системный сбой.

Все начинается как-то случайно — за бутылкой крепленого вина, распитой на двоих в гостиной под разговоры о том, что не принято обсуждать с каждым встречным-поперечным. Кавех пораженно хлопает ртом, недоверчиво щурится и выспрашивает подробности. Не верит, что кто-то вроде него может интересоваться не то что мужчинами — сексом в принципе. Аль-Хайтам скучающе объясняет, проходит по поверхности, не вдается в детали. «Нерастраченное сексуальное напряжение ухудшает качество жизни и притупляет мыслительные способности». «Без секса прожить можно, но зачем? Меньше кортизола и адреналина, больше эндорфина и окситоцина в крови». «Не вижу смысла ограничивать себя в партнерах. Женщина, мужчина — суть одна». Кавех старается подобраться ближе к истинной сути. Сыплет вопросами обо всем. Сколько было этих партнеров, кого больше, как долго задерживались. Случались ли отношения или все просто так — физиологии ради. До главного так и не доходит — на сегодняшний вечер лимит откровенности исчерпан; на ближайший десяток-другой впрочем тоже. Если, конечно, он снова не притащит бутыль мондштадского вина, которое редко доходит до Сумеру и стоит дороже, чем семена одуванчиков раз так в пять. Кавех решает слать в Бездну лимиты и выносит из спальни добавку. Наверное, стоит проверить заначку в фальшивой книге на верхней полке третьего шкафа, не пропала ли оттуда пара сотен тысяч моры. Вопросов, впрочем, он больше не задает, несмотря на полученный в порыве опьяненной свободы карт-бланш. Лишь ненавязчиво предлагает проветриться, мол, так трезвость ума вернется быстрее и «утром тебе не придется страдальчески громко дышать над своими бумажками, мешая мне работать». Аль-Хайтам покорно соглашается — в делах алкогольных у Кавеха больше опыта, тут можно довериться. Остывающий уличный воздух мажет по коже блаженством, до этого как-то не замечалась духота в доме. Аль-Хайтам замирает посреди дороги и подставляет лицо слабому дуновению ветра. Он влажный, прохладный, успокаивающий и действительно отрезвляющий. Аль-Хайтам стоит так невозможно долго, но Кавех не пытается поторапливать, не нудит — просто ждет. Возможно, сам наслаждается — это, в общем-то, его постоянное агрегатное состояние. Даже в моменты, когда ноет о тленности бытия или вступает в бесполезную полемику о неправильном устройстве быта в их доме. — Я прихожу сюда, когда хочу от всего отдохнуть, — делится Кавех, устраиваясь на краю естественного моста, появившегося из корня дерева. — Днем путь от южных ворот в Гандхарву топчут десятки ног, а вечерами здесь пусто. Странно, правда? Словно никто не замечает, как здесь красиво. — Здесь достаточно романтично, — соглашается Аль-Хайтам, присаживаясь рядом. Кавех лишь звонко смеется, и звук его голоса падает вниз, стекает по водопаду в пропасть под их болтающимися ногами. Последние закатные лучи путаются в пшеничных волосах, окрашивают их золотом. Аль-Хайтаму хочется потрогать, но он только смотрит. На подсвеченный теми же лучами и отблесками воды профиль с застывшей на приоткрытых губах полу-улыбкой и с восторженным взглядом, устремленным вдаль, туда, где солнце наконец скрывается за водной гладью, погружая все в мягкую темноту, пока не расчерченную светом белесых звезд и луны. — Если даже ты считаешь, что здесь романтично, это действительно так, — отмирает Кавех, но смотрит по-прежнему строго перед собой. — Ты говорил, что я могу задать любой вопрос. — Да, задавай, — кивает Аль-Хайтам. — Есть что-то, что тебе бы очень хотелось сделать, но ты не решаешься? — Кавех вдруг хмурится и резко машет рукой в воздухе. — Нет, забудь. Сейчас переформулирую, а то придерешься к тому, что вопрос закрытый, и ничего не расскажешь. Так вот. Что бы тебе хотелось сделать, но ты не решаешься? Может, не уверен в последствиях. Или боишься. Или еще что-то. Прохлада оказывается не такой уж и отрезвляющей, потому что с языка срывается: — Поцеловать тебя, — и звучит слишком мягко, без желаемого прикрытия реального смысла в виде издевки. Кавех смотрит на него с выражением, будто с ним заговорил плесенник — и все это на трезвую голову. Аль-Хайтаму не хочется объясняться снова. Он подается вперед и сухо касается губами чужих, скрадывая ноты винной кислинки и недоумения. — Целуешься, как школьник, — комментирует Кавех, вздорно дергая подбородком. Стреляет шальным взглядом из-под растрепавшейся челки, совсем как те же закатные лучи. — Давай покажу, как надо. Кавех в поцелуях — терпкое вино, сахар и чистое наслаждение. Вопреки привычному поведению медленный и осторожный, но все такой же требовательный и напористый. Влажно трется языком об язык, поддевает кончик зубами, сминает губы своими, постепенно увеличивая давление. Поглаживает по загривку и тут же царапает его кончиками острых ногтей. — Вот как-то так, — оповещает сквозь сбившееся дыхание. — Но я бы закрепил результат демонстрации дома. И он закрепляет. Сидя на коленях Аль-Хайтама, извиваясь в руках и горячечно постанывая — в поцелуи, не поцелуй. — Есть, кстати, еще один тип поцелуев. Но для этого нам нужно принять горизонтальное положение, — делится Кавех, повторяя губами чужую линию челюсти от подбородка до уха. Кавех показывает все свое мастерство, лежа на сбившихся простынях. Аль-Хайтам вроде не против. Это все пара бутылок вина. Они пьяны и ничего друг другу не должны за пределами вечера-ночи. Завтра забудется, что Кавех в сексе — отдающийся до последнего вздоха. Еще красивее обычного с обхватывающей шею плотным кольцом вереницей багровых засосов. Завтра ничего не забывается. Аль-Хайтам прикипает взглядом поверх книги к игривому покачиванию босой ступни, к сползшей по плечу свободной домашней рубахе, к нарочно каждые полминуты поправляющим волосы и обнажающим шею рукам. К не просто мягкой, нежной улыбке, которую заметно на повернутом в три четверти лице. — И кто мы теперь? — невзначай интересуется Кавех, стуча кончиком карандаша по губам. — Точно не друзья. — Как и раньше — соседи. Аль-Хайтам не считает, что периодический секс в обеих кроватях, рабочем кресле, на софах и столах делает из них кого-то большего. Кавех не спорит. Лишь однажды, когда все незаметно превращается во въевшийся в подушку запах цветочного шампуня, завтраки на двоих, а не на одного и ленивые поцелуи у порога перед работой Аль-Хайтама, говорит: — Если бы все соседи были такими.