Существуй, пока твои легкие не наполнятся моей кровью

Он возвращается. По знакомой улице. По вымощенной кирпичом дорожке. Взбегает по крыльцу. Стучится в дверь… И… Когда ее открывают, бросается на шею. Бросается на шею и произносит на выдохе. Выдохе, который кажется последним. Последним, потому что дальше Мо Жань будто и не дышит вовсе: — Ваньнин… Ваньнин, я дома. Не дышит, а ему и не надо. Не дышит, потому что сейчас у него есть все, что ему нужно. Все и даже больше… Все, ведь он не один. Все, ведь он чувствует тепло чужого тела… Все, ведь он слышит: — С возвращением. И понимает, что счастлив. Понимает, как никогда прежде. Понимает и не может позволить себе упустить этот момент. Не может позволить себе снова потерять все. Не может… Не может: — Я так боялся. Так боялся, что не застану тебя. Я так скучал. Так скучал. Хочет прижаться ближе. Изо всех сил. Так, чтобы почти слиться воедино. Так, чтобы стать одним целым… Но понимает, что что-то ему мешает реализовать задуманное. Мешает, будто бы встает ощутимой преградой между ними… Мо Жань чуть отстраняется. Отстраняется совсем на немного, все еще не разжимая рук. Отстраняется и опускает глаза. Опускает глаза, чтобы понять, что именно ему так мешает и… И видит… Видит то, что уж никак не ожидал. Видит беременный живот омеги… Живот большой. Настолько большой, что его визуально даже не скрывает широкая застегнутая под горло светлая спортивная куртка. Не скрывает и кажется даже слегка мала в талии, потому что молния уже натурально начинает трещать по швам. Живот большой. Месяц восьмой-девятый не меньше. — Ты… — можно было бы и не спрашивать, все и так более чем очевидно, но шок не позволяет подростку вовремя закрыть рот. — Ты ждешь ребенка? В глазах напротив ни капли сомнения или изумления. Словно… Словно это в порядке вещей: — Да. А почему ты так удивлен? Ты был рад, помнишь? Ты ведь хотел еще одного братика. А тут такой приятный сюрприз. В порядке вещей, никак не укладывающихся у Мо Жаня в голове. Никак не укладывающихся даже когда в подтверждение собственных слов Чу Ваньнин поднимает руку и мягко размеренно-успокаивающими движениями поглаживает округлый живот через флисовую ткань ветровки. Никак не укладывающихся и почти взрывающих мозг изнутри, будто бы прилетевшая в грязную озерную воду динамитная шашка: — Какого братика? — получается хрипло, отрешенно, безжизненно как-то. — В смысле еще одного? Что за?.. Получается, и Мо Жань бросает ошарашенный взгляд за спину омеги. За спину омеги на ярко освещенную гостиную ИХ дома. ИХ с Чу Ваньнином дома… Бросает взгляд на гостиную, где на диване во всей своей красе сидит Цзян Си. Точно он… Никаких сомнений не возникает. Только… Только он не одет в черное. Нет. Не одет в черное — и с умиротворенной несвойственной ему улыбкой на лице. С умиротворенной улыбкой на лице, с которой он наблюдает за маленьким омежкой с заколочкой в виде ананасика на темных волосах. Маленьким омежкой, восседающим у него на коленях и показывающим ему крохотным пальчиком что-то на страницах цветастой детской книжки. Маленьким омежкой, так подозрительно внешне похожим на… — Нет… Только и может выдохнуть Мо Жань. Только и может выдохнуть, чувствуя, как внутри него не остается ничего. Рушится одномоментно куда-то вниз, куда-то, откуда нет возврата. Рушится… А дальше только пустота. — Нет… Обреченно повторяет, опуская руки. Опуская руки, которыми несколько мгновений назад крепко обнимал самого дорогого и последнего оставшегося в этом мире близкого человека. Человека, который теперь принадлежит другому. Человека, которого он потерял. Потерял по своей собственной вине… Человека, который вдруг ни с того ни с сего почему-то сардонически колким голосом Цзян Си произносит: — Ты так все проспишь. Встаем. Картинка идет рябью. Мо Жань щурится, стараясь сохранять концентрацию. Стараясь поймать взгляд выцветших глаз феникса, чтобы найти в них подсказку. Стараясь поймать, но безуспешно. Стараясь поймать, потому что чувствует, что что-то здесь определенно не так. Переспрашивает удивленно: — Не понял. Куда встаем? И в ответ получает: — Просыпаемся, говорю, сонное царство. Приехали. А то ты мне сейчас слюнями весь салон зальешь. Получает… И… И Мо Жань, больно стукнувшись затылком о подголовник пассажирского сидения, возвращается в реальность…

