Эхо

Голос преподавателя по древнегреческому звучит, как из другой вселенной. Чана, сидящего в первом ряду, от лекторской трибуны отделяет черная дыра в грудной клетке. Покинуть границы собственного пространства-времени он не способен из-за гравитационного притяжения. Тревожно. Направленное вовнутрь не вырвется за пределы тела. Шум чужого голоса. Радио на фоне. Подкаст о языковой системе и культуре, включенный, пока Чан грызет сам себя. Беспомощность непонимания. Чуждость языка и народа. Зачем он приехал в эту страну? Чан знает: это просто плохой период, нижняя планка состояния, день, когда все идет не так, день, который сменится днем, когда все будет хорошо. Все будет хорошо — он себе обещал. Чан откладывает ручку и трет глаза. Сбежать нельзя, потому что это повлияет на итоговую оценку. Оставаться нельзя, чтобы не оказаться на грани. Вибрирует телефон — Чан прячет его в рюкзак. Телефон вибрирует в рюкзаке. Чан пытается игнорировать и записывать лекцию. Звук слишком громкий. Он расширяется и затмевает голос лектора. Все, что Чан слышит — вибрация. Вибрация звенит у него в ушах и сводит с ума. Перед глазами белое. — На этом все, можете расходиться, — врывается голос, — останьтесь, пожалуйста, после пары, Кристофер. Никто не называет Чана Кристофером. Чан остается. — Как продвигаются ваши дела с финальной работой? Какую тему вы взяли? Как мы и обсуждали, календарные мифы Древней Греции? — глаза преподавателя добрые и большие. Коровьи. Чан чувствует, как что-то чешется в носу. В голове пустота. — Этиологические мифы. — А, мифы о происхождении? Ну удачи вам. Интереснейшая тема для эссе! — Чан кивает. Интереснейшая. Он улыбается и благодарит за лекцию. У двери улыбка падает ему под ноги, и он случайно наступает на нее носком кед. Лектор за его спиной готовится к следующей паре. Чан идет к Феликсу в столовую. На краю кровати Чан подсчитывает оставшиеся на месяц деньги. Деньги пришлют пятнадцатого. Сегодня третье. Банковские приложения транслируют студенческую нищету. Минхо запрыгивает к Чану на кровать. — Ты пойдешь сегодня на вечеринку? — его голос звучит плаксиво-выпрашивающе и одновременно с радостным предвкушением. — Нет, — озвучивает Чан очевидный вариант ответа. Минхо щурится и лисьи улыбается. — Там будет Хенджин, — Чан чувствует, что хмурится. Переводит взгляд на Минхо, и Минхо начинает хмуриться тоже. Он ищет что-то в лице Чана и вдруг кажется растерянным. — И что? — Минхо закусывает губу и отворачивается. — Ничего, я так, просто. Просто я подумал, что вы… Забей. — Он вскакивает с кровати и уходит в свою комнату. Чан провожает его взглядом в спину и пожимает плечами. Слепо отворачивается к телефону. Изгиб спины в широкой белой футболке. Ломаные движения. Горячая мокрая шея. Испарина на лбу. Влажные от пота волосы, липнущие к коже. Недокрутил колено. Эмоциональность на грани болезненного. Музыка, зудящая под кожей. Шумное дыхание и скрип подошвы о светлый лаковый пол. Чан падает на спину. Человеческое создание не должно быть прекрасно, как сын бога и нимфы. Горячий жадный взгляд в отражении. Темные глаза. Зеркальные движения танца. Чан прячет лицо в ладонях и во мраке видит мушки перед глазами. Он собирается, когда Минхо уходит. «Tema celeste» Роберто Каччапалья в наушниках звучит, как надежда. — Кто здесь? — спрашивает Хенджин, встревоженно поднимаясь с постели, когда Чан, уставший от пьяных голосов и громкой музыки, заходит в чью-то комнату и закрывает за собой дверь. Социальная батарейка на нуле. Случайные чужие прикосновения Чану хочется смыть с себя вместе с кожей. — Здесь? — хохотнув, спрашивает он и разводит руками. В горле сухо. В голове тихо. Громкая музыка бьется о внешнюю сторону двери. Чан чувствует себя робким и ведет себя преувеличенно громко, хотя хочет оказаться под одеялом в кровати. Возможно, в той же самой, что и Хенджин. — А, друг Минхо, — Хенджин пьяно смотрит на него из-под ресниц. Черты плывут. Чан не может оторвать взгляда. Хенджин облизывает губы, Чан заворожен. Смех Хенджина низкий и маленький. — Скажи, друг Минхо, мое тело прекрасно? То, что ты видишь, тебе нравится? — Хенджин проводит рукой вдоль своих бедер, а после переводит взгляд на собственные руки, сложенные в красивый жест. Пальцы длинные и тонкие. Любуется самим собой. Чан осторожно проходит и присаживается на постель. Между ним и Хенджином расстояние здравого смысла. Чужие волосы еще мокрые на висках. Глаза огромные и влажные. Темные. Тушь или тени осыпались. Черные крупинки подчеркивают нижние ресницы. Чан теряет дыхание. Чан теряет голос. — Нравится. Хенджин поворачивается на бок и подставляет руку под голову. На стене за его спиной висит картина с нарциссами. Чан бросает взгляд на нее мельком, но потом смотрит еще раз, обводит цветы взглядом: зеленые стебли в пленчатой поволоке, белые лепестки венчает рыжая корона-колокольчик. Парфюм Хенджина женский, цветочный, дурманяще-сладкий. — Тебе от меня тоже нужно только мое тело? — спрашивает Хенджин и смотрит сквозь Чана. Чан оборачивается, но за его спиной никого. Тело? В животе ворочается что-то. Руки липкие. Чан сглатывает слюну и чувствует, как его губы приоткрываются. Ему кажется, что его собственное тело материально, как никогда. — Иди сюда, — с придыханием просит Хенджин, и Чан наклоняется к его лицу, сам не зная, что делает. Останавливается на секунду, пытаясь вырваться из дурмана, но завороженный теплом и темным взглядом припадает к губам. Хенджин отшатывается. Вскакивает, приводит в порядок разворошенную одежду. — Это было ошибкой, извини, — говорит он у двери, не поворачиваясь к Чану лицом. На спине потное пятно. В желтом свете лампы видны капли испарины на шее. Влажные волосы липнут к коже. — Извини, — повторяет Чан за Хенджином в закрытую дверь спальни и прижимает ладонь к губам. «Извини?» — повторяет Чан про себя и не понимает. Семантика слова теряется, и это вдруг его злит. Извини. Извини. Извини. Теплое прикосновение. Поцелуй ни о чем. Хенджин за закрытой дверью. Хенджин в постели рядом. Темные глаза. Пьяная улыбка. Крупинки осыпавшейся косметики. Длинные ресницы. Взгляд сквозь. Видимая мягкость губ. Губы. Губы. Губы. — Кто здесь? — заглядывает в дверь теплый голос Минхо. Распластанный на кровати Чан чувствует холод и не чувствует своего тела. И не понимает, где «здесь». — Кем бы ты был из античной мифологии? — спрашивает Чан у Феликса. Они в столовой. Шум баюкает мысли — сегодня Чану лучше, и его не душит чужое присутствие. Наполненный любопытством он открывает окружающее пространство: деревянные столы на металлических тонких ножках, пластиковые цветные подносы, смерч еды и напитков, броуновское движение голодных. Все улыбаются. Все несчастны. Феликс отвечает. Чан забывает его ответ. — Я бы хотел быть Зевсом, — говорит он, не чувствуя себя Зевсом, но чувствуя себя Эхо, эхо, эхо, — я был бы всесильным, могущественным, могущим справляться. Жизнь сложнее и больше, чем Чан может вынести. Чан надевает наушники и ныряет в «Historiette No. 5» Фабрицио Патерлини. Звук глубокий и смутный — это то, что Чан из себя представляет: триоли с половинными на фоне, тело думающее и чувствующее. И нечувствуемое. И нечувствуемое. Чан складывает руки в красивый Хенджинов жест и смотрит на него через полуприкрытые веки. Звал ли его Хенджин, потому что он друг Минхо или потому что чувствовал себя одиноким? Целовал ли Чан Хенджина, потому что у Хенджина красивое тело или потому что влюблен? Чан переворачивается на живот и обнимает подушку. Что такое красота? Что такое любовь? Одинаково ли то, что чувствует Чан, когда смотрит на Хенджина, и то, что чувствует Хенджин, когда видит в движениях Минхо отражение своих движений? От попавшей случайно в инструментальный плейлист песни Чана пробирает испуганной дрожью, и он стаскивает наушники. Спустя десятки миллиардов лет белый карлик остывает, становясь черным карликом, и больше не излучает свет. Вселенной всего тринадцать. В перманентной усталости Чан чувствует себя старше. Он удаляет песню из плейлиста. Будут хорошие дни, и он снова сможет слушать другое. Будут хорошие дни, но не сегодня. Чан закрывает глаза. Любое завтра станет однажды «сегодня». Чан открывает глаза. Чан закрывает глаза.