считали отбытие наказания достаточным. Обычно их отправляли сюда за проступки, связанные с неаккуратностью. Неопрятный внешний вид, неряшливая каллиграфия или небрежные манеры, когда на званых вечерах они обслуживали гостей.       — Если ведёшь себя как свинья, то и жить должен как подобает свинье, — говорил Младший Дядюшка Фэй и запирал их здесь.       Чонгук, в отличие от Баопина, отбывал наказание в бараке не так много раз, как хотелось бы другим детям. Впрочем, за это его и не любили остальные. Чонгук был лучшим воспитанником. Средний Дядя Фэй говорил, что из него вырастет толковый парень и в будущем он может стать его помощником в составе Зелёной Банды.       Чонгук не знал, хотел бы он вступить в группировку или нет. Мальчика привлекала перспектива богатства и почёта. Он хотел сам сидеть за столом в богатых домах, наедаясь до отвала дорогими морепродуктами, пока какие-нибудь безродные бои подавали бы ему горячие полотенца. Но также Чонгук искренне наслаждался ушу.       Ему нравилось тренироваться. Нравилось проверять свою выносливость. Нравилось соревноваться. Нравилось мечтать о выступлениях.       Но в этом доме, по его мнению, для него не было достойных партнёров. Другие воспитанники не вызывали ничего, кроме раздражения, поэтому мальчик всегда с интересом следил за новичками. Но почти все они отсеивались, так что число мальчишек в доме никогда не превышало десяти. В прошлом месяце их было восемь, но двоих, самых слабых, Младший Дядюшка Фэй, как это бывало каждый раз, увёл куда-то ночью и больше их никто не видел.       Многие ребята уже успели в прошлую ночь навестить новеньких, но Чонгук тогда долго прислуживал на очередном званом ужине, поэтому смог добраться до барака только сегодня. Внутри постройки не горел свет и Чонгук, уйдя в свои мысли, долго и бесцельно вглядывался в темноту, пока по ту сторону стекла вдруг не выскочило лицо.       Чонгук испугался, не сдержав шумного выдоха, и повалился назад, падая на траву.       Откуда-то раздался смешок, и вскоре окно распахнулось с внутренней стороны и наружу высунулась голова.       — Привет.       Чонгук поднял голову и увидел, как из старой, потёртой рамы выглядывало лицо того самого улыбающегося мальчика. Встав с земли и отряхнув тренировочную форму, Чонгук подошёл к постройке, чтобы лучше разглядеть новенького.       Эта тихая ночь пришлась на полнолуние и серебристый свет луны затапливал округу своим ярким светом так, что не нужно было никакой лампы, чтобы рассмотреть мальчика.       Теперь он, умытый и одетый в светлую льняную рубашку, больше не походил на помойную крысу. У мальчика действительно оказались большие глаза, которые теперь особенно выделялись из-за бритой головы. Все мальчики-воспитанники в доме были коротко подстрижены на манер монахов, чтобы в волосах не заводились вши.       — Нельзя так неожиданно появляться. Разгневаешь яо, — отчитал его Чонгук.       Мальчик пристыжено заулыбался и потянулся, видимо по старой привычке, пригладить некогда густые вихры тонкой ладонью. Острые углы косточек можно было разглядеть даже в полумраке, казалось, что кожа была натянута на худые руки до упора.       — Нуны в Цветочном Доме тоже часто говорили мне это. А ещё, чт...       Но Чонгук перебил мальчика, резко поддавшись вперёд:       — Нуны? Ты банцзи? — но мальчик на это испуганно округлил глаза и нырнул обратно в темноту сарая.       Чонгук поддался вперёд, пытаясь перелезть через оконную раму, вглядываясь в темноту постройки, и шёпотом, стараясь не привлекать внимания других беспризорников, звал уже на корейском:       — Эй, эй! Я тоже чосонец.       Какое-то время по ту сторону не исходило и звука, но потом к окну снова приблизился этот мальчик, неуверенно поглядывая на него.       — Чосонец? — в голосе сквозило огромное недоверие. — А как тебя зовут?       — Чонгук, — представился он.       — А я Тэхён.       — У тебя тоже нет полного имени?       — Ни у кого из нас нет полного имени, — послышалось из темноты барака.       