Шестьсот сорок третий день Посмертия

Факт того, что в условиях Посмертия у Цзян Си в личном распоряжении имелся шикарный байк, на котором он иногда забирал Чу Ваньнина, если предстоял особо дальний маршрут, а также бронированный внедорожник с кожаным салоном, использующийся при необходимости экстренно доехать до другой безопасной зоны, уже давно подсказывал Мо Жаню, что этот альфа не так прост. Данный вывод можно было бы сделать и без лишних атрибутов недоступной для многих роскоши. Можно было бы сделать, например, по словам окружающих, услышанных вскользь еще во времена, когда не все слетели с катушек и «иммунная богема» демонстративно не перешла на использование жестового языка в безопасных зонах. Данный вывод можно было бы сделать… Мо Жань и сделал… Сделал вывод, но даже и не представлял, насколько точный… Ведь сейчас, смотря во все (еще немного сонные) глаза через тонированное стекло на огромный каменный трехэтажный коттедж… Смотря во все глаза на коттедж, показавшийся за высоким забором, подросток, внешне сохраняя невозмутимость, на самом же деле изо всех сил старается удержать от позорного падения на торпеду собственную челюсть, норовящую выдать его неподдельное удивление. На коттедж, которому их кажущийся довольно вместительным, уютным, по всем параметрам подходящим им с Чу Ваньнином на двоих дом и в подметки не годится. Их дом из стандартной застройки всех районов «Сышэн»… Всех, кроме того, на территории которого они сейчас и оказались. На территории района, по праву считающегося элитным. Района, куда подросток никогда и не заходил. Так, видел мельком со стороны. Района, в котором еще до наступления Посмертия люди во всю озаботились своим собственным комфортом, выкупив сразу несколько участков земли и выстроив жилье на свой вкус, опираясь только на личные предпочтения. По крайней мере, Мо Жаню однажды так сказали… Чу Ваньнин может быть упомянул вскользь или кто-то еще… Неважно… Важно одно… Кем, черт побери, при «прошлой жизни» был этот блядский Цзян Си, (ну или его семья), что смог отгрохать нечто подобное? Нет, лучше сразу и одним махом… Чего мелочиться-то? Кем были все те люди, которые мало того что получили золотой билет на этот «иммунный ковчег», так еще и обеспечили себе помимо всего прочего вторую жизнь в первом ебаном классе? Сколько только кредитов нужно тратить каждый месяц, чтобы все это великолепие вокруг отопить, да и поддерживать в должном виде. А еще нужно регулярно питаться, во что-то одеваться… Мо Жань, кажется, не способен даже представить эти суммы… С трудом рисует в сознании количество нулей на сберегательном кредитном счету того же самого Цзян Си… С трудом рисует в сознании и… И прокручивает в голове его слова… Его слова, брошенные вскользь совсем недавно: «Тебе очень повезло, парень, что мы не соперники. У тебя бы просто-напросто не было шансов. Ты даже представить себе не можешь, что я делаю с теми, кто претендует на мое. И, лучше поверь мне на слово, тебе очень повезет, если никогда не узнаешь…» Прокручивает в голове и прикусывает передними зубами нижнюю губу изнутри. Прикусывает до крови… Прикусывает там, где еще осталось живое место после подобных актов самобичевания… К пирсингу же… К пирсингу он пока возвращаться не планирует… Уж слишком свежи воспоминания, как одну из сережек насильно вырвали из мочки уха еще в первый день нахождения в Тяньян. Вырвали с хрустом. Вырвали, явно наслаждаясь происходящим… Наслаждаясь чужими страданиями. Вырвали, чтобы неповадно было. Вырвали, даже не пытаясь расстегнуть. Вырвали, как наказание. Как напутствие на будущее… А все остальные… Все остальные «железки из тела» просто напросто заставили снять. Заставили, подгоняя… Заставили, угрожая дулом армейского ружья, приставленным к