Существуй, пока твои легкие не наполнятся моей кровью

Прошлое

***

Шестьдесят шестой день Посмертия

Огонек зажигалки только-только успевает опалить кончик сигареты, как Цзян Си вдруг ни с того ни с сего прилетает: — Что ты сделал?.. Прилетает, и зубы сами собой сильнее смыкаются на прокушенном фильтре. Смыкаются, будто бы зажимая в тиски плотную волокнистую текстуру. Смыкаются, и поднимающееся внутри раздражение так удачно смешивается с холодом ментола, покалывающим язык. Почти что становясь одним целым. Неразделимым. Цзян Си ненавидит это. Ненавидит, когда его отвлекают. Курение не просто привычка. Ритуал. Даже в Апокалипсисе должно быть что-то, что позволяет прочистить голову. Побыть наедине со своими мыслями. Заставить весь мир замереть и играть по его правилам. Недолго. Нет. Он не наглеет. Одна сигарета. Всего одна, в тишине и покое, когда ему это необходимо… Но и здесь его часто обламывают. Жестко так. Бесцеремонно. Прямо как сейчас. Цзян Си ненавидит это… Ненавидит, однако и осознает, что не все бывает так, как он хочет. Осознает, принимает данную неоспоримую истину как должное. Принимает, но тем не менее всем своим видом выказывает крайнее неудовольствие. Всем своим видом выказывает крайнее неудовольствие, нарочито медленно подцепляя наконец пальцами никотиновую палочку и выпуская струйку серого дыма в предрассветное небо. В предрассветное небо, едва-едва тронутое первыми росчерками солнечных лучей: — Поконкретней сформулируй, — все же надменно бросает в ответ, выдержав достаточную по его мнению драматическую паузу. — Читать твои мысли не входит в мои непосредственные обязанности. — Что ты сделал в последний день перед началом Посмертия? — как-то отрешенно-сухо отзывается Чу Ваньнин. Отзывается так, словно бы под конец недолгого, но все же ожидания успел растерять весь интерес. Отзывается, плотнее обхватывая испещренными шрамами от ожогов ладонями алюминиевую кружку от термоса. Кружку от термоса, наполненную горячим зеленым чаем. Чаем… Какая глупость… Есть продукты и напитки, способные даже несмотря на то, что их вкус нельзя ощутить на языке после иммунотерапии, каким бы то ни было образом повлиять на организм и жизнедеятельность. Но самый обычный чай… Лишние телодвижения, а толку никакого. Та же теплая вода только сбоку. И вот сложно сказать наверняка, либо же это уего супругапривычка такая, оставшаяся еще с незапамятных времен прошлой жизни, либо просто очередная причина с завидной регулярностью проверять нервы Цзян Си на прочность. Ведь почти каждый раз, когда ему приходится заезжать за Чу Ваньнином, он слышит, что у того «еще не успел настояться чай» или он и вовсе «забыл поставить чайник, и нужно буквально еще подождать пару минут». — Вы ведь знали, готовились… Только спустя несколько стоящих кому-то в Посмертии жизни секунд Цзян Си понимает, что задумывается. Зависает даже. Сам только понимает, когда Чу Ваньнин, по всей видимости неверно истолковав его молчание, продолжает терпеливо распространять свой вопрос, почти что разжевывая мысль по слогам: — …Ты даже мне говорил не терять времени… Так как ты проводил свою прошлую жизнь? Не ври только. Я же знаю, что даже такой циничный человек, как ты, не лишен сентиментальности. Вернее… Я стараюсь в это верить. И сначала… Сначала Цзян Си хочет привычно токсично отшутиться. Ужалить словом, пресекая всякий намек на продолжение беседы. А может и просто сделать вид, что пропустил вопрос мимо ушей, грубо проигнорировав внезапный порыв Чу Ваньнина к личному разговору. Но потом…

Ван Чунцин смотрит серьезно.

