Существуй, пока твои легкие не наполнятся моей кровью

Прошлое

Пятьдесят первый день Посмертия

Кровь стучит в висках. Кровь стучит будто бы в такт каждому спешному беговому шагу. Каждому беговому шагу и бешено бьющемуся в груди сердцу. Кровь стучит в висках, по которым то и дело от кромки волос скользят теплые капли соленой влаги. Капли, с которыми Чу Ваньнин поначалу пытался бороться, то и дело поспешно стирая рукавом плотной спортивной толстовки, потом же просто перестает обращать внимание. Перестает обращать внимание на то, что он чувствует… На то, что его окружает... Перестает обращать внимание на лес. На пробивающееся сквозь ветви деревьев солнце. На тонкую ленту тропинки под ногами. На тонкую ленту устланной хвоей тропинки, тянущейся далеко-далеко вперед на многие километры. На все… На все, что прямо перед его глазами теряет четкие очертания. Теряет четкие очертания, смешиваясь в одну темно-зеленую болотную трясину. Трясину густую, обволакивающую липким теплом. Трясину, затягивающую омегу все дальше и дальше в глубину. Затягивающую и все быстрее лишающую сил. Лишающую сил и не позволяющую сопротивляться. Чу Ваньнин перестает обращать внимание на все… Буквально все… Даже собственные мысли… Перестает обращать внимание, полностью слившись с тяжелым дыханием и отдающейся в висках музыкой сердечного ритма. Слившись… Но это длится не так долго как он предполагает… Все обрывается одномоментно. Стремительно. Слишком резко, чтобы мозг, настроившийся на определенный лад, успел обработать информацию. Слишком внезапно, чтобы можно было успеть предотвратить… Все обрывается без предупреждения или хотя бы намека на него. Все обрывается, когда вдруг не удается сделать следующий беговой шаг. Не удается, потому что одна нога словно тормозит, зацепившись мыском кроссовка обо что-то. Обо что-то, будто бы внезапно выросшее на некогда ровной земле. Или всегда там находившееся… Все обрывается, когда не удается сделать следующий беговой шаг… И тело Чу Ваньнина по инерции рушится вниз. Рушится, потеряв равновесие. Рушится, и омега еле-еле успевает в последний момент выставить вперед обе руки, чтобы не встретиться носом с неумолимо приближающейся землей. Выставить вперед обе руки инстинктивно. Попытаться хоть как-то себя защитить от еще больших негативных последствий. — Черт… Вырывается обиженно-горько из искусанных губ. Вырывается хриплым выдохом, потому что на большее сейчас не хватает запаса воздуха в легких. Вырывается, и Чу Ваньнин, неуклюже перенеся вес тела на пятую точку, садится. Садится, лихорадочно пытаясь отряхнуться. Пытаясь стереть позор, о котором теперь напоминает каждая прилипшая к синтетической ткани джоггеров на уровне колен сухая ветка или острая хвойная иголочка. Пытаясь стереть, но тщетно. Тщетно, потому что перемотанные кипенно белыми бинтами ладони тоже все в грязи. В грязи и перегное. Перемотанные кипенно белыми бинтами ладони, отдающиеся мерзкой жгучей болью от принятия на себя довольно внушительной части веса рухнувшего на тропинку тела. Болью в условиях Посмертия столь незначительной… Смешной даже. Болью, которую нужно… Которую необходимо научиться игнорировать. Болью от уже постепенно начинающих подживать ожогов, не идущих ни в какое сравнение с ранами, получаемыми другими в настоящем бою. Ранами, которые Чу Ваньнин видел собственными глазами. Видел изо дня в день, приходя навестить Тасянь-Цзюня в лазарет. Чу Ваньнин видел… Применял на себя, думая, а что было бы, если бы он оказался подстрелен, серьезно покалечен или укушен зараженным. Сумел бы постоять за себя? Сумел бы дождаться помощи? Выжил бы? Справился бы? Никак бы не справился. Точно нет. Не справился бы, потому что слишком слабый, никчемный и ни на что не годный. Не готовый к существовании в Посмертии от слова совсем. Не готовый выживать и бороться…

Он лежит.

Лежит и чувствует влагу на щеках.

Чувствует и ненавидит себя за слабость.

Ненавидит так же, как и разрывающий ладони жар от полученных ожогов. Жар, растекающийся по всему телу. Жар, от которого хочется избавиться любой ценой.

Хоть ампутацией рук…

Хоть чем угодно, что способно заглушить эту нестерпимую боль.

— Мне очень плохо…

Произносит в пустоту закрытых век.

Произносит, с трудом представляя, как же жалко сейчас выглядит.

С трудом представляя, но не имея возможности что бы то ни было изменить.

Что бы то ни было изменить, потому что ему просто-напросто не хватит сил:

— Цзян Си, мне…

И в ответ наконец раздраженно колко прилетает:

— «Больно», да, я уже понял. А я чем могу тебе помочь? Я что ли заставлял тебя тащить с собой этого бродяжку? Врачи уже сделали, что могли, с твоими руками, а я не обязан всю ночь здесь сидеть и держать тебя за левую пятку.

Игнорируя финальную часть, Чу Ваньнин, словно в лихорадочном бреду, дрожащим голосом, как поцарапанная гвоздем виниловая пластинка повторяет на рипите:

— Он не понимал… Он был напуган… Он… Он не понимал…

Хотя…

Почему «словно» в бреду?

Цзян Си язвительно фыркает:

— Ага, утешай себя.

Но Чу Ваньнин не сдается.

Не сдается и пробует снова с того же самого места, где и закончил:

— Он…

Пробует, но осекается.

Осекается, когда лба касается чужая ладонь, контрастно холодная с его собственной кожей.

Касается осторожно, будто бы проверяя что-то.

Касается, и только Чу Ваньнин хочет снова разжать губы…

Только хочет продолжить говорить, как его опережают.

Опережают спокойно и как-то ласково даже…

Или ему так только кажется.

— Все. Все, не гунди. Скоро будет легче. Я принесу тебе еще обезболивающего, но на этом все. Ты понял меня? Понял, Юйхэн?

И Чу Ваньнин кивает.

Кивает тяжело.

Кивает, елозя влажной щекой по жесткой наволочке подушки.