виску. Так что Мо Жань пока не планирует возвращаться к пирсингу… Пока… Обойдется и губой… Губой, которую прикусывает как раз в тот момент, когда Цзян Си снова подает голос, бросая на его колени связку ключей: — Выпрыгивай, песик. Поможешь открыть гараж. И это совсем не так, как прошлой ночью… Прошлой ночью, когда их диалог проходил без надрыва, почти без колкостей… Без всего того, что сейчас висит между ними пронизывающим воздух электричеством… — Ключ с зеленой головкой — от калитки. С черной — от гаража. А уж как поднять секционные ворота, ты и сам догадаешься. Если нет, то проделаешь весь путь назад ко мне за подсказкой, так что проявить смекалку в твоих интересах. И… Когда выйдешь, дверью машины не хлопай, будь добр. Но Мо Жань рад этому. Рад, что все быстро вернулось на круги своя. Рад, сам точно не зная, почему. Рад ли, потому что так привык? Рад ли, потому что создается смутная иллюзия преломленной реальности? Реальности, в которой ничего не изменилось. Реальности, в которой ничего не произошло. Мо Жань рад, поэтому, не задумываясь, с особым цинизмом и внутренним кайфом делает все в точности наоборот последней полученной инструкции. Делает все вразрез словам своего временного опекуна. Временного опекуна, который медленно опускает стекло со стороны водительского сидения. Опускает, когда подросток уже подходит к железной двери и осторожно погружает нужный ключ в замок: — Что непонятного в фразе: «Не. Хлопай». М? Погружает, но не поворачивает: — Упс. Само как-то получилось, — как будто бы только что заметив столь досадное недоразумение, наигранно извиняющимся тоном комментирует свое поведение подросток. — Я хотел осторожно прикрыть… Цзян Си согласно кивает. Согласно, по всей видимости, не с Мо Жанем, а с собственными мыслями. Собственными мыслями о том, что пора бы одному надоедливому приемышу дать хороший такой увесистый подзатыльник. Цзян Си согласно кивает, нетерпеливо постукивая ладонью по рулю, отделанному алькантарой цвета мокрого асфальта: — Тогда в следующий раз, когда я буду также «прикрывать дверь» там совершенно случайно окажутся твои пальцы. И мы посмотрим на результат моей безмерной осторожности. Мо Жань, довольно осклабившись, все же поворачивая ключ в тугом замке, бросает через плечо: — И как ты Чу Ваньнину потом это объяснишь? — «Само как-то получилось», — Цзян Си охотно и без каких-либо угрызений совести использует недавно озвученный оппонентом довод. Использует, передразнивая ко всему прочему еще и его интонацию. — Ветер подул. Штормовой. А ты все подтвердишь. Причем как миленький. — цокает языком, уже по всей видимости сильно устав от постоянных словесных баталий. — Давай-давай. Не стой столбом. Шевелись. Перед камином в теплом пледе ругаться куда аутентичнее, поверь мне, тебе понравится. Но Мо Жань не торопится. Не торопится, потому что хочет использовать по максимуму любую мелочь, способную вывести из себя этого надменного павлина. Не торопится, и наконец оказавшись на просторном и довольно ухоженном, к его неподдельному удивлению, участке позволяет себе оглядеться… Вальяжно прогуляться по витиеватой дорожке, ведущей к цели. Потрогать влажные ветви кустарников. Уколоться о шип одной из спящих в это время года роз. И даже постучать по круглому плафону ближайшего к каменному гаражному боксу фонаря. Фонаря, поставленного здесь скорее всего больше для красоты, чем для практического применения. Кто в здравом уме станет тратить электроэнергию по таким пустякам? Городского освещения обычно вполне себе хватает, чтобы не потеряться в темноте участка… Или Мо Жаню только так кажется… Кажется теперь, когда он узнал цену каждого заработанного потом и кровью кредита… Узнал столь беспощадным способом… Раньше же… Раньше же он жег