Мальчики невольно вздрогнули от постороннего голоса, но вскоре на свет к окну вышел говоривший.       — Ынран! — тихо воскликнул Тэхён, а потом резко нахмурился. — Ты почему не спишь?       — Уснёшь тут, когда вы так шумите.       Девчонка.       В их доме было не так много девочек, всего четыре. Противная Мэймэй, Ксяоли и близняшки, имена которых Чонгук постоянно путал.       Её бледное лицо, казалось, светилось под лунным светом, на котором выделялись большие раскосые глаза и пухлые щёки. Волосы у неё были длинными и толстыми косами спадали ниже плеч. Чонгук невольно отметил, что девчонка была из того типа, который больше всех ценила Матушка Фэй. Она всегда выделяла наиболее симпатичных девочек, хотя он никак не мог понять, что же красивого в них находили другие, но научился понимать, что считалось эталоном. Бледное круглое лицо, большие глаза, маленький, цвета персика, рот, тонкие брови вразлёт и густые волосы. По мнению Чонгука ничего красивого, но ещё он прекрасно усвоил, что лучше не озвучивать противоположного мнения.       — Нам не положено иметь рода, — между тем продолжила девчонка.       — Ынран, — запомнил её имя Чонгук.       — Нам? — нахмурился Тэхён.       — Сиротам. Право на род могут иметь только дети, живущие в семьях.       Чонгук поджал губы и ничего не ответил. Девчонка была прав. Безродные люди подобны дворовым собакам Шанхая. Они живут, развлекают изредка попадающихся сердобольных людей, постоянно дерутся, чтобы выжить, едят помои и умирают так, что никто о них и не вспомнит.       — У нас нет прав, — Ынран подошла ближе к Тэхёну и коснулась его плеча. — Тем более, что мы даже не ханьцы.       — Старший Дядюшка Фэй говорит, что если усердно и прилежно заниматься, то можно сделать себе новое имя в будущем. Нам нужно только постараться, — возразил хмурый Чонгук, которого этот разговор удручал.       Тэхён, грустно опустивший свои глаза, поднял их на Чонгука, неуверенно улыбнулся, словно побоялся спугнуть надежду и взглянул на девчонку, словно ища и её подтверждения.       Ынран только покачала головой, пристально смотря на Тэхёна, отчего мальчик поджал губы, но вдруг потянулся и обнял девчонку за плечи:       — Не волнуйся, Ынран. Мы всё равно не пропадём.       Чонгук неприязненно скривился.       Фу. Как Тэхён мог обнимать девчонку?       — Вы что, па...       Но договорить ему не дали громкие голоса, раздавшиеся около главных ворот, которые тут же открылись, впуская внутрь дорогой автомобиль.       Чонгук взглянул на юркнувших в темноту детей, и сам бросился в сторону заднего входа в особняк. Он тихо пробрался в общую спальную комнату, отмечая, что Баопин тоже не спал, тихо вжавшись в угол с Лианем, что-то обсуждая полушепотом, но он не стал вмешиваться, забираясь на своё место и сразу же проваливаясь в глубокий сон.

***

      После той ночи Чонгук больше не бегал в барак. Атмосфера в доме накалялась и мальчик не мог сказать почему, но он решил не рисковать и не накликать на себя наказание в случае поимки. Взрослые как будто озверели. Младший Дядюшка Фэй был особенно жесток на тренировках, проводимых уже вместе с новенькими, но кажется, будто даже не замечал своих воспитанников. Его движения и крики были рассеянными, нервными, он словно смотрел сквозь ребят, но при этом ударял их бамбуковой палкой с ещё большей силой, что даже Чонгук не мог спать на спине из-за ссадин.       Странности на этом не заканчивались. Члены Зелёной Банды всё чаще и чаще приходили к ним в особняк, а однажды, как обычно обслуживая их на званом вечере вместе с Янлинем, который на этот раз отличался гнетущей тишиной, один из бандитов дёрнул Среднего Дядюшку за рукав, пьяно ругаясь:       — А рибэнь гуйцзы среди мальчишек у тебя тут нет, Фэй Хунь?       — От них мы избавляемся сразу, — с набитым ртом ответил Дядюшка. — Эти гуйцзы уже совсем обнаглели. Скоро совсем захватят наш Шанхай.       — Не бывать этому! Не бывать! — послышалась со всех сторон ругань, и мальчики лишь молча переглянулись между собой.       Что-то тревожило взрослых и это ощущали даже дети.