Смотрит снизу вверх ему прямо в глаза:

— Я знаю, что к Чжэнъюну ты не прислушаешься, поэтому… Попрошу тебя я. Помоги Юйхэну, ладно? Не давай в обиду по возможности. Он хороший мальчик. Он очень много времени проводил с Мэн-Мэном… Очень нам помогал… Брат, я прошу тебя. Раз уж так случилось, что тебя назначили его супругом, приглядывай за ним. У него никого не осталось. Пожалуйста. Ечэнь, пожалуйста.

Потом, смерив мелко-мелко подрагивающую на ледяном ветру фигуру омеги внимательным взглядом, решает, что ему самому не сложно поддержать беседу. Ему не сложно, а вот оппоненту это сейчас почему-то необходимо. Решает и с так и сквозящей в словах любезной издевкой интересуется: — Тебе в красках? Чу Ваньнин же… Чу Ваньнин, будто бы и не обращая на интонацию никакого внимания, абсолютно искренне, серьезно кивает. Кивает, не отрывая глаз от облачка светлого пара, поднимающегося из алюминиевой кружки. Кивает не то своим собственным мыслям, не то потому что и правда дает утвердительный ответ на вопрос Цзян Си. Цзян Си, который вынужденно-безучастно начинает вещать, то и дело рисуя зажатой между указательным и средним пальцами тлеющей сигаретой причудливые узоры в воздухе: — Это, конечно, было не в самый последний день, но… Я, узнав, что нас ждет, на одной из финальных встреч с моим многоуважаемым мозгоправом (надеюсь, он умер быстро, хороший был мужик) «сентиментально» подумал: «А я ведь никогда в своей жизни не видел океан». Моря там, озера, лужи — все было. А вот океан — тот самый незакрытый гештальт, который, если весь мир накроется одним причинным местом, я уже, быть может, не посещу. Чу Ваньнин прохладно фыркает: — Да ты, оказывается, романтик. Цзян Си сложно с ним не согласиться: — Тут, да, даже мой врожденный скептицизм дал осечку, — затягивается с удовольствием, глубоко, задерживает дым в организме как можно дольше, перед тем как хрипловато продолжить. — Купил три первых попавшихся билета на ближайший прямой рейс в Португалию (мне было не принципиально, куда, главное, чтобы побыстрее, да и картинки в интернете с видами были что надо). Лететь, правда, оказалось до пизды, но это того стоило. Приближение Посмертия я, попивая безвкусную (прямо как твой чай) Сангрию, отметил в кругу семьи на мысе Рока в лучах заходящего солнца под шум бьющихся о скалы волн Атлантического океана. Заканчивает. Заканчивает и снова подносит сигаретный фильтр к губам, вдыхая растекающийся теплом внутри грудной клетки дым: — Достаточно красочно? — уточняет, чуть погодя, стряхивая пепел под ноги. Стряхивая пепел под ноги и замечая краем глаза, что на него теперь уже, наконец, смотрят. Смотрят внимательно так. Оценивающе. Смотрят, и где-то в глубине чужих темных зрачков почти на самом дне плещется печаль. На него смотрят. Смотрят, не