электричество так часто и много, насколько это было возможно. Жег, чтобы насолить Чу Ваньнину. Жег намеренно, чтобы позлить… Он не знал… Он тогда не знал… В гараже достаточно темно. Не непроглядно, так как из окошек под потолком пробивается мутный свет, но некомфортно. Некомфортно в холодном, душном, замкнутом пространстве. Мо Жань ради эксперимента все же давит на оказывающийся под рукой выключатель, но тщетно. А вот и ворота. Секционные, как Цзян Си и говорил. Сделать пару шагов… И останется только взяться за ручку, приложить усилие и поднять полотно вверх. Поднять, впустив внутрь уже наверное построившего планы на его скорую и мучительную смерть от собственных рук «опекуна». Остается только… Но… Что-то падает за спиной. Падает, а после Мо Жань слышит сковывающий по рукам и ногам звук… Звук, доносящийся прямиком из завешенной плотной тканью арки, ведущей, по всей видимости, в складское помещение. Плотной тканью, из-под которой легкой дымкой струится не сразу замеченный до этого момента электрический свет. Звук негромкий, но четкий. Звук, отдаленно напоминающий сочетание скрипа ржавых дверных петель и хрипловатого визга. Звук, который подросток сначала принимает за плод своего разыгравшегося от стресса и усталости воображения… Но он повторяется. Повторяется, и в реальности происходящего больше не остается сомнений. Звук повторяется, и Мо Жань… Мо Жань решает проверить. Решает проверить, потому что внутренне уверяет себя, что здесь нет ничего опасного. Что это всего лишь его собственный страх говорит в нем. Страх, от которого надо избавляться. Надо избавляться любой ценой. Надо избавляться, перебарывая его. Перебарывая, пока есть такая возможность. Пока ничего особенного ему на самом деле не угрожает. Мо Жань решает проверить. Решает проверить, головой, конечно, понимая, что это не лучшая идея. Что логичнее всего было бы позвать «старшего»… И будь здесь Чу Ваньнин, альфа так бы и поступил. Но его здесь нет. Его здесь нет и быть не может. Поэтому Мо Жань делает шаг в неизвестность. Вернее несколько шагов. Несколько шагов по направлению к тканевому занавесу. Тканевому занавесу, который он медленно и по возможности беззвучно отодвигает в сторону. Отодвигает и входит в почти полностью заставленное стеллажами пространство. Входит и, тихо пройдя чуть вглубь, огибая металлические так и пышущие холодом препятствия, застывает… Застывает, как вкопанный. Застывает, потому что был в полной уверенности, что не обнаружит здесь ничего опаснее случайно залетевших в открытый гараж летучих мышей. Застывает, потому что думал, что ему и правда показалось… Показалось, что звук был подозрительно похож на… Он думал… Думал, но ошибся… На полу в самом сердце темного помещения, единственном не заставленном вещами просторном участке (скорее всего выделенном для выполнения мелких технических работ) он видит светодиодный светильник. Тот самый источник электрического света. На полу видит светильник… А рядом с ним… Нечто. Неживое и немертвое. Не имеющее статуса. Разума. Живущее инстинктами и движимое вечным неутихающим голодом. Оно. Оно к Мо Жаню спиной. Оно, сидящее на корточках. Оно сгорбленное. Оно чем-то увлеченное. Или… Лучше сказать отвлекшееся на что-то перед собой. Оно, под босыми ногами которого виднеются бордовые капли. Бордовые капли, разбрызганные по поблескивающей в приглушенном свете складского помещения прозрачной силиконовой клеенке. Оно, не так давно издающее эти мерзкие звуки, отдаленно похожие на неприятные режущие слух крики птиц. Не так давно… А сейчас вдруг ни с того ни с сего поводящее плечами. Поводящее плечами, словно разминая их, но Мо Жань-то знает… Знает, что на самом деле это не так. Знает, что это не разминка… Нет… Судорога… Самая настоящая судорога…