***

      С пением петуха, после быстрого скудного завтрака воспитанники обычно выстраивались в один ряд на тренировочной площадке на территории особняка, а перед ними вставал Младший Дядюшка с излюбленной бамбуковой палкой в руках и курительной трубкой во рту — и то, и другое он попеременно использовал для дисциплины. Иногда позади него выстраивались безликие старики-помощники, но чаще всего они были заняты бытовыми делами и прибегали лишь по зову хозяина.       После утренней медитации мальчики совершали глубокий поклон, затем в боевой стойке происходил ритуальный выкрик — и до самого полудня был только пот и труд. Отработка ударов для совершенного владения своим телом и резкостью движений, растяжки для гибкости, физические упражнения для выносливости, высокие прыжки и перевороты в попытках зависнуть в воздухе, владения оружием — зачастую бамбуковым шестом, что пока заменял настоящее гуань дао. Пока только Чонгук удостаивался чести подержать «генерала» в своих руках, когда Средний завёз новую партию снаряжений.       Как любил хвастать Младший, пока мальчики бесчестное количество раз ударяли руками и ногами по деревянным столбам, он обучал их особенной технике ушу из монастыря Шаолинь на далекой горе Суншань в провинции Хэнань, которую он выучил, пока находился в ссылке.       Мальчикам была особенно интересна эта часть рассказа, и когда Баопин всё же рискнул спросить учителя, почему его выслали из Шанхая, мужчина замолчал и лишь ещё более загадочно сообщил, что во всём был виноват старый комиссар полиции Шанхая, но всё разрешилось благодаря Зелёной Банде.       По многочисленным монологам Младшего, пока он наблюдал за ними, дети понимали, что их готовили к выступлениям. Из них выращивали искусных артистов ушу для представлений Китайской оперы. После колонизации это искусство вдруг завоевало популярность в Пекине, что белые захватчики со всего Китая ездили в столицу, чтобы посмотреть на экзотический театр. Тогда опера стала появляться и в других крупных городах Поднебесной и приносила немалый доход. Особенно хорошо за такие постановки с боевыми искусствами и пением платили японцы, которым что-то похожее было знакомо по родному театру Кабуки.       Многих артистов готовили к этому с детства, ведь только упорные тренировки могли привести к настоящему мастерству, способному сорвать бурные овации. Поэтому их готовили, чтобы стать актёрами, а самые талантливые могли присоединится к Зелёной Банде. Мальчики давили в себе завистливые фырканья, ведь каждый понимал, что первоочерёдным кандидатом в Зелёную Банду был именно Чонгук. Даже несмотря на его не китайское происхождение, Младший и Средний высоко ценили его способности, что вскоре на него обратил свой взор и сам Старший Дядюшка.       Однажды, после хорошей выпивки, когда толпа гостей и дядюшки стояли во дворе, что-то радостно обсуждая, Средний так рассщедрился, что заприметив тренирующихся детей, он посмотрел на Чонгука и ухмыльнулся:       — Детеныш дракона, птенец феникса.       Чонгуку такая высокая оценка не приносила никакой радости. Напротив, иногда ему становилось тяжело дышать и, скрывшись от посторонних глаз за большими дубовыми бочками в умывальнике, он крепко сжимал и разжимал кулаки, вновь открывая ранки на костяшках и пытаясь унять бешено колотящееся сердце.