отрываясь. Говорят: — Более чем. Приятно знать, что хоть кто-то не просрал свои последние дни. Я вот провел их за компом, зарывшись в конспектах… Как и несколько лет до этого, собственно… С переменным успехом на любимую, но все же работу и скучнейшие пары в университете, — разочарованно цокают языком, а затем с грустью подводят итог. — Особо и вспомнить нечего. Серая рутина и только. Серьезно? Что это? Желание поговорить на отвлеченные темы? Поделиться наболевшим? Сильно задержавшийся синдром вынужденного попутчика? Ладно… Цзян Си соврет, если скажет, что Чу Ваньнин ему совсем уж не нравится. Выбешивает временами — да. Но… Есть в образе омеги что-то очаровательно жалкое. Есть… Когда он лажает. Когда делает все из рук вон плохо, но делает с таким сосредоточенным и серьезным видом, что Цзян Си просто не может не оценить его стараний. Хоть баллы по десятибалльной шкале выставляй. Чистота исполнения: 0. Артистизм: 10. Вы великолепны! — Так и подмывает сказать «а я ведь предупреждал», но я не буду, — ядовито обещает Цзян Си. — Заботишься обо мне, как мило, — сморщив крылья носа, передразнивает его интонацию Чу Ваньнин. — Совсем и не хочешь давить на болевые точки. Цзян Си, поворачиваясь к припаркованному на обочине мотоциклу, советует: — Не разглагольствуй, а лучше ускоряйся, — выброшенный сигаретный бычок летит в еще мокрую после прошедшего ночью дождя траву. — Чаепитие окончено, поехали, Юйхэн. — Уже? Цзян Си вопросом на вопрос: — А чего ты хотел? У нас много дел сегодня. — В завершение досадливо сетует: — До твоего очередного найденного на картах «мифического» магазина еще ехать… — Подожди. Правда? — в некогда бесцветном голосе Чу Ваньнина самое что ни на есть неподдельное удивление. — Ты отвезешь меня? — Я же обещал, разве нет? — изображает искреннее, даже слегка обиженное недоумение Цзян Си, поднимая брови, — Хотя и вправду не понимаю, на кой черт тебе сдался этот полароид. Учитывая тот факт, что найти его «там» в принципе, так еще и в удобоваримом состоянии — шанс на миллион. Чу Ваньнин, выливая остатки недопитого чая обратно в термос, честно признается: — Я был уверен, что ты согласился мне помочь тогда, только чтобы я побыстрее отвязался. Но… Я счастлив, что ошибался. Признается… И Цзян Си… Цзян Си пытается сдержаться. Честно пытается. Прикладывает все усилия. Пытается, но почему-то это кажется ему настолько смешным, до абсурда, что его губы волей-неволей сами собой растягиваются в широкой сытой ухмылке. Губы сами собой растягиваются, и он искренне рад, что Чу Ваньнин, неуклюже неловко пытающийся одеревенелыми от холода пальцами прикрутить кружку к термосу, не видит его лица. Губы сами собой растягиваются, а в голове подобно шальной пуле проносится ехидное: «Какой умный мальчик, ты посмотри. Догадливый, главное».