Сгорбленные плечи подрагивают. Подрагивают, словно бы подчиняются только одному известному им ритму.

Волосы…

Волосы еще совсем недавно собранные в хвост растрепаны…

Волосы у этой твари… Волосы короткие. Едва-едва при измерении их длины результаты бы превысили показатель пяти сантиметров… Но это не главное… Главное то, что волосы неестественно светлые. Почти белоснежные. Волосы, будто у альбиноса. Или у человека, который искусственным путем вытравлял любой намек на цвет из подвергающихся бесчеловечным парикмахерским пыткам прядей. И, надо сказать, результат все равно был бы не столь ошеломляющим. Такое Мо Жань в Посмертии видел только… У иммунных подобного не происходит, по крайней мере подросток не встречал, а вот у зараженных… У зараженных при первой стадии поражения организма агрессивной формой вируса — да. Альфа был свидетелем… Он знает. Он может подтвердить правдивость данного тезиса.

Он видит выцветшую прядь. Одну единственную прядь на затылке омеги.

Одну единственную прядь, сильно выбивающуюся на фоне еще сохраняющих свой первозданный вид черных волос. Одну единственную прядь, которая возможно уже была таковой несколько часов назад.

Уже была, но Мо Жань не заметил этого…

Спешил…

И…

И он… Он совершает ошибку. Он делает слишком уж широкий, вынужденный в сложившихся обстоятельствах шаг. Делает шаг, чтобы обеспечить телу большую устойчивость. Чтобы в случае чего в самый неподходящий момент не потерять равновесие от внезапно охватившей его паники… Он…

Он тихо зовет:

— Ши Мэй?

Нет ответа.

— Любовь моя?

Зовет и шагает вперед.

Ближе…

Навстречу…

Шагает…

И в первую же секунду под ногой скрипит половица.

Под ногой что-то предательски скрипит. Под ногой что-то скрипит… И слегка задетая по чистой случайности мыском ботинка, не замеченная в темноте, пустая алюминиевая банка из-под энергетика приходит в движение. Приходит в движение и с треском катится по бетону прямиком к обнаженной ступне твари, замершей посреди помещения. Приходит в движение, и Мо Жань вспоминает, что слышал еще в гараже, как что-то падало. Слышал, но никак не думал, что попадет в эту ловушку… Что удерживание в голове столь незначительного факта может сыграть свою роковую роль. Все против него, буквально все, сейчас альфа убедился в этом окончательно. Секунда. Томительная. Кажущаяся вечностью. Кажущаяся вечностью, потому что никогда еще жизнь подростка не зависела от банки зеленого «Монстра». Никогда еще… До этой секунды… До этой секунды, когда Мо Жаня натурально парализует… Это ступор. Это шок. Это что-то необъяснимое. Это что-то, чего раньше даже при встрече с другими зараженными у него не было… Что-то, от чего трудно дышать. Что-то, что не дает мыслить здраво. Мыслить так, чтобы экстренно принять необходимое сейчас и, возможно, единственно верное решение. Мыслить, пока не стало слишком поздно… Пока есть такая возможность… Пока… Оно не оборачивается.

Он оборачивается.

Оно красивое. Пугающе красивое. Словно пришедшая в движение скульптура эпохи Возрождения, на которую Мо Жань когда-то давно любовался на страницах старых библиотечных энциклопедий. Красивое… Но… В глазах нет живости. И намека на нее… Нет радужки или зрачка. Есть только белоснежный, не тронутый даже минимальными покраснениями, белок. А еще… Есть бледная кожа… Бледная кожа, так и кричащая о болезненности обтянутого ей организма. Так и кричащая, что, если перед вами не статуя, а живое существо, то стоит бить тревогу. Бледная, только, в отличие от произведений искусства, испещренная на удивление ровными фигурными, словно специально нанесенными на кожный покров, шрамами. Шрамами пугающими. Шрамами, на которых долго заострять внимание не выходит. Не выходит, потому что глаза Мо Жаня тут же, без промедления (стоит лишь мозгу закончить обрабатывать информацию), возвращаются к единственному выделяющемуся на общем фоне «героинового шика» акценту… К губам… К губам, практически сливающимся с тоном кожи… К губам, кажущимся почти серыми… К губам, на которых подсыхает свежая контрастно-яркая алая кровь…

По подбородку из приоткрытых губ стекают тонкие темные струйки. Струйки, по цвету при свете дня напоминающие разлитое по кипельно-белому кафелю красное итальянское вино.

