Эхо

Раздражение зудит по центру груди прямо под ключицами: металлический блестящий шар, сжавшаяся до состояния злобы фольга. Чан сжимает зубы. Минхо в своей спальне с открытой дверью обсуждает с мамой по телефону цены на шампунь. «Какой нахуй шампунь, — думает Чан, — свали на кухню». Разбуженный чужим бодрым голосом, он старается не слушать, но все равно слышит. Чужая бытовая бессмыслица. Цены на скраб. Таблетки-таблетки-таблетки. «Да, мам, я ходил к врачу вчера. Нет, мне помогает. Да, дорого, я понимаю, но так надо. Нет, мам. Да, мам», — Минхо выходит из своей спальни и проходит через комнату Чана в кухню, потом возвращается обратно. В его руках тарелки с едой из доставки. Он продолжает болтать. Коты. Как дела у Суни. Дуни. Дори. Чан громко выдыхает и сжимает в кулаке край ноутбука с такой силой, что пластик издает скрип. Минхо бросает на него недоуменный взгляд, когда проходит мимо в очередной раз. Нудящие интонации слышатся через наушники. Чан сам уходит в кухню, надеясь отхватить у квартиры минуты покоя, но Минхо возвращается и готовит чай. Чан слышит скрежет донца чашки о тарелку, и его злоба сжимается до белого карлика. Плотность злости в миллион раз выше плотности звезд главной последовательности. Это не что-то осознанное — знает он, Минхо не виноват — просто бывают дни, когда Чан хочет свергать близких в Тартар и заковывать их в оковы. Зевс. Кронос. Уран. Возвращение к первоначальному Хаосу. Чан закрывает слезящиеся глаза. Барабанно бьется беспокойный пульс. — Я не могу, — говорит Чан Феликсу, когда они встречаются за обедом в университетской столовой, — эти экзамены выводят меня из себя, и иногда мне нужно больше пространства, но я не могу снимать квартиру в одиночку. Прозрачные веснушки Феликса сжимаются в морщинках. Пространство Феликсовой кожи смещается и плывет, поддаваясь эмоциям. Феликс молча гладит Чанову руку. — Чтобы тебе тоже любить того, кто не ответит тебе взаимностью! — кричит кто-то совсем рядом с ними. Слышится звук удара. Кто-то роняет поднос. Чан старается не смотреть, но чужая жизнь влезает в его личное пространство, чей-то суп горячо затапливает кеды. От громкости, жара, влаги, лишнего, личного у него начинается мигрень. Он резко отодвигает стул, и тот скрежещет по кафельному полу. Феликс удваивает звук, вскакивая тоже. Кафель скользкий. Руки липкие. Кто-то пытается извиняться и успокаивающе хватается за Чанов рукав. Он сбрасывает чужую руку. Виновник бедствия с растерянным лицом прижимает к щеке ладонь. Зеленый поднос в окружении бело-рыжих осколков разбит у его ног. Кроссовки венчает пюре. Чай капает с темной толстовки. «Красивый», — отмечает Чан и сбегает, набросив рюкзак на одно плечо. Подошва кедов скользит на супе. На пыльной белой ткани плывет рыжее пятно. Это больше, чем он может вынести. Чан прячется в туалете, забравшись на крышку унитаза с ногами, и дышит под что-то из плейлиста. И дышит. И дышит. Его отпускает, но никогда до конца. Напряжение скрючивает пальцы. Чан зачесывает назад волосы. Ногти царапают кожу головы, и он хочет вцепится в свое запястье и в свою шею, чтобы выдавить из себя злобу с дыханием. Нужно обрезать ногти. Нельзя причинять вред. Он обещал себе перестать. Он обещал перестать. Чан кладет ладонь на горло. Это почти нежно. Никакого давления. Кадык пугливо подскакивает, когда он сглатывает слюну. Под указательным пальцем биение пульса. Пульс частит. Чан отнимает ладонь и опускает ноги на кафель. Стаскивает с крючка рюкзак и, выходя из кабинки, жмет на кнопку слива. Вечером Минхо рассказывает ему, как прошел день. Он болтает ногами, сидя на Чановой постели. В наушниках звенит Рахманиновский «Концерт для фортепиано с оркестром № 2 в до-миноре». Чан слушает, как Минхо говорит ему о парне, с которым он делает проект на танцах. — Необычайной красоты внешность, — культурно отмечает Минхо в тон мелодии, и продолжает, перемежая слова матом и сленговыми выражениями, которые Чан не понимает. Ему все равно. Он почти не слышит. Слова Минхо напоминают ему о разбитом подносе и кедах, катающихся на карусели стиральной машины. Бьется о стекло мыльная пена. Эглеты на шнурках скрежещут о барабан. Голос Минхо сжимается до точки в пространстве. Чану хочется покатать ее, как хлебную крошку между большим и указательным пальцем. — А ты что думаешь? — спрашивает Минхо. — Возможно, это и неплохо, — отвечает Чан чем-то универсальным и не думает, на что отвечает. Чужие слова не имеют смысла. Чан чувствует себя где-то не здесь. — Вот и я тоже не знаю, — продолжает Минхо, — но тогда нам нужно репетировать вместе, а я ненавижу репетировать с кем-то, ты же знаешь, — Чан кивает, и к счастью, этого оказывается достаточно для продолжения беседы. — Ты к Минхо? — спрашивает у Чана вчерашнее бедствие. Парень крутит в руках шелковую белую ленту. Доски на полу в танцевальном классе покрыты светлым лаком. Белые стены. Зеркальные стены. Красота парня холодная, почти отталкивающая. Лентой он собирает свои длинные волосы в хвост. Чан замирает, чувствуя себя ниже и слабее. Хвост не удается с первого раза, и парень тащит ленту в рот, повторно собирая руками волосы вместе. Тонкая прядка обрамляет лицо. Красивые пухлые губы сухо сжимают глянцевую полоску ткани. Чан собирает бессвязные мысли: — К Минхо. Парень кивает и завязывает в волосах бант. — Ок, можешь подождать внутри. Я Хенджин. «Чан», — хочет ответить Чан, но слова застревают в горле. Хенджин уже повернулся к нему спиной. Чан проходит в беззеркальный угол студии и садится на пол. Вокруг штук пять подушек. На чехле одной из них вышиты нарциссы. Чан смотрит на Хенджина, пока вытаскивает из рюкзака ноут и устраивает его на коленях. Искусственный звездный свет падает с потолка. Расплескавшийся солнечный свет, проходя через огромные окна, образует на полу лужи. Хенджин разминается в одной из таких, и лучи стекают по его спине и рукам. Он сияет. Чан повторяет про себя его имя. Чан надевает наушники, возвращаясь к домашнему заданию, но слышит только двойной перестук слогов в шуме крови. Эссе не пишется. Он бродит по горным подъемам и спускам сознания. Застывший в одной точке взгляд выбирает своим объектом Хенджина. Тот заканчивает разминку и переключает на телефоне трек на что-то резкое. В наушниках Чана тишина. Солнечные лучи ластятся к Хенджиновым плечам, стекают по его мокрой горячей шее. Он дергается в порыве мелодии, и его движения останавливают дыхание. Волна. Изгиб. Слом. Чан ощущает свою потерянность и переводит взгляд на монитор ноутбука, но ничего не видит. Мыслепоток затягивает его в лабиринт, из которого он не может выбраться. Паника. Пан. Прикосновение Минхо к плечу. — Я закончу здесь, и мы пойдем, — тихо произносит Минхо, и Чан видит, как через зеркало следит за ними Хенджин. — Не торопись, — говорит Чан и снимает с плеча чужую руку. Он возвращается к эссе, но, задумавшись, смотрит прямо, и в отражении видит жадный взгляд Хенджина, обращенный к Минхо. Все тело Хенджина направлено в его сторону. Резкие движения и полная остановка. «Не довернул колено, — думает Чан, знакомый с танцами на правах соседства с Минхо, — жаль». Чан отворачивается, и боковым зрением снова замечает подушку с вышитыми нарциссами. Сглатывает слюну, ощущая движение кадыка. Гладит пальцами клавиши ноутбука. Закончу, и мы пойдем. Жаль.