***

Настоящее

***

Шестьсот сорок третий день Посмертия

Мо Жань сидит на кровати в позе лотоса. Сидит… На чужой кровати. С ортопедическим, черт бы его побрал, матрасом. Сидит… В чужой комнате. Скорее всего, обставленной по выполненному на заказ дизайнерскому эскизу. Сидит… В чужомдоме. В чужом огромномдоме, где все иначе. Мо Жань сидит на кровати в позе лотоса и скользит пальцем по плотным бумажным листам дневника Чу Ваньнина, покоящегося у него на коленях. Скользит… Скользит, когда переворачивает очередную страницу, чуть царапается подушечкой об острый уголок. Мо Жань скользит пальцем по плотным бумажным листам дневника Чу Ваньнина, рассматривает сделанные на полароид цветные фотографии. Цветные фотографии, некоторые из которых вклеены на двусторонний скотч, некоторые просто аккуратными стопочками вложены между страниц. Мо Жань рассматривает фотографии различных мест и «достопримечательностей» за территорией безопасных зон. Красивых мест, стоит признаться. Пугающе красивых. Фотографии городских улиц и природных пейзажей. Абсолютно пустых. Пустынных, без намека на присутствие хоть одного живого человека. Фотографии, от которых так и веет могильным холодом. Холодом, который обычно пробирает людей на кладбищах. Холодом осознания, что все мы смертны. Все — наши близкие, родные, мы сами. Но… Кто ж только мог подумать, что и всему человечеству отмерено так немного? Кто ж только мог подумать, что привычной жизни не станет так быстро? Онимогли подумать… Онимогли представить… Онизнали.Онивсе знали.Они —все те люди, которые сейчас как раз и окружают Мо Жаня. Все те люди, которые сейчас как ни в чем не бывало строят семьи, ходят на работу, живут в шикарных домах со всеми удобствами и всеми силами делают вид, что ничего особо и не изменилось. А если и изменилось, то их это будто бы и не касается вовсе. Мо Жаню хочется с кем-то подраться. До дрожи. До зуда в костяшках. Подраться не в полную силу — нет. Подраться процесса ради. Подраться, специально поддаваясь сопернику. Подраться так… Так, чтобы упиваться получаемыми увечьями. Так, чтобы, намеренно пропуская, чувствовать на своей коже все новые и новые удары. Так, чтобы чужой кулак в какой-то момент беспрепятственно прилетел точно в цель. Ему прямо в лицо. Желательно сразу в нос. Так, чтобы искры из глаз. Так, чтобы кровь брызнула из ноздрей. Так, чтобы ощутить весь спектр желанной боли. Ощутить одномоментно. Ощутить, чтобы стало легче… Абсурд. Он сам это понимает. Понимает, что в Тяньян, когда его прижимали лицом к ледяному полу и заламывали руки до хруста суставов, он не испытывал удовлетворения, не испытывал ничего, кроме ужаса. Ужаса, выворачивающего наизнанку внутренние органы. Тогда… В тот момент, ему хотелось лишь одного… Чтобы все это прекратилось. Чтобы больше не было боли. Чтобы больше не было пробирающего до костей холода. Абсурд. Но Мо Жань не знает другого… Вернее знает, с появлением Чу Ваньнина в его жизни узнал, но не ценил… Не ценил, отмахивался. Не ценил, а сейчас и вовсе не имеет возможности получить то самое тепло и заботу, в которых так нуждается… Не имеет возможности, потому что Чу Ваньнина рядом с ним больше нет… У него снова никого не осталось. Не осталось никого кроме разве что…

Боль…

Чудовищная…

Разбивающая расплывающуюся перед глазами реальность на множество осколков…

Адская боль, от которой нет спасения…

Мо Жань слышит собственные хрипы, клокочущие вязкой слюной в горле.Слышит, и сознание находится в полном недоумении, что тело все еще продолжает функционировать.

Что продолжает подавать слабые, но все же еще признаки жизни.

Над ним склоняются.

Темным расплывающимся нечетким пятном на фоне светлого потолка, начиная маячить перед глазами.

Над ним склоняются.

Склоняются, смотрят.

Смотрят холодно.

Изучающе-беспристрастно.

Смотрят, как на что-то обыденно скучное.

Наверное именно так, ядовитые змеи следят глазами за тем, как укушенная ими жертва вот-вот упадет без сил. Следят выжидающе, но без особого азарта, потому что уже прекрасно понимают исход событий. Прекрасно понимают, кто одержал верх. Прекрасно понимают, что единственное, что им остается — ждать. Ждать столько, сколько потребуется.

Над ним склоняются, смотрят.

Произносят, обращаясь к кому-то с явным раздражением и усталостью.

К кому-то, кого Мо Жань не имеет возможности больше видеть:

— Только патроны на эту безмозглую дворняжку потратил. Какое расточительство ценных ресурсов.

Произносят…

А потом отточено взводят курок.

Взводят курок, направив черное дуло пистолета Мо Жаню прямо в лицо…

Взводят курок…

И…

Мо Жань не знает, откуда берутся силы.

Не знает, откуда берутся силы, чтобы поднять руку.

Оторвать ее от земли, выставить вперед в защитном жесте. Выставить вперед, прикрывая будто бы от яркого света подрагивающей ладонью лицо.

Мо Жань не знает, откуда берутся силы.