***

      Через несколько месяцев после того, как новеньких ребят включили в воспитанники после прохождения испытания, когда большая часть отсеялась и к ним присоединились всего четверо, в доме начались приготовления к фестивалю. Раньше здесь, как и в остальной части Китая, месяцы отсчитывали от Лунного Нового Года, но ло фань в каждый монастырь привозили свои уставы и теперь все они жили по их календарю. Шанхай всегда был подобен Вавилону, куда стекались люди из самых разных уголков, и несмотря на то, что жители этого города говорили на разных языках, они, как и в предании Ветхого Завета, беспрепятственно понимали друг друга. Особенно на языке празднеств.       Не важно, были ли то китайские или иностранные торжества, но на мимолетные мгновенья грязный город хорошел. Он не приображался до неузнавемости, скорее натягивал на себя выходную шелковую рубаху, как немытый моряк в день своей свадьбы. Но даже так Шанхай приобретал такое отчаянное очарование, что особый дух празднества добирался и до Северных трущоб города.       В их доме дети тоже с нетерпением ждали каждый фестиваль.       Перед каждым наступлением празднеств кухарка Бао начинала варить мягкую пасту из красной фасоли. Рано утром, ещё до пения петухов, она уваривала фасоль в больших чугунных котлах до состояния кашицы. Запах этот был терпким, густым, заполнял каждый уголок территории особняка и очень не нравился Чонгуку. Он всегда с нетерпением ждал, когда же уже Бао начнёт перетирать кашу через марлю для удаления оболочек фасоли, а затем добавит масло и много бамбукового сахара. Чонгук любил подглядывать за процессом в перерывах от тренировок и всегда восхищался, как сильно коричневый сладкий песок менял цвет каши, делая его в разы глубже и преображая аромат. Тогда пары, исходящие от алюминиевых тазов с готовой для сладостей начинкой, подхватывал всё тот же ветер, но уже наполнял каждый уголок дома особым запахом приближающегося праздника.       В отдельном, меньшим по размеру котле кухарка точно так же варили пасту из сухих семян лотоса, цена на который поднималась каждый раз в этот период, что и без того дорогой ингредиент служил в полной мере индикатором роскоши дома.       Сегодня наступил Праздник середины осени. Шанхай вновь нарядился, стараясь показать лучшую сторону китайской культуры иностранным инвесторам. Семейство Фэй устраивало званный ужин, размахом схожий с днём празднования Нового Лунного года.       В дни празднования воспитанникам тоже перепадали какие-то мелкие подарки. Например, кухарка Бао всегда делала ровно двадцать штук круглых юэбин, лишь одно из которых было наполнено пастой из дорогих семян лотоса, которые подавались семейству Фэй и их гостям, остальные же были заполнены вполне обыкновенными красными бобами.       Бао любила приговаривать, что тот, кому достанется особенное юэбин будет счастливым до конца года. Дети всегда дрались и отбирали друг у друга заветный выигрыш, в надежде обрести удачу, что счастливчика легко было вычислить по тому, как он начинал удирать от толпы.       В этот раз больше всех досталось щупленькому Лимону Лу, которого дети так прозвали из-за желтушного цветы кожи и рытвин от некогда перенесённой оспы. Лимон Лу имел глупость убежать сразу, даже не дождавшись, пока кухарка раздала бы всем по одному положенному юэбин. Свора недовольных детей тут же бросилась за ним, но счастливчик, к тому же, не отличался скоростью и совсем скоро его нагнали у ворот южного павильона. Пытаясь спасти свою драгоценную удачу и защищаясь от сыплющихся со всех сторон ударов, Новенький упал на пыльную землю и раздавил такое редкое угощение. Озлобленные дети вдруг испуганно замерли, во все глаза смотря на размазанный по грязному грунту традиционный праздничный иероглиф 福, как какое-то коричневое собачье испражнение по асфальту.       Казалось, что мир замер и всё вокруг стихло, но мгновение полной тишины разрушилось всхлипами Лимона Лу, которые совсем скоро переросли в безудержное рыдание, а свора детей обрушила на него ещё более сильную, такую чистую в своей искренности, ярость. Пинки, тычки, острые кулаки и локти, брань — всё обрушилось на мальчика как тайфун посреди ясного лета, что на поднятый шум выбежали все работающие в доме взрослые. И только спустя час и несколько ударов бамбуковой палкой по особо энергичным, двор опустел, оставляя на земле ещё не успевшие высохнуть пятна слез и растоптанного счастья.       Когда ребята разошлись кто куда из-за отменённой тренировки в честь фестиваля, Чонгук заметил, как Тэхён снова вернулся во двор и присел около пыльного пятна, ковыряя пальцем остатки мягкого теста и пасты.       