Эхо

На конечной стадии развития звезда, в зависимости от массы, либо сбрасывает внешнюю оболочку, становясь белым карликом, либо превращается в сверхновую. Может быть, Чан, раскачиваясь в своем спектре из злобы и опустошения, просто не понял, что пошел по другому пути эволюции, и черная дыра у него в груди осталась после эмоционального сверхнового взрыва. Есть ли там что-то внутри? Осталась ли в нем нейтронная звезда, или все, на что он был способен — вспышка энергии, медленно растворяющаяся во вселенной? Что Чан из себя представляет? Что Чан такое? Злоба зудит под кожей, и Чан не понимает, как с этим справляться, и гладит запястья, как клавиши ноута. Нежно. Нежно. Контролирует руки, контролирует пальцы. Минхо дремлет под боком, и мысленно Чан ненавидит его до вспышек за веками. «Свали к себе, — думает Чан, — у тебя есть своя комната и своя кровать. Свали к себе!» Чтобы не ранить, Чан поправляет Минхо одеяло. Красота Минхо теплая, притягательная. Маленькие сухие ладошки. Выверенные движения. Как они будут танцевать? Кто из них настоящий? — Сними, — просит Минхо, вручая телефон. Чан оглушен темнотой за окнами студии и лужами лунных лучей. Свет от прожекторов множится в зеркалах и отражается от белых стен, и воздух густой, и в этой дымке тяжело дышать. Минхо и Хенджин расходятся по позициям. У Чана трясутся руки и чешется нос. Хенджин плывет в белом лунном свете. Хенджин смотрит на Минхо, посвящая ему каждый жест. Резкие движения и полная остановка. Эмоциональность на грани болезненного. Чан чувствует сломанную в поклоне спину. Волна. Изгиб. Не довернул колено. Волна. Изгиб. Волна. Волна. Волна. Тревожное любование впивается ногтями в Чановы запястья. Ему нужно подышать. Чан задыхается. Чан задыхается. Чан не чувствует своего тела. Минхо смотрит получившееся видео и перекидывает его Хенджину. — Для кого ты себя бережешь? Чан, посмотри, классно? Чан ничего не видит кроме темных глаз Хенджина, и его белой футболки, и рыжей ленты в его волосах, и лунной туманности, разлитой в воздухе. Он переводит взгляд на Минхо, и ему кажется, что это Хенджин. Чан не сбрасывает чужую руку. — Классно. Классно. Классно. Чан не может выдохнуть запертое в груди. Как будто чья-то рука кладет ладонь на его горло, но почти нежно, никакого давления. Пульс частит. — Я не могу, — говорит Хенджин, — у меня была травма колена. Пульс частит. — Мне все равно, — говорит Минхо, — это мой танцевальный проект, мы должны быть зеркалами, а я не буду танцевать плохо, — он обращается к Чану, — нравится? Чан смотрит на Хенджина и думает о черных крупинках туши у него под глазами, о нижних ресницах, о дурманяще-сладком цветочном парфюме. О пьяной улыбке и крепко сжатых губах. О лунной дымке, густой, как туман на берегах Стикса. — Нравится. Минхо опирается на подушки и любуется своими движениями, чехол с нарциссами оказывается у него за спиной. Хенджин стоит над ним, и его волосы мокрые, его шея мокрая, его футболка мокрая. Глаза Хенджина темные и жадные. Он смотрит на Минхо. Он смотрит на Минхо и смотрит на себя на повторе, дышит мокро и быстро. Чан видит то, что не должен. Он пытается выйти из раздевалки, не пойманный темнотой чужих глаз, не совершивший ошибок, но Хенджин замечает его и поворачивается к нему лицом и корпусом. Чан не опускает взгляда на его руки, хотя очень хочется. Плечи Хенджина голые, мышцы прорисованы тишиной слабого верхнего света. Расслаблены приоткрытые губы. Расслаблена поза, взгляд сквозь, будто от Чана ничего не осталось, но только голос, голос, голос. — Нравится? — он расставляет шире ноги и поглаживает там, где Чан не смотрит, Чан одурманен томной усталостью, и разворотом плеч, и длинными волосами, выбившимися из хвоста. Хенджин красивый, как сын бога и нимфы У Чана сбивается дыхание. — Нравится, — говорит он и думает о пьяной дурманной ночи. И о губах. О красоте Хенджина. О его теле. — Мне тоже нравится, — говорит Хенджин и возвращается к телефону. Кладет его на колено. Правой рукой трогает свою грудь и живот, меняет руки, и левой зачесывает назад волосы. Прикусывает указательный палец. — Снимешь? — спрашивает Хенджин. — Тебе