Не знает откуда берутся силы, чтобы в череде булькающих горловых хрипов выдавить из себя умоляющий стон:

— Не…

А за ним и еще один, более осознанный, понятный:

— Не надо…

И теперь…

Теперь Выродок, выпустивший в Мо Жаня не так давно первую пулю, обращается уже непосредственно к нему самому, склонив голову вбок:

— Оу, ты все еще здесь? — понимающе как-то даже обращается, терпеливо, как обычно анестезиолог разговаривает с пациентом перед тем, как отправить его в медикаментозный сон. — Больше не смешно, да? Больно? Страшно? Ну, ты не бойся, сейчас перестанет…

Но вместо раздирающего барабанные перепонки нового выстрела подросток слышит хриплый почти срывающийся на задушенный кашель крик:

— Нет! Цзян Си, нет!..

Воспоминание… Воспоминание, которое всплывает в памяти слишком уж внезапно. Всплывает в памяти, как что-то давно забытое. Как что-то давно забытое, но довольно важное. Как что-то, что ждало своего часа в глубинах сознания. Как что-то, что мозг когда-то сохранил, зафиксировал, но все это время держал в тайне. Держал в тайне, чтобы оно не вышло на свет раньше положенного. Только тогда, когда необходимо. Только тогда, когда этого будет требовать ситуация. Чем Чу Ваньнин только думал? Ведь этот выродок Цзян Си уже однажды хотел Мо Жаня убить… Где гарантия?.. Где гарантия, что он не попытаются сделать этого снова?.. Где?.. Стоп… Стоп… Стоп… Стоп… Мо Жань же и сам… Мо Жань же и сам чуть не убил Чу Ваньнина тогда…

Чу Ваньнин задыхается.

Бьется под ним, как выброшенная на засушливый песчаный берег рыба.

Бьется, сучит ногами.

Хрипит.

Пытается, кажется, даже что-то сказать, но ничего не выходит.

Ничего…

Воздуха не хватает…

Только редкие рваные скрежещущие выдохи вылетают из обескровленных губ.

Скрежещущие выдохи, делающие его еще больше похожим на зараженного.

Чу Ваньнин задыхается, но борется…

Борется из последних сил…

Борется…

Цепляется своими подрагивающими пальцами за руки Мо Жаня.

Цепляется, царапается, пытается всеми возможными способами ослабить хватку.

Хватку все сильнее и сильнее сдавливающих его шею конечностей.

Цепляется…

Борется…

А в глазах…

В этих выцветших рыбьих глазах — ужас.

Животный страх испускающей дух антилопы, в тот момент когда ее хрупкое тело перекусывают массивные челюсти аллигатора.

Животный страх перед неизбежным.