Кровь.

Кровь.

Кровь.

— Ши Мэй…

Выдыхает, чувствуя, как медленно начинают подкашиваться ноги.

Выдыхает…

И вдруг…

Вдруг в сознание, подобно лезвию разделочного ножа в свиную тушу, врезается чужой голос .

Чужой голос, принадлежащий тому, кого здесь по изначальному плану Мо Жаня не должно было быть:

— Не стой, беги! Беги! Он заражен! Беги!

«Беги! Он заражен! Беги!»

А это… Это уже как спусковой крючок. Внезапный. Проснувшийся внутри от резко выбросившейся в кровь дозы адреналина. Это животный инстинкт. Животный инстинкт, диктующий свои правила. Правила, сводящиеся лишь к первобытным основам выживания в опасной среде… К первобытным основам выживания, держащимся на двух ключевых законах: «Ты или тебя» и «Бей или беги». А так как бить, если не брать в расчет не являющуюся достойным средством самообороны связку ключей, нечем… Остается лишь одно… Остается броситься наутек, не разбирая дороги. Собирая все углы, то и дело поскальзываясь, с трудом маневрируя в пространстве из-за бьющегося в висках сердечного ритма. Сердечного ритма, пустившегося в галоп. Сердечного ритма, как будто начинающего жить своей отдельной жизнью. Иначе как объяснить тот факт, что тело все еще продолжает функционировать. Продолжает функционировать, стойко выдерживая подробные внеплановые перегрузки. Дверь гаража хлопает за спиной. Гравий насыпной дорожки скрипит под плотными подошвами ботинок. Холодный ветер бьет в уши мощным потоком. А вот и калитка. Секунда. Другая. И Мо Жань уже на полной скорости… На всем ходу врезается в как раз подходящего к железному полотну с другой стороны Цзян Си. Цзян Си ехидно вопрошающего: — Тебя только за смертью посылать, да? Ехидно вопрошающего, но осекающегося на полуслове. Осекающегося, когда Мо Жань буквально вцепляется в него. Вцепляется, в каком-то паническом забытье хватаясь дрожащими пальцами за прохладные лацканы кожаной куртки. Вцепляется и понимает, что сейчас единственный раз в жизни, когда он пиздец как рад этому человеку. Так рад… Вцепляется и слышит все еще насмешливое, однако уже больше походящее на проявление странной, но все же заботы: — Ну, что случилось? Что за внезапный прилив нежности? Голос срывается. Дыхание сбивается. Ничего путного или связного выдавить из себя не удается. Только отрывочно лепетать что-то и жалко беспомощно жаться ближе: — Там… Там… — Что «там»? Говори внятно? Мо Жань набирает в грудь побольше воздуха. Набирает. И шепчет. Нет, не шепчет, выдавливает из себя слова с, кажется, последними остатками самообладания: — Зараженный, — получается что-то невнятное, поэтому приходится заставить себя, пересилить и попробовать снова. — Там. Зараженный. Выдавливает из себя в надежде на поддержку. На понимание. На помощь. На защиту. Но никак не на прохладный смешок, сочетающий в своем коктейле терпкость тотального недоверия и кислинку саркастичности: — Ты чего-то без меня успел курнуть втихаря? Какой еще зараженный? А действительно, какой? Какой инфицированный человек может быть в безопасной зоне? Как он проник сюда? Как еще не попался на глаза патрулям или обычным горожанам? Да даже если и предположить, что сам Цзян Си завел его у себя дома в качестве домашнего питомца (Мо Жань уверен, что такие извращенцы точно есть, вот на сто процентов), тогда почему он не в клетке или на цепи? Да и зараженный ли он? Ведь… Ведь скрипят петли за спиной. Скрипят, и подросток резко оборачивается на звук. Оборачивается и понимает… Понимает, что зараженные не умеют так быстро открывать железные калитки. Это нереально. Что-то из разряда фантастики, если брать во внимание тот факт, что перед последней преградой нужно было бы преодолеть как минимум еще одну захлопнутую гаражную дверь. Зараженные не умеют, стоя босыми ступнями на холодной земле и то и дело переступая с ноги на ногу, как ни в чем не бывало выглядывать на улицу. Они не способны контролировать собственную мимику, когда хотят показать необходимые в процессе коммуникации эмоции. Не способны, потому что их общение между собой, если оно вообще есть, разительно отличается от человеческого. И уж тем более они никак не могут прокомментировать сложившуюся ситуацию. Не могут, и все тут… Не могут вот так просто изогнуть в недоумении бесцветную бровь и с акцентом, выдающим отнюдь не китайское происхождение своего носителя, выдохнуть. Выдохнуть, медленно скользя кажущимися совершенно пустыми и безжизненными (без намека на радужку и зрачок) белками по замершим в паре метров альфам: — Что за пиздец тут у вас происходит?