Кивает, зная, что о большем он попросить и не смеет.

Над ухом с мерзким электронным писком щелкает кнопка остановки таймера секундомера. Щелкает, а вслед за ней раздается ядовито-саркастичное: — Поздравляю, будь сейчас на моем месте кто-то чуть менее доброжелательно настроенный, тебе бы благополучно пришел пиздец. Только сейчас Чу Ваньнин понимает в полной мере, что натурально задыхается: — Очень… Задыхается и, подобно речной рыбе, выброшенной на берег, открывая и закрывая рот, старается втянуть как можно больше такого необходимого сейчас воздуха. Задыхается, что просто не может не остаться в стороне от цепких и слишком уж внимательных к мелочам глаз Цзян Си. Цзян Си, который обходит его со спины и, изящно опустившись на корточки, издевательски заботливо комментирует: — Смотри легкие мне тут не выплюни, право слово. Отдышись. Комментирует голосом человека, который совсем и не устал. Ну или только чуть-чуть. Самую малость. Комментирует и Чу Ваньнина в очередной раз, как током, прошибает от осознания… Как током прошибает от осознания собственной ничтожности. — Очень смешно, — выкашливает он из себя. Выкашливает, прибегая к еще одной нервной, импульсивной скорее, полной внутренней злобы попытке отряхнуться. Отряхнуться, потому что его бесит… Так бесит собственная слабость. Бесит, что об этом знают посторонние. Бесит, что он ничего не может с этим поделать. По крайней мере сейчас. Не может, как бы не пытался. Он никогда не был так плох в чем-то. Всегда учился и работал на пределе возможного. И всегда… Всегда все получалось. Быть может не сразу, через какое-то время, но он начинал делать успехи. Видел прогресс. Он никогда не был так плох в чем-то. Не был так плох в чем-то так долго… Так унизительно долго… Никогда… И он ненавидит это… Ненавидит свое тело за это… Ненавидит себя за это… Цзян Си его внутренний монолог, конечно же, не слышит, поэтому преспокойно парирует сказанное ранее: — По-твоему я смеюсь? Здесь плакать надо. Начало тренировки, а ты весь уже в слюнях, соплях, как старый спаниель в знойный полдень. Вставай. Вставай-вставай. Чего расселся? Правда… Правда, срывающаяся с губ, быстрее, чем мозг успевает обработать информацию. Правда постыдная. Правда, тихо-тихо повисающая в воздухе и постепенно растворяющаяся в шуме колышущихся под порывами ветра веток хвойных деревьев: — Я больше не могу… Хватит… Правда, которую оппонент прекрасно слышит. Слышит, но все равно переспрашивает: — Что ты там бормочешь? Слышит, но не упускает шанса поиграться. Поглумиться. Слышит и не может просто оставить в покое. Нет… Слишком просто… Слышит, и как змея, уловившая чуть отличающуюся от окружающей среды температуру тела будущей жертвы, выползает из своего укрытия на охоту: — Земли полный рот успел набрать что ли? Так выплюни ее и скажи внятно. И Чу Ваньнин повторяет громче: — Хватит! Отрывистее. Звеняще. Так, чтобы уж наверняка. Так, чтобы не осталось и малейшего сомнения, что его слова достигнут цели: — Я не могу! Цзян Си, я устал. Я больше не могу. Не издевайся… Но достигнуть цели еще не значит возыметь эффект. А возыметь эффект на «реального» Цзян Си, как Чу Ваньнин уже успел выяснить за последние полтора месяца, не так уж и просто. Практически невозможно. Он как стена, о которую что бейся, что не бейся, останешься в дураках. Останешься в дураках и как минимум с разбитой головой. Это… Это в совокупности со всем остальным букетом проблем и переживаний выводит из себя еще больше… Выводит так, что хочется не просто повышать голос, а орать во всю глотку. Орать… От усталости, обиды, горя утраты, жгучей боли, теперь растекающейся еще и по коже ног под тканью вываленных в грязи джоггеров… Хочется орать, но пока еще удается сохранять самообладание. Удается сохранять самообладание, краем уха слушая очередной поток нравоучительных речей Цзян Си: — Думаешь те, кто захотят тебя убить, будут снисходительны к твоей сбивающейся на первой же минуте бега дыхалке и просто уникальной неуклюжести? Или будут гнаться за тобой исключительно по прямой ровной асфальтированной дороге? Боюсь тебя разочаровать, но «плохие дяденьки» без зазрения совести используют все твои слабости против тебя же. Они хищники. Ты жертва. А у жертвы два пути — нападать на свой страх и риск или убегать. И как мы уже поняли раньше, нападать для тебя не вариант, лучше сразу самому себе пулю в рот пустить, чтобы быстрее и эффективнее избавиться от страданий. А значит… Значит остается только одно — развивать ноги и тренировать дыхательный аппарат. Ну и, в твоем «особом» случае, желательно — координацию. А то, знаешь ли, ландшафт в здешних краях бывает разный… — Уж извини, — хочется орать, но Чу Ваньнин пока лишь только огрызается, бессовестно перебивая собеседника. — Из меня сверхвыносливую машину для убийства не растили. Хочется орать, но омега держится. Из последних сил держится… Из самых что ни на есть последних… — Тебе же хуже, — равнодушно пожимает плечами Цзян Си, подобное заявление явно воспринимается им как комплимент. — Только и можешь, что сопли на кулак наматывать и искать себе миллион оправданий и причин, почему ты не способен оторвать от земли свою костлявую задницу. И… Его спокойствие… Его спокойствие — последняя капля. Последняя, переполнившая и так уже залитую до краев чашу терпения. Чашу терпения, которая уже давно шла трещинами. Чашу, разлетающуюся где-то внутри грудной клетки омеги на мириады острых осколков. Мириады острых осколков, ранящих внутренние органы. Внутренние органы, которые затапливает вырвавшейся на волю яростью. Яростью, так удачно смешивающейся с не так давно поднявшей голову ненавистью ко всему сущему. Чу Ваньнин шипит: — Если… Шипит, четко проговаривая каждый вылетающий изо рта слог. Шипит, желая взглядом исподлобья испепелить все вокруг: — Если я тебя так раздражаю. Если я такой безнадежный. Перепоручи меня кому-нибудь. У тебя же… У тебя же есть полномочия. Так не используй пустой треп… — Оу, — еще немного, и Цзян Си, кажется, плюнет густой струей ироничной желчи ему промеж глаз, — и получить вместо одного целых два трупа? Великолепный план. Чу Ваньнин продолжает, словно бы и не слыша чужих слов: — … Или сдай меня репродуктологам. Ты же хотел, нет? Или изнасилуй меня уже. Забеременею и буду тихонько сидеть дома, не мешаясь у тебя под ногами. Чем не вариант? Всем же похуй… Последние слова уже буквально выкрикивает. Выкрикивает в сохраняющее сдержанно-похуистичное выражение лицо Цзян Си. Цзян Си, интересующегося как бы между делом: — Закончил? Точно? Или выйдешь на бис? И Чу Ваньнин уже было открывает рот… Уже было набирает в грудь побольше воздуха, однако, ему не позволяют продолжить «концерт». Не позволяют, словно бы выбивая из рук микрофон: — Не распаляйся. Побереги силы. Я понимаю там гормоны еще играют, все дела. Но включи мозг. Ты себе даже не представляешь, что бы с тобой было, если бы я не церемонился, а воплотил твои слова в реальность. Ты себе даже не представляешь… А