И снова воспоминание… Воспоминание, которое, как яркий всполох в сознании, приносит вместе с собой отрывочные образы и ощущения прошлого. Приносит… И Мо Жань отчетливо видит синяки… Синяки, будто бы отпечатавшиеся на собственной сетчатке глаза. Багровые полосы на шее Чу Ваньнина… Багровые полосы, которые были оставлены на теле омеги его руками… Его руками… Были оставлены его руками после того… После того, как Чу Ваньнин в их первую встречу о нем позаботился, предложил свою помощь, согласился отдать все, что у него с собой было. После того как буквально спас его жизнь… А Мо Жань… Мо Жань все испортил. Как и всегда… Мо Жань все испортил. Он везде виноват. Везде, куда ни посмотри. Он и только он. Пальцы сжимаются на плотной бумаге очередного попавшегося под руки полароидного снимка. Сжимаются… И Мо Жань чувствует, как в глазах начинает щипать. Нещадно. Начинает щипать, как от попавших в глазницы частичек мелкого рассыпчатого песка: — Когда ты вернешься… — голос не слушается, сипит, срывается. — Когда ты вернешься, Ваньнин… Когда ты вернешься, я буду о тебе заботиться… Не знаю, как, но я придумаю… Я больше не сделаю тебе больно… Я больше никогда не повышу на тебя голос… Я обещаю. Только проснись, ладно? Я буду тебя ждать. И… Я обязательно дождусь. Обязательно… Я… — Тук-тук. — Блять! Мо Жань от неожиданности так и подскакивает на месте. Подскакивает и смотрит в сторону входной двери. Смотрит, пытаясь унять пустившееся в галоп сердце. Смотрит, выравнивая сбившееся дыхание. Смотрит, ощущая предательскую влагу на своих щеках. Смотрит и видит… Цзян Си. Конечно же. Кто же еще это может быть? Цзян Си собственной персоной с бутылкой воды и небольшой тканевой аптечкой, по всей видимости, забытой Мо Жанем после приема пищи где-то на первом этаже. Цзян Си, который отпечатывается от дверного косяка и по-хозяйски проходит внутрь комнаты со словами: — Не осуждаю твою любовь к излишнему драматизму, пацан. У всех из нас под подушкой можно при желании отыскать что-то подобное. О боже… О блядский боже… Какой же позор. Что сейчас Цзян Си о нем только думает? Что тряпка? Что нюня, сопливый подросток? Хоть Цзян Си же уже видел его плачущим… Видел, но тогда… Тогда все можно было списать на стресс, усталость, неожиданность страшной вести… Да и тогда они оба были уязвимы… Но сейчас… Какой же позор. Мо Жань не видит для себя другого выхода: — Иди, куда шел! Не видит, поэтому принимает единственно верное решение — укусить. Укусить, да посильнее. Огрызнуться. Показать зубы, чтобы неповадно было. Чтобы даже думать не смел о том, чтобы смеяться над ним: — Иди, ясно тебе! — поспешно-смазано вытирает лицо внешней стороной предплечья. Поспешно-смазано вытирает лицо, чуть царапая влажную кожу вокруг глаз металлической молнией, вшитый в рукав толстовки. — Да успокойся ты уже, — устало тянет Цзян Си, подходя ближе к кровати. — Расслабься. Должен же был понять, что такая тактика не работает. Уймись. Давай начистоту, чего ты хочешь? Мо Жань, принимая из чужих рук бутылку, недоверчиво-настороженно спрашивает: — В смысле? — Что я могу сделать, чтобы ты наконец выключил режим пубертатной язвы и весь оставшийся месяц вел себя более или менее прилично? — распространяет свой вопрос Цзян Си. — Я не жду, что ты будешь покладистым щеночком, но, по крайней мере, перестанешь кусаться. Одним словом, чего тебе «для счастья» не хватает, доходяга? — Договориться решил? Подкупить меня? — с подозрением щурит глаза Мо Жань. — Думаешь, получится? Но Цзян Си, кажется, и не умеет сомневаться в собственной правоте: — У всего есть цена. Главное ее назвать, — присаживается на кровать, но личного пространства Мо Жаня не нарушает, присаживается на самый край. — Я не Чу Ваньнин, больше бегать за тобой сопельки вытирать я не буду. Сегодня особый случай, но день уже подходит к