Чонгук наблюдал за ним, забравшись на высокое дерево. Он любил сидеть на верхушке, скрытый от всеобщих глаз и солнца, но имеющий возможность наблюдать за остальными.       Тэхён продолжал сидеть на корточках, а потом вдруг запел. Тихо, жалобно и так нежно, что ладони Чонгука, крепко сжавшие кору ветки, вспотели. Он сидел на высоте, пристально наблюдая за мальчиком, и слушал грустную корейскую песню о доблестном воине, потерявшем свою любимую и сердце его снова ускорило своё биение, но в этот раз далеко не от страха.       Голос Тэхёна лился неспеша, словно горный ручеек. Перетекал и звенел, подхватываемый порывами ветра и долетал до Чонгука, обдувая и лаская этими музыкальными потоками. Но вскоре волшебство прекратилось. Тэхён встал, отряхнул руки, горестно вздохнул, снова посмотрел на растоптанное угощение и удалился прочь в сторону западного павильона, где собрались все дети, собираясь клеить бумажные фонари.       Чонгук взглядом провожал его сгорбленную фигуру и когда она скрылась в тени, спрыгнул с дерева и направился в дом.       В день празднеств их особняк тоже преображался и Семейство Фэй открывало восточное крыло дома, обычно закрытое на замок. Большую комнату — гранд-салон, как называла её Матушка Фэй, — застилал толстый цветастый ковёр, а стены обивал красный бархат. Чонгук, который часто сопровождал Среднего и Младшего Дядюшек, знал, что комната эта создавалась исключительно в западном стиле. Тут стоял и бильярдный стол, и большой чёрный рояль, массивные подставки с французскими вазами, в которых стояли пышные гортензии, узкие французские кушетки и круглые столы на высоких ножках, за которыми нельзя было сидеть, а приходилось переходить от одного к другому, пробуя различные угощения. Всё в этой комнате кричало о достатке китайских хозяев и служило пропускной карточкой в высшее общество ло фань. Ведь даже они приходили в восторг от льющихся рекой дорогих мартини, виски и шампанского.       Вход детям в эту часть был строго запрещен, и во время званых вечеров прислуживали здесь стройные, прямые официанты в белой форме, которых Большеухий Ду присылал из одного из своих подконтрольных ресторанов в отеле Маджестик на Нанкин-роуд.       Чонгук аккуратно пробрался в главный зал, добираясь перебежками до главной стойки, где на золотом подносе стояли праздничные юэбин. В качестве убежища он использовал высокие, закрытые скатертями в пол, столы. Наконец, когда снующая туда-сюда челядь в спешке приготовлений отвлеклась на крики Матушки Фэй возле распахнутых стеклянных дверей, ведущих на балкон, Чонгук пробрался к заваленной угощениями стойке.       «Сколько тут счастья», подумалось Чонгуку, когда он смотрел на свежие юэбин.       Засунув одну за пазуху, он было потянулся за вторым куском, как кто-то грубо одёрнул его за шиворот.       — Ах ты, щенок! — прорычал Младший Дядюшка, гневно раздувая ноздри. — Красть вздумал?!       Он замахнулся и щеку Чонгука обожгло болью. Мужчина выхватил угощение из его рук и поволок прочь из зала.       — Кем ты себя возомнил? — яростно сокрушался Младший. — Наверное, мне не следовало ожидать слишком много от грязного чосонца, но Чонгук… — продолжал мужчина. — Ты меня разочаровал. Не показывайся мне на глаза сегодня.       Он выкинул мальчика за порог дома и, окинув его раздосадованным взглядом, вернулся в дом, куда вот-вот должны были начать прибывать гости.       Чонгук поднялся с земли, придерживая ноющую от боли кисть, на которую он так неудачно приземлился при падении, и проковылял в сторону тренировочной площадки.       Уже глубокой ночью после празднества, когда детям было разрешено больше не прятаться у западного павильона и можно было вернуться в дом, они укладывались по своим койкам. Чонгук следил за тем, как Тэхён находит на своей подушке помятый юэбин, который он успел припрятать за пазуху.       — Ох! — тихо ахнул мальчик, сразу же прикрывая рот ладошкой.       Тэхён смотрел на угощение, а затем, вопреки ожиданиям Чонгука, он не встретился с ним взглядом и не поблагодарил его за подаренное счастье, а вдруг спрыгнул со своей койки и вылетел с комнаты, поворачивая направо. В женскую часть особянка.       Ынран.       Замерший в ожидании Чонгук почувствовал, как обида затопила его с головой, и он сжал простынь с такой силой, что из ранок на костяшках вновь пошла кровь.       А на следующее утро никто из детей не понял, почему Чонгук отбывал суровое наказание в бараке, оставшись побитым и запертым там без еды и воды три дня.