ведь у меня есть «все полномочия», у меня развязаны руки. Твоя репродуктивная система буквально принадлежит мне. И думаешь, я оттягиваю этот момент, потому что мне слабо? М? Уверен? Слова Цзян Си… Отрезвляют. Отрезвляют, как стакан ледяной воды, выплеснутый в разгоряченное лицо. Отрезвляют, как удар открытой ладонью по щеке. Отрезвляют, и Чу Ваньнин, не найдя, что и ответить, только раздраженно вытирает пальцами пот со лба. Вытирает, вкладывая в столь простое движение весь спектр бурлящих внутри негативных эмоций. Вытирает и даже слегка царапает ногтями кожу под солеными каплями. Неглубоко, но довольно ощутимо. Неглубоко, но чтобы в полной мере прочувствовать, что хотя бы его собственное тело продолжает ему принадлежать. Что все еще слушается и отзывается. И вроде бы он уже получает исчерпывающий ответ от своего организма, но желает удостовериться полностью. Желает удостовериться полностью, прибегая к спешной попытке подняться на ноги. Прибегает к попытке… Уже было почти добивается успеха, но… Но говорит лишь тихое: — Блядь… И оседает обратно на землю. Оседает обратно, быстро-быстро пытаясь расшнуровать завязанный на двойной бант тканевый шнурок кроссовка. Пытаясь расшнуровать, однако, как обычно это и бывает, из-за дрожащих от перевозбуждения пальцев ничего не выходит, как следует. Ничего не выходит, и Цзян Си, с секунду пронаблюдавший за его тщетными потугами, прикрывает веки. Прикрывает веки и вдыхает через нос так глубоко, будто бы тем самым изо всех сил старается подавить в себе желание отвесить одному непутевому омеге хорошую такую затрещину. Затрещину звонкую. Профилактическую. Цзян Си, прикрывает веки, вдыхает… И после, по всей видимости, наконец одержав верх над поднимающимся внутри, подобно ртути в тонкой стеклянной трубке градусника, гневом, угрожающе-приторно уточняет: — А что у нас на этот раз? И получив в ответ: — В ботинок что-то попало… … Как-то обреченно даже закатывает глаза: — Что еще у тебя болит? Не стесняйся, рассказывай, я запишу все диагнозы. Как-то обреченно даже закатывает глаза, а потом говорит то, от чего у Чу Ваньнина кровь застывает в жилах: — Давай-ка на чистоту. Без апломба и гонора. Что с ним будет без тебя? Кто будет с твоим Волчонком нянчиться, если ты однажды не вернешься домой? Кто? Кровь застывает в жилах, и вместе с сердечным ритмом в висках начинает стучать один единственный вопрос: «Кто? Кто? Кто?» А ведь правда, кто? Кто взвалит на себя это бремя после его смерти? После его неминуемой смерти, если быть точным. — Сюэ Чжэнъюн говорил, что можно его на кого-то оставить. Оформить, чтобы за ним был закреплен еще один человек, если… — Чу Ваньнин обильно сглатывает и добавляет. — Если я умру. Последние слова получаются произнести как-то излишне спокойно. Тотально. Как сухое подтверждение очевидному. Ведь Чу Ваньнин знает, что это произойдет. Скорее всего, даже быстрее, чем он может вообразить. Знает, потому что видит, что никак не вписывается. Не вписывается в новые окружающие их со всех сторон реалии. Реалии, где любая, даже самая незначительная ошибка, может стать фатальной. А он их совершает много… Слишком… По незнанию ли или тупости… И кто скажет, когда удача повернется к нему спиной. Когда она устанет тащить его на себе и позволит случиться непоправимому. Это произойдет… Произойдет, поэтому он должен быть готов. Он должен быть уверен, что все предусмотрел. Что Тасянь-Цзюнь не останется один… Больше не останется… — И у тебя есть хоть кто-то на примете, кто готов взять за твоего Волчонка ответственность? — со сквозящим в голосе сомнением нарушает молчание Цзян Си. — Не смеши. — Ты же мой супруг… Вылетает быстрее, чем Чу Ваньнин успевает подумать о последствиях. Вылетает, и он лишь потом осознает в полной мере, как глупо и наивно это прозвучало. Осознает, когда его накрывает снежной лавиной чужого нарастающего ледяного смеха: — Я — кто? Ты же моя кошечка. Я ни за кого брать ответственность не буду. Моя задача лишь оплодотворить тебя до твоих двадцати пяти лет. Ну и помогать тебе и ребенку (детям) кредитами время от времени. На этом все. Все остальное — моя личная инициатива. Поэтому, что бы ты ни написал, что бы ни сделал, как бы Чжэнъюну на мозги ни капал, без моего согласия это всего лишь пустой звук. Я преспокойно без зазрения совести сделаю все наоборот. Хотя… — вдруг ни с того ни с сего, меняясь в лице, тянет альфа после многозначительной паузы, — если бы ты был способен мне что-нибудь предложить взамен… Тянет, намекая. Подначивая. Тянет… И Чу Ваньнину ничего больше не остается… Ничего больше не остается, кроме как принять неизвестные правила этой новой, внезапно родившейся в чужой голове игры. Ничего не остается… Ничего не остается кроме как, скрепя сердце, тихо констатировать позорный, но уж слишком очевидный, чтобы его скрывать, факт: — У меня ничего нет. — Ничего? — Цзян Си разочарованно цокает языком. — Как жаль. Но Чу Ваньнин не собирается сдаваться. Не собирается, потому что понимает, что на кону сейчас стоит чужая юная жизнь. Жизнь, за которую он собственными руками несколько дней назад взял ответственность. Жизнь, которая не виновата, что попала к нему. Жизнь, которая должна продолжаться, несмотря ни на что… Чу Ваньнин не собирается сдаваться, поэтому… — А если я… — использует еще одну осторожную попытку добиться своего, — если я буду делать то, что ты хочешь? — Ты и так будешь делать все, как я хочу, — пожимает плечами Цзян Си, будто чужое беспрекословное подчинение для него в порядке вещей. — В чем тогда МОЯ выгода? — Я буду делать все, как ты хочешь… И не стану перечить. Цзян Си в ответ недоверчиво щурит глаза: — А ты справишься? Чу Ваньнин уверенно кивает: — Сделаю все от себя зависящее. Уверенно кивает и, выдержав прямой взгляд полных скептицизма и неприкрытой насмешки глаз, кажется одерживает победу. Хоть где-то… Хоть в чем-то… Одерживает победу, что подтверждают и следующие брошенные с деланно-скучающим безразличием слова альфы: — Мне просто даже интересно на это посмотреть. Неравноценный обмен, но забавно будет понаблюдать, как ты со всем этим разберешься… Еще и при условии, что тебе нельзя возмущаться… Ладно, по рукам. Если сможешь продержаться хотя бы месяц, нет, слишком просто, три месяца, я, так уж и быть, позволю тебе вписать себя вторым опекуном твоему подкидышу. Но учти. Я не буду тебя щадить. Даже не надейся. И закончив мысль, Цзян Си поднимает с земли более или менее приличного вида разлапистую хвойную веточку. Поднимает на уровень глаз, придирчиво осматривает, а затем продолжает: — Ты же у нас любишь подбирать в Посмертии всякий бесполезный мусор, верно? — и попробуй определи, говорит ли он о том, что Чу Ваньнин из каждой их вылазки приносит с собой в безопасную зону какие-то безделушки, или просто уже в открытую намекает на Волчонка… — Так вот… Пусть напоминает тебе о том, что ты больше не можешь быть диснеевской принцессой в беде. Игры кончились, Юйхэн. Игры кончились…