концу. Ты взрослый человек, который вполне себе способен критически мыслить. Разложу по полочкам. Пока ты полностью недееспособен в виду своей неимунности и несовершеннолетия, ты никто. Недавние события должны были тебя хоть чему-то научить. Без опекуна ты лишь отказняк, подопытная крыска для опытов или дешевая рабочая сила. Расходный материал, не более того. Это я говорю, не чтобы задеть твое хрупкое самолюбие, а для того, чтобы ты понял. Я тебе не враг. А у тебя и без того мало «друзей», чтобы плевать в протянутую руку помощи. Так вот. Теперь я повторяю вопрос. Чего ты хочешь? Мо Жань, конечно, все это и без Цзян Си понимает. Понимает после Тяньян, как никто другой. Понимает свое место в пищевой иммунной цепи. Понимает, но от этого только хуже. Мо Жань все это понимает, но как минимум в одном он еще может преуспеть. Может преуспеть, попросив то, что Цзян Си не будет в силах выполнить. Он же сказал назвать свою цену… Ограничений не было. Да, Мо Жань не изменит своего положения. Да, не станет за секунду иммунным или совершеннолетним. Мо Жань не изменит своего положения, но вот утереть нос этому павлину будет как минимум приятно. Утереть нос и показать, что он не так уж и прост. С опасной полуулыбкой предупреждает, чувствуя как внутри вовсю трепещет подобно сотням крыльев бабочек самоудовлетворение: — Все равно ведь мне откажешь… — А ты рискни, — подначивает ничего не подозревающий о его хитроумном плане Цзян Си. — Выстави свои условия, и я подумаю, что можно сделать. Вот он. Момент истины. Мо Жань говорит медленно. Растягивает удовольствие. Говорит медленно, будто бы по капле сцеживая убийственную дозу яда: — Я хочу иметь возможность выходить отсюда. За территорию, — не глядя, тыкает пальцем в первые попавшиеся полароидные снимки. — Хочу сюда. Или сюда. Не важно. Я хочу выйти. Дышит. Тяжело. Надсадно. Как после быстрого бега. Дышит, победоносно меряя глазами оппонента. Дышит, думает: «Я выиграл. Я выиграл, понял ты?! Ты не сможешь выполнить мою просьбу. Не сможешь… Не сможешь выполнить, а значит…» Но затем раздается согласно-спокойное: — Хорошо. Ставки сделаны, ставок больше нет. И Мо Жань… Мо Жань, секунду назад на сто процентов уверенный, что одержал верх, даже теряется. Теряется, не зная, что и сказать: — Что? В смысле? — переспрашивает, чтобы наверняка убедиться, что его сознание не допустило множественных ошибок в слове «запрещено». — «Хорошо»? Цзян Си без намека на сарказм сдержанно поясняет: — Хорошо — это хорошо. Хочешь выйти — выйдешь. Завтра с кое-какими делами разберемся и по безопасному маршруту съездим прогуляемся. Тебе будет даже полезно развеяться. Теплая одежда, обувь, имеются? — кивает на так и неразобранные сумки в углу комнаты с не самым обширным «приданным» подростка. Но Мо Жань, хоть и находится в полном шоке, не сдается. Не верит. Не сдается, используя неоспоримый, как ему кажется, козырь: — А как же правила? Как же?.. Но Цзян Си обрывает его на полуслове. Обрывает, скептически выгибая брови, говорит: — Я тебя умоляю. Ты мне еще что-то будешь про правила рассказывать? Не утруждайся, лучше прими таблетки и спать ложись. Зубами к стенке и чтоб до утра. Разбужу рано, поэтому в твоих же интересах как следует выспаться. И свет потушить не забудь, иначе в конце месяца счет твоему Чу Ваньнину выставлю. Говорит… И, предусмотрительно постучав пальцем по оставленной на покрывале аптечке для привлечения внимания, уходит. Уходит, тихо прикрыв за собой дверь. Уходит, больше не сказав ни слова. Уходит… А Мо Жань снова остается один. В смятении. В расстроенных чувствах, что не удалось воплотить в жизнь задуманное. Мо Жань остается один. На чужой кровати. В чужой комнате. В чужом доме. С бутылкой воды в руках. С бутылкой воды и дневником Чу Ваньнина у себя на коленях… С дневником Чу Ваньнина… Чу Ваньнина…

— У всего есть цена. Главное ее назвать…

Мо Жань остается один… И вдруг ему в голову приходит с одной стороны странная, а с другой — пугающая мысль: «А ведь если у всего есть цена… Сколько Чу Ваньнин должен был заплатить, чтобы забрать меня назад? Или… Вернее… Что он должен был сделать, чтобы ему позволили меня забрать?»

***

Прошлое

***

Шестьсот двенадцатый день Посмертия

(авторская поясняла: день, когда Чу Ваньнин поехал забирать Мо Жаня из Тяньян)

Место действия: Дом Му Яньли в «Сышэн»

Время: 11.11 am

(Диалог на жестовом языке)

Му Яньли: «Как удачно, что письма этого Недоразумения оказались в нужном месте в нужное время, согласись? Магия, наверное».

Цзян Си: «В следующий раз захочешь написать мне «любовное послание», не занимайся эксплуатацией детского труда. Ты и без того прекрасно знаешь, где меня обычно можно найти».

Му Яньли: «Но это же так мило, не отрицай. Трогательно даже. Я прямо-таки чувствую от бумаги запах горького отчаяния с нотками медикаментов».

Цзян Си: «Так он все это время и правда был у тебя? У Чжэнъюна совсем крыша стала подтекать… Да и, почему ты вдруг вообще решил передать бумаги мне? Неужели наигрался?»

Му Яньли: «Наигрался? Скажешь тоже. Подобное никогда не надоедает. Если уж подвернулась такая прекрасная возможность проучить раз и навсегда эту мелкую шавку, почему бы не воспользоваться? Да и Чжэнъюн, святоша наш, о нем сразу позабыл, как отослал. Но… Появился тот, чья внезапная смерть мне куда выгодней бесцельных, хоть и приятных известий о мучениях этого невоспитанного подростка. Этого невоспитанного подростка, который так сильно дорог твоему супругу. Поэтому я и решил подарить ему крошечный шанс на спасение. Великодушно, не правда ли?»

Цзян Си: «Как в старые добрые. Услуга за услугу. Я-то думал, что мы все это оставили в прошлом мире, но ты не изменяешь себе».

Му Яньли: «Есть грешок. Да и вообще я всегда выступал против всей этой корпоративно-лицемерной херни с тем, чтобы «забыть» прошлое. Почему я из-за мнимого всеобщего блага вдруг должен забывать, что ты был моим лучшим сотрудником?»

Цзян Си: «Му Яньли, у меня не так уж и много времени. Расклад такой. Я сегодня же забираю парня, и только потом выполняю твою просьбу. Никак иначе. Ведь ты явно не устроил весь этот спектакль, чтобы я просто-напросто забавы ради перебил парочку лишних зараженных, так?»

Му Яньли: «Цзян Си, как жаль, что всем моим покойным мужьям не хватало вот этой вот твоей замечательной отличительной черты, они не понимали меня с полуслова. Иронично, не находишь? До Посмертия нам платили баснословные деньги за зачистки зараженных, теперь же… Мы наоборот вынуждены «исцелять» наши безопасные зоны от живых».

(Му Яньли пишет на листке имя)

Цзян Си: «Серьезно? Он? Му Яньли, я тебя умоляю. Даю еще год-два и этот алкаш без нашей помощи с фанфарами усвистит на тот свет».

Му Яньли: «Мне бы ускорить процесс. Сам понимаешь, за год-два в Посмертии многое может перемениться. А его смерть мне будет как нельзя кстати именно в ближайшее время. Да и ждать уже надоело, будем честны. Уж лучше пусть его старший сын, которому так удачно исполнилось восемнадцать, займет его место. Посговорчивее будет».

Цзян Си: «Особые пожелания? Несчастный случай? Ритуальное убийство? Стычка с зараженными? Суицид?»

Му Яньли: «На твой вкус. Я знаю, что вы все сделаете в лучшем виде».

Цзян Си: «Неделя, и ты его больше не увидишь».

Му Яньли: «Я в этом даже и не сомневаюсь. А парнишка в Тяньян. Я сообщу кому надо, можешь выезжать хоть сейчас. Цзян Си, и… Передавай привет моим любимым мальчикам. Я по ним уже успел соскучиться».