***

Прошлое

***

Когда-то в самом начале Посмертия

Чу Ваньнин открывает глаза. Открывает глаза и в первую секунду ему кажется, что ничего не меняется. Он моргает. Моргает тяжело. Усилием воли заставляет себя смежить и снова поднять веки… И только тогда понимает… Темно. Понимает, что вокруг темно, а глаза… Глаза привыкают медленно. Привыкают медленно, потому что слезятся. Слезятся, словно в них накануне вечером попала жидкость для снятия макияжа. Но есть одно но… Чу Ваньнин не красился и следовательно не смывал косметику перед сном… Глаза слезятся, и он смотрит перед собой. В потолок. Вернее… В его мутные очертания… Смотрит перед собой, стараясь унять подступающую к горлу тошноту. Смотрит и думает… «Хорошо, что хотя бы моя одежда все еще на мне» Смотрит и не помнит… Не помнит, как его сюда принесли. И принесли ли вообще… Может быть, он шел сам или с чьей-то помощью… Он не может восстановить хронологию событий, зато выцарапывает из темных закоулков собственного сознания отпечатавшийся в памяти едкий спиртовой запах. Едкий спиртовой запах, сопровождающий его… Преследующий. Он не может вспомнить хронологию событий, но временами разум подкидывает ему вырванные из контекста обрывки чужих слов. Чужих слов, сказанных как знакомыми голосами… — …Льдинка, внимательно слушай, что я тебе скажу. Попытайся сконцентрироваться на моем голосе. Это очень важно. Я не всегда смогу быть рядом, но ты должен знать… …Как знакомыми голосами, так и не очень.

{Голосами, общающимися между собой громким шепотом… Громким шепотом, больше напоминающим шипение агрессивно настроенных змей}.

— …Издеваешься, Чжэнъюн? Я жопу последние дни рвал, чтобы твой сыночек раньше времени чужой милостью на тот свет не отъехал… Мой брат, оказывается, отправлен на другую базу, хотя ты обещал мне сберечь… Обещал беречь его… О них… О них вообще ничего не известно. А ты еще имеешь наглость мне в нагрузку к основным рабочим обязанностям подсовывать этот полутруп, чтобы я его выхаживал? Мило разговаривал? Помогал? Нет уж увольте. Хватит того, что я по договору должен терпеть его на своей жилплощади. Про налаживание отношений и слова не было. «Кончил в тело — гуляй смело». Если не вырвет в процессе… — У нас есть обязанности, это верно. Распределение было проведено не для галочки. Все четко и выверено… Твое место здесь! Ты моя правая рука! Ты тот, кому я могу безоговорочно доверять. А Юйхэн… Он твой официальный супруг… И ему сейчас… Ему нужна поддержка… Ему нужен друг. Это по