***

Настоящее

***

Шестьсот сорок третий день Посмертия

Мо Жань все еще в шоке. Нет, даже не так. Он в ахуе. В ахуе от того, как его и без того неспокойная жизнь за последние сутки перевернулась на сто восемьдесят градусов. Еще день назад он прощался с Чу Ваньнином с полной уверенностью в завтрашнем дне. Строил планы. Имел представление о том, что будет ждать его дальше… Но судьба распорядилась иначе. Чу Ваньнина рядом больше нет и в ближайшее время не предвидится. Не предвидится, ведь буквально несколько часов назад Мо Жань собственными глазами видел его подключенное к специализированным аппаратам недвижимое тело. Тело, которое теперь только и может, что постепенно восстанавливаться под действием определенного лечащим врачом курса препаратов. Чу Ваньнина рядом больше нет, зато блядского Цзян Си хоть отбавляй. Лишь в страшном сне Мо Жань был способен вообразить себе, что этот человек станет его полноправным опекуном. Нет… Не человек… Нет… Этот… Вечно раздражающий… Вздергивающий свой клюв к самому потолку… По меркам Посмертия невообразимо обеспеченный… Так и ко всему прочему еще и в прошлом недрогнувшими руками почти подстреливший подростка… Этот… Этот хуила, вот кто. Мо Жань до сих пор вспоминает, как скрежетал зубами, когда он приезжал на своем ублюдском блестящем мотоцикле за Чу Ваньнином прямо к крыльцу ИХ дома. Приезжал, помогал надевать шлем, а омега, перед тем, как эта адова машина срывалась с места, со спины обнимал его руками за пояс. Тьфу! Аж думать об этом тошно. Мо Жань же… Мо Жань же так ревновал. Так ревновал, что был готов биться головой обо все подходящие для самоповреждения предметы мебели в близлежащей доступности. Бесился. Ненавидел. Ненавидел себя за никчемность. Ненавидел Чу Ваньнина за предательство. Ненавидел Цзян Си за то, что ну никак… Ну никак при всем желании не был бы способен с ним конкурировать. Не был бы способен даже приблизиться к нему… Что бы Мо Жань мог предложить Чу Ваньнину? Что бы мог противопоставить тому, что делал для него альфа? Ничего… Ровным счетом ничего… Это и вымораживало. Это и заставляло подростка страдать самому, тихо убиваясь по неразделенной любви (или о том, что он вкладывал в это понятие), и делать все, чтобы Чу Ваньнину тоже было плохо. Чтобы его «идеальная» жизнь с прекрасным принцем на вороном электрическом коне не казалась сказкой. А когда Мо Жань однажды обнаружил в ванной комнате пару запечатанных упаковок с тестами на беременность, у него совсем поехала крыша. Он следил за Чу Ваньнином. Приглядывался. Принюхивался. Проверял, не изменились ли у того привычки в еде. Не появились ли характерные черты особого положения во внешности. Оскорблял. Подначивал. Сбегал. Становился зачинщиком драк в школе и за ее пределами. Воровал кредиты. Устраивал ежедневные скандалы. Обвинял во всех смертных грехах. В общем, ударился во все тяжкие… Вел себя еще хуже, чем до этого, хотя, казалось, что подобное просто невозможно. Сейчас, спустя время, он понимает, какие фатальные последствия могли иметь его действия для Чу Ваньнина, если бы омега и вправду носил под сердцем ребенка, но тогда… Тогда это казалось единственно верным решением. Тогда гнев застилал глаза, а все мысли сводились к тому, что никто своим семенем не посмеет осквернить это слабостатусное тело. Никто, кроме Мо Жаня. Никто, потому что Чу Ваньнин принадлежит только ему. Они вместе живут, они делят быт, они… Они чертова семья. Были чертовой семьей… Семьей, которую подросток никогда не ценил так сильно, как в данную минуту. Никогда не вспоминал с таким трепетом в сердце и щекоткой в носу. Никогда… Никогда… Или нет… В Тяньян… В Тяньян было точно так же. В Тяньян, когда он думал, что больше никогда не увидит «дома». Думал, что остаток своих дней проведет в изоляторе. Проведет в изоляторе, каждую минуту с раздирающей грудную клетку болью стараясь выкашлять пораженные болезнью легкие. В Таньян было точно так же, за одним исключением. Здесь… Здесь, в чужом просторном коттедже… Здесь Мо Жань… Здесь Мо Жань в безопасности… Возможно, не полностью, но… Здесь ему пока еще никто не сделал больно. Физически не сделал. Здесь ему тепло. Здесь он не слышит надрывных криков и не видит чужих слез. Здесь он не вынужден выживать и бороться. Здесь он может позволить себе сидеть за столом в выполненной в темных цветах гостиной с приглушенным светом. Позволить себе сидеть в накинутом на плечи махровом пледе и не отрываясь смотреть на огонь. На огонь, тихо потрескивающий в большом камине. Может позволить себе дышать без боли в груди и страха, что в следующую секунду его собственные легкие навсегда выйдут из строя. Может позволить себе дышать — до тех пор, пока не слышит приближающиеся шаги. Пока не слышит приближающиеся шаги, а затем не видит опускающуюся перед ним на стол тарелку. Тарелку лапши со свининой и обжаренными в масле овощами. Пока не видит опускающуюся на стол тарелку, сопровождающуюся тихим: — Попробуй. Должно быть вкусно. Сопровождающуюся тихим голосом Создания, показывающегося в следующую секунду из-за плеча подростка. Создания, удерживающего коктейльный стакан с непрозрачными стенками, выполненными из твердого пластика. Коктейльный стакан с непрозрачными стенками карминового цвета и воткнутой в крышку белой одноразовой трубочкой. Создания, к присутствию которого Мо Жаню не удалось привыкнуть и за несколько часов нахождения в стенах чужого дома. Не удалось привыкнуть так, чтобы унимать бешено колотящееся сердце. Не удалось привыкнуть так, чтобы дыхание не перехватывало от каждого его появления в поле зрения. Не удалось привыкнуть по той ли причине, что подросток, впервые оказавшись в тепле гостиной коттеджа, тут же, приватизировав себе плед с дивана, заснул прямо на полу возле камина. Заснул глубоко. Лишь изредка сквозь сон слышал, что кто-то перемещался в пространстве вокруг. Заснул глубоко, а когда его разбудил Цзян Си, только и смог, что доползти до стола и тяжело опуститься на стул. Опуститься на стул и подобрать под себя ноги, чтобы сохранить как можно больше тепла. Мо Жаню не удалось привыкнуть к присутствию Создания, поэтому он только и может выдавить из себя: — С-с-с… Спасибо вам. Только и может выдавить, как до него долетает глумливый комментарий Цзян Си откуда-то из-за спины: — Смотри, какой покладистый сразу стал. На «вы» обращается. Надо, видимо, почаще пугать, чтобы не расслаблялся. Запишу себе методику на будущее. Долетает… Но Мо Жань не реагирует на его слова. Не реагирует, продолжая как зачарованный со смесью ужаса и интереса следить за присаживающимся на стул напротив Созданием. Созданием, которое и вроде бы ведет себя как обычный иммунный человек, и даже выглядит почти так же за исключением пары очевидных деталей, но вызывает внутри неприятное, скручивающее органы чувство фрустрации. Чувство, что маска цивилизованности вот-вот сползет с этого бледно-воскового лица, и Мо Жаню по-животному вопьются зубами в плоть. Вопьются и будут наживую планомерно разрывать тело в кровавую кашу. Будут разрывать до тех пор, пока оно не перестанет дергаться, испустив дух. Будут разрывать, пока не утолят свой ненасытный голод. Но… Но ничего подобного не происходит. Ничего подобного не происходит ни через минуту, ни через две. Никто на него не нападает. Никто не угрожает его разорвать на мелкие кусочки или съесть. Ничего подобного не происходит, поэтому Мо Жань, придвинув поближе к себе тарелку, осторожно, опасливо даже уточняет: — А вы… — двигать губами тяжело, управлять собственным голосом еще сложнее. — Вы вообще что такое? Опасливо уточняет и знает, как глупо и неправильно это звучит. Знает, но ничего не может с этим поделать. Знает, но корректно формулировать свои мысли, скачущие по черепной коробке подобно сотням цветастых попрыгунчиков, у него нет никаких сил. Больше нет. Сейчас он может только прямо и в лоб. Может только высказать то, что первое приходит в голову. Что рандомно выпадает на секторе барабана мыслительного казино. Выпадает без шанса на повторную попытку. Выпадает, озвучивается, и ему всего лишь-то и остается ждать ответной реакции. Ответной реакции, которая поступает практически незамедлительно. — Точно, я же не представился. Мое упущение. Мэй Ханьсюэ, — картинно-манерно протягивая через стол тонкую испещренную витиеватыми линиями шрамов ладонь с длинными костлявыми пальцами, говорит Создание. — А ты Тасянь-Цзюнь, я знаю. Я все странные имена быстро запоминаю. Говорит, и Мо Жаню почему-то резко становится чуть спокойнее. Ведь… Создание легко может его убить, а вот Мэй Ханьсюэ… Мэй Ханьсюэ тоже, но уже не столь кроваво. От «человека» с подобным именем и манерами ожидаешь, что, скорее, обнаружишь в тарелке яд, чем что тебя в следующую секунду расчленят на мелкие кусочки. — Очень приятно… — едва-едва сжимая в приветственном жесте чужую холодную руку, произносит подросток, — Но… Но я имею ввиду, вы?.. Вы человек вообще? В смысле вас от иммунотерапии так торкнуло? Мэй Ханьсюэ, зажимая задними зубами горлышко коктейльной трубочки, как-то дежурно-отточено отвечает: — Я никогда не прибегал к иммунотерапии. Мне незачем. Я таким родился. Отвечает, а после как ни в чем не бывало медленно втягивает напиток из стакана. Медленно втягивать напиток из стакана, и когда какая-то темная, в мутно-приглушенном освещении гостиной отдающая бордовым оттенком жидкость начинает бежать по пластику вверх, в поле зрения Мо Жаня появляется Цзян Си. В поле зрения Мо Жаня появляется Цзян Си, тоже выходя откуда-то из-за спины и, перетянув на себя весь фокус внимания, обращается к Мэй Ханьсюэ: — Не раскрывай все карты. Попридержи интригу. Тем более, ему нужно проще объяснять… Он не в теме. Ограничимся для начала общими чертами. А потом, переключившись на подростка, буднично сообщает: — Вообще я бы ничего не рассказывал, но раз тебе с нами жить, думаю, будет правильно, чтобы ты хотя бы примерно понимал, с кем ночуешь под одной крышей. С чем бы сравнить?.. Вампиров себе представляешь? Плюс-минус похожая история… Буднично сообщает то, от чего у Мо Жаня слюни, готовые вот-вот проскользить вниз по пищеводу, мгновенно попадают не в то горло…

***

Прошлое

***

За восемь лет до Посмертия

— Пожалуйста, ознакомьтесь со всеми документами, — сообщает щупленький менеджер-омега в выглаженной с иголочки фирменной одежде. Фирменной одежде, любезно предоставляемой корпорацией «Сышэн» для всех своих сотрудников. Сообщает и как бы в подтверждение собственных слов плюхает на высокую административную стойку довольно внушительную папку с ожидающими подписи бумагами. — Проверьте ваши данные, чтобы в будущем не было никаких проблем. Сообщает и, растягивая губы в лицемерно-приветливую улыбку, как бы невзначай поправляет сидящие на переносице защищающие от яркого холодного света кадрового отдела очки с прозрачными стеклами желтого цвета. Очки, от которых Цзян Си бы и сам сейчас точно не отказался. Не отказался бы, потому что еще нигде, ни в одном филиале «Сышэн», да и других корпораций, не встречал столь неподходящего для прошедших иммунотерапию людей освещения. Не отказался бы, но судя по словам другого пойманного на скорую руку в регистратуре слабостатусного клерка, суетящегося от одного окошечка к другому, альфе их выдадут чуть позже. Выдадут, так сказать, личную пару со всеми почестями. На вопрос же «что делать сейчас?» четкого ответа так и не поступило. Поэтому Цзян Си, приняв волевое решение не начинать свой первый день на новом рабочем месте со скандала (коих еще и без того будет немало), ограничивается собственной ладонью, приставленной ко лбу на манер полукруглого козырька бейсболки. Ограничивается… Но имя и должность омеги из регистратуры тоже запоминает… Так, на всякий случай. Ограничивается собственной ладонью и, пробежавшись взглядом по четко пропечатанным на плотных бумажных листах иероглифам и цифрам, скептически изламывает брови: — Я не вижу имен «моих подопечных». Можете прояснить момент? Скептически изламывает брови, снова ловя в фокус лицо приставленного к нему на время личного менеджера. Менеджера, который на секунду подвисает с полным непониманием в миндалевидных глазах за прозрачными стеклами защитных очков. Подвисает и даже было голову склоняет вбок в недоумении, как вдруг вспоминает что-то. Вспоминает и, с облегчение обнажив все тридцать два белоснежных винира, поясняет: — Об этом редко на подготовительных курсах упоминают. Не удивительно, что вы еще не знаете. У бледнокровных юридически нет имен. Ну, — цокает языком, поводя в воздухе рукой, будто бы стараясь выловить оттуда несуществующую, но такую необходимую сейчас информационную памятку, — в нашем понимании — нет. Официально-задокументированные наименования образцов состоят из названия корпорации, в данном случае у вас «Тасюэ», и серийного номера. — Это все здорово, конечно, — Цзян Си, вернувшись к изучению обязательной к ознакомлению официальной «макулатуры», скучающе перелистывает страницу, — а в быту-то мне их как звать? — Вы куратор, — что, скорее, звучит из уст менеджера примерно как «Вы куратор, вы и ебитесь, как хотите, а мне за ответы на тупые вопросы не доплачивают, подписывай уже документы и пиздуй восвояси получай свою охуенно высокую зарплату»… — И вы дадите им имена, если захотите. Это не обязательное условие, в регламенте не прописано, но компания считает, что ваша связь станет сильнее, если лично вы придумаете им особое… прозвище, кличку, позывной, что только душа пожелает. — Мда… — апатично тянет, смотря куда-то сквозь монохромные листы договора, Цзян Си. — Я слышал, что бледнокровных в шутку называют домашними животными, но чтобы все настолько было запущено. Как будто породистых щенков выкупаю у заводчиков, честное слов… Но мысль обрывается, когда скрип распахнутой настежь двери за спиной и мерный цокот каблуков перетягивают на себя все внимание. Мысль обрывается и, слившись со звуком чужого звонкого голоса, так и остается незавершенной: — Вот ты где. Му Яньли. Ну, конечно же… Кто еще?.. Му Яньли собственной персоной. Му Яньли с неизменным шлейфом древесных ноток дорогого парфюма и приклеенной к лицу широкой улыбкой. Широкой улыбкой одних лишь пухлых губ. Губ, накрашенных помадой оттенка спелой вишни. Му Яньли, высоким голосом возвещающий: — Цзян Си, радость моя, ты же в курсе, что мне из-за тебя пришлось поставить раком весь совет директоров? Сюэ Чжэнъюн был сильно против твоей кандидатуры. Я никогда его таким не видел. — В этом нет ничего удивительного, — откликается альфа, медленно, будто бы нехотя отрывая глаза от строк контракта. — Я его всю жизнь раздражаю, а он меня. Обоюдоострое лезвие, заточенное семейно-бытовыми вопросами, только и всего. Не бери в голову. Расстроился, наверное, что не удалось удержать меня на цепи в своем отделе. Уж больно он любит все контролировать сам. Му Яньли было начинает: — Мне казалось… Но: — Тебе казалось, — одной исчерпывающей фразой отрезает Цзян Си, явно давая понять, что говорить об этом не намерен. Не сейчас уж точно. А может быть, и вообще никогда. Одной исчерпывающей фразой отрезает Цзян Си и ловит испуганный взгляд личного менеджера, который, по всей видимости, безуспешно силится понять, с кем все это время имел дело. С кем, черт возьми, если этот человек позволяет себе столь панибратски общаться с его непосредственным начальником. Но Му Яньли подобный расклад дел совсем не напрягает. Наоборот, похоже, даже забавляет. Забавляет и ничуть не смущает, поэтому он и не продолжает настаивать на своем: — Ладно. Это уже неважно. В конечном итоге мы же с тобой на коне, верно? Терки-терками, а хорошие люди мне лично просто позарез нужны, не знаю как Чжэнъюну… Не продолжает настаивать, потому что у самого шкаф от скелетов ломится. Солидарность, одним словом. Он-то уж, как никто, понимает, насколько сильно раздражают непрошенные вопросы о личной жизни. Уж, как никто, понимает, учитывая тот факт, что только пару месяцев назад потерял очередного молодого супруга. Му Яньли не продолжает настаивать, а лишь приглашающим жестом вдруг просит Цзян Си проследовать за ним: — Пойдем, потом подпишешь ты эти бумажки — не к спеху. Проведу тебе лично небольшую экскурсию, пока есть время, и заодно официально представлю твоим мальчикам. Пойдем-пойдем. Оу. Чуть не забыл. Подарок. Красивые очки, правда? Специально для тебя заказывал. Надень сразу. У нас в коридорах везде без исключения очень яркий свет. Побереги свои прекрасные глазки.

***

Пару недель спустя

«Вставь инейры», — посоветовал ему Му Яньли перед входом в лабораторное отделение.

Посоветовал, и Цзян Си внутренне выказывает ему особую благодарность, когда теперь уже защищенного от внешнего воздействия слуха достигает хор криков зараженных. Ну… Формально не совсем зараженных, но криков, звучащих в точности как у них.

Криков, то и дело доносящихся со всех сторон.

Криков, явно дающих понять, что их недолгая экскурсия по комплексу скоро подойдет к своему логическому завершению.

Достигает после того, как они уже побывали в выделенных специально для Цзян Си и его будущих подопечных апартаментах жилищного блока. После того, как осмотрели крытый внутренний двор, спортивный зал, столовую и другую инфраструктуру центра, предусмотренную для удобства и комфорта работающих или проживающих на его базе сотрудников.

Криков, явно дающих понять, что их недолгая экскурсия по комплексу скоро подойдет к своему логическому завершению.

Дающих понять и в конце-концов не обманывающих ожиданий…

— Показатели в норме, — возвещает лечащий врач-альфа, с которым Цзян Си по воле службы за последние недели имеет дело чаще, чем со своей семьей. Со своей семьей в лице старшего брата. Возвещает лечащий врач-альфа, чье имя Цзян Си хоть и слышал уже множество раз, но так и не запомнил. Ему незачем. Неформальное «док», как оказалось, и его, и представителя лабораторного отдела вполне себе устраивает. Возвещает лечащий врач-альфа, за действиями которого наблюдает не только Цзян Си, но и пациент с больничной койки. С больничной койки, автоматизированной лучше любой ранее встреченной даже в элитных госпиталях Китая. Больничной койки со множеством датчиков, проводов, экранчиков. Больничной койки, больше напоминающей случайно попавшую сюда часть космического корабля будущего. Хотя… Цзян Си уже мало что удивляет. Для него подобное — обыденность. Привычная действительность, медленно перетекающая в рутину. И если в первый день все казалось новым и довольно-таки интересным, то к началу третьей недели изрядно подзадолбало. Подзадолбало настолько, что Цзян Си уже стал коротать время в какой-то донатной помойке на телефоне, лишь бы хоть немного себя развлечь. Стал коротать время, поднимая голову исключительно тогда, когда к нему обращались напрямую. Вот и сейчас отрывается от экрана, только чтобы дождаться дальнейших указаний. Дальнейших указаний, которые спустя несколько томительных секунд все же поступают: — Сейчас поставьте ему капельницу и отслеживайте динамику. Я вернусь через час. И когда «док», наконец, исчезает за дверью, Цзян Си рывком поднимается на ноги, отправив айфон в непродолжительный полет до сидения мягкого кресла. До сидения мягкого кресла, в котором все это время коротал часы. Поднимается на ноги и, с хрустом размяв шею, устало бросает в сторону больничной койки: — К тебе уже подходить боятся, видишь? — устало бросает в сторону больничной койки, смотря прямо в пустые белки чужих глаз. Чужих глаз, слегка слезящихся от яркого холодного освещения палаты. — Либо обездвиживают всего, либо мне почти все делать приходится…

Му Яньли: — Это наши относительно новенькие мальчики. Мы их выкупили из Тасюэ несколько месяцев назад. Монозиготные монохориальные моноамниотические близнецы — редкость. А уж среди бледнокровных — огромная редкость. У тебя, если можно так выразиться, эксклюзивный вариант, Цзян Си. Все как ты любишь. Итак… Старший, ты с ним уже знаком. Оберегает младшего, как может, все как и у людей. Защитник. Строптивый, но серьезных

проблем в поведении замечено не было. Тем более, у него скоро цикл сна, поэтому он поспокойнее себя ведет. Младший же у нас кокетка, всему медперсоналу глазки строит. Очень уж любит общественное внимание. Но думаю, что у тебя-то с этим особых вопросов не возникнет. Ты у нас кремень.

Цзян Си: — Боюсь спрашивать, но беременность тоже следствие «кокетства»?

Му Яньли: — Нет. Хотя с его любвеобильностью и недобросовестностью некоторых представителей нашего коллектива, которые вдруг ни с того ни с сего начинают думать далеко не головой, риск полностью исключать нельзя. Но в этот раз нет никакой драмы. Все просто и довольно прозаично. Экстракорпоральное оплодотворение. Хоть и официально у бледнокровных статус мы не обозначаем, но вот фертильность некоторых особей никто не отменял. В «Сышэн» иногда поступают заказы на «таких» детей, поэтому наш бледнокровный мальчик сейчас под особым наблюдением. Скоро восьмой месяц, как никак…

Цзян Си: — Еще и их детьми приторговываете?

Му Яньли: — Есть грешок. Но ничего личного, только бизнес.

В палате действительно очень интенсивное освещение. Очень и очень. Благо очки защищают, от бьющих с потолка холодных флуоресцентных ламп. В палате очень интенсивное освещение для безопасности персонала. Своеобразное средство предосторожности. Ведь яркий свет дезориентирует бледнокровных. Свет делает их вялыми и неспособными быстро принимать решения о перемещениях в пространстве. Что, естественно, при возможном побеге или потере контроля одного из образцов дает значительную фору сотрудникам по его поимке или стабилизации. Яркий свет дезориентирует бледнокровных, поэтому когда Цзян Си подходит ближе к больничной койке, лежащий на ней Младший (именно так для себя на данный момент альфа разделяет братьев-близнецов) медленно, словно бы вокруг него не воздух, а толща плотной воды, поворачивает к нему голову. Поворачивает к нему голову, чуть приподнимая ее от подушки. Чуть приподнимая ее от подушки, за ткань которой его длинные светлые наэлектризованные волосы все еще будто бы продолжают цепляться. Все еще будто бы продолжают цепляться, уговаривая вернуться в исходное положение. Младший приоткрывает рот и в просвете бледно-серых губ показываются заостренные клыки верхней и нижней челюсти: — И хорошо, что боятся, — он говорит с акцентом, говорит не спеша, долго формулирует, но для иностранца, еще и выросшего из пробирки под сводом лабораторных стен, великолепно все понимает даже на неродном языке. Великолепно все понимает, что не может не радовать. Что не может не радовать Цзян Си, который сначала и вовсе думал, что придется как только не выкручиваться, чтобы общаться с ними. Но… Ему очень повезло… Дело ли в том, что их двое и они могли больше коммуницировать между собой… Цзян Си не знает. Не знает, так как особо не замечал, чтобы хоть кто-то из персонала вел с бледнокровными задушевные беседы. Цзян Си не знает, но, в любом случае, какой бы ни была причина, она сыграла ему на руку. Цзян Си не знает, а лишь удивленно переспрашивает: — Хорошо? — переспрашивает, приступая к аккуратному подсоединению капельницы к внутривенному катетеру, вставленному в тыльную сторону ладони своего названного пациента. — Так тебе это нравится? — Нравится, — эхом отзывается Младший, — Я не хочу их… Вдруг задумывается. Вспоминает, видимо, как вернее выразить мысль. Задумывается и, переформулировав предложение по-другому, все же доносит смысл: — Когда они близко, мне не нравится. Я не хочу, чтобы они подходили… Цзян Си понимающе качает головой, не отрываясь от своей непосредственной задачи: — Как бы грустно это ни было, но есть такое понятие «надо». Я тоже много чего не хочу. Нянчиться тут с тобой, например. Ждать, пока ты благополучно разродишься, играть в сиделку… Все это… Не так я себе представлял мою будущую работу здесь. В ответ не сразу, но все же раздается: — Они всегда делают мне больно. — Что-то не сходится… Я же совершаю все те же самые действия, нет? — с подозрением уточняет Цзян Си, осторожно опуская на ткань поверх покрывала его руку, проткнутую иглой катетера. Руку, по которой уже вовсю в вену бежит препарат из капельницы. Опуская так, чтобы быть уверенным, что конечность не затечет раньше времени. Опуская так, чтобы быть уверенным, что в чужую голову не придет шальной мысли вырвать иглу вместе с плотью из-за внезапного неудобства. Опуская и уже собираясь отойти, ведь дело сделано… Уже собираясь отойти, как его запястье перехватывают тонкими цепкими пальцами. Перехватывают, плотно сжимают и тянут на себя. Тянут и как-то слишком серьезно выдыхают: — Ты красивый. Выдыхают громко. Уверенно. Выдыхают… И смотрят. Смотрят прямо в глаза. Смотрят, даже учитывая яркость освещения, стараясь не моргать. Смотрят, стараясь удержать рядом с собой. Смотрят почти умоляюще. Смотрят и не знают, что еще могут сделать… Что еще предпринять, чтобы добиться своего… Но Цзян Си подобным не купишь: — Все не оставляешь попыток? — скептически выгибает брови он, по одному отцепляя пальцы, освобождая запястье от грубой хватки. — У тебя ничего не выйдет. Не со мной уж точно. Не гипнотизируй меня. Наконец вырывается из капкана чужой костлявой руки, в приказном тоне безапелляционно произносит: — Теперь лежи. Желательно тихо. Если что не так, скажешь. Но не еби мне мозг по мелочам. И только занимает свое привычное место в мягком кресле в углу, только берет в руки телефон, только разблокирует экран, как ему прилетает: — А чем ты будешь заниматься? Прилетает, и Цзян Си не придумывает ничего лучше, как безразлично отмахнуться, не поднимая головы: — Не твое дело.

Му Яньли: — …Будете привыкать друг к другу, притираться.

Цзян Си: — А как нам «притираться», если один скоро сляжет в спячку, а второй вот-вот разродится?

Му Яньли: — С первым все просто — как сляжет, так и выйдет из коматоза через четыре недельки и будет свежим, как огурчик. Второй совсем скоро родит, месяц на восстановление после — и вперед. Полевая подготовка, силовые тренировки. Гоняй в общем по полной программе. Хоть целый день пусть у тебя из тренажерки не вылазит. А то отъедается так хорошо во время беременности. Не без нашей помощи, естественно. Все лучшее детям. Все равно, ты знаешь, раньше, чем через полгода после первого знакомства мы никогда не выпускаем кураторов с подопечными в свободное плавание. Таковы правила. Потерпи чуть-чуть. Активная деятельность начнется совсем скоро. Однако платить тебе будут с сегодняшнего дня, как подпишем все бумаги, не переживай.

Цзян Си: — С этого и надо было начинать, Яньли. С этого и надо было начинать…