же нравится мое тело. Чан ощущает переполняющую его эмоцию и не знает, что это. Свербит под ключицами с разных сторон. Голова пустая. Голова пустая. Вместо музыки в наушниках — тонкий звон. Хенджин закидывает голову, и Чан, не отрываясь, смотрит на его влажную шею. Перед глазами белое, овенчанное рыжей короной-колокольчиком, и темнота, ласкающая плечи Хенджина и его грудь, темнота, оглаживающая его сильные бедра. Бедра дрожат. Хенджин дышит влажно. Волосы липнут ко лбу и вискам. Чан не чувствует своего тела, но ему кажется, что он чувствует тело Хенджина. Чан не дышит. Хенджин выдыхает долго и томно. И жмурит глаза. Чан жмурит глаза. Чан выходит за дверь. Руки трясутся. Чан роняет поднос прямо перед самым столом, где сидит Феликс. Суп горячо затапливает кеды, чай капает с толстовки Хенджина. Зеленый поднос трескается по центру. Феликс резко отодвигает стул, и тот скрежещет по кафельному полу. Руки Чана липкие. — Извини, я задел тебя, — говорит Хенджин. Чан проводит молчанием его спину. Кроссовки Хенджина зеленые. Звуки человеческого сводят Чана с ума. Было ли это уже, или это впервые? Кто-то хватается за Чанов рукав и пытается его отодвинуть. Чан сбрасывает чужую руку и собирает осколки. Рыжий на белом. Рыжий на белом. Чана отпихивает кто-то, и он падает на скользкий кафель. Суповая лужа красится под его пальцами. Кто-то кричит, и кто-то испуганно смотрит, и кто-то пытается снять его на телефон. Чан не понимает слова и не может их повторить. Он опирается на колени, пытаясь подняться, и только тогда видит свою боль. Чан дышит. Дышит. Кто-то трогает его. Чан отбивается от чужих грязных рук. Дышит. Дышит. Кто-то ведет его промыть руки в раковине, и Чан повторяет последние слова чужих фраз, как эхо. Ему чудится дурманный парфюм Хенджина, и это больше, чем Чан может вынести. Он хочет вцепиться в свое запястье и в свою шею и выдавить из себя свою боль и чуждость с дыханием. Нельзя причинять себе вред. В холодной воде не видно отражения. Чан обещал перестать. Перед его лицом оказывается лицо Феликса. Чану кажется, что оно смещается и плывет, искаженное Чановыми эмоциями. Прозрачные веснушки Феликса сжимаются в морщинках. Феликс провожает его домой. «Все хорошо, — думает Чан, окруженный телом Минхо, дремлющего под боком, — это не лучший день, но хорошие будут. Завтра наступит. Завтра финальный концерт. Сегодня финальный концерт. Чан сидит в партере, окруженный чужими телами, и чужие руки занимают оба подлокотника. Ладони Чана сложены на коленях. Он теребит в руках билет. Сквозь рыжий глянец в пленчатой поволоке пробивается белая бумажная паутина. Чан не запоминает номера в ожидании трагедии. Нервно тошнит. Он вспоминает сломанную спину в белой футболке и лунную дымку. Время течет медленно, как река Стикс. Речное колено уводит мысли в другое русло. Чан бродит по горным подъемам и спускам сознания, огибая мыслеручьи. Тихнет свет. Чан слышит шепот и чужое дыхание. Кто-то кашляет. От чужого телесного, лишнего, личного у Чана кружится голова. Белый туман пахнет душно и сладко. Чан задерживает дыхание. Он не может различить в лунном свете прожекторов Минхо и Хенджина. Их движения совершенны. Эмоциональность на грани болезненного. Пространство пропитано светом. Оно огромное. Чану слишком. Оба доворачивают колено. Чану слишком. Чан хочет вырваться из кресла и человеческого, но чьи-то руки хватают его тело, и Чану кажется, что его растерзают. Все, что от него останется — эхо, эхо, эхо. Он слышит глухой удар и пытается пробиться к сцене. Вокруг толпа. Люди. Люди. Кто-то кричит. В тумане ничего не видно. Чан пытается прорваться к сцене. Время течет в обратную сторону. Чан задыхается. Толпа несет его в другую сторону. Чан не чувствует своего тела. Чан обещает себе, что если он сможет прорваться к сцене… Чан обещает себе. Он обещает себе. Он обещает себе. Деревянная сцена царапает Чановы ладони. Лунный свет проходит сквозь него. Чан пытается найти Хенджина в густом белом тумане. Чану кажется, что он на берегу реки Стикс. Чану кажется, что он тонет. Туман путает мысли. Кеды мокрые. У кулис Чан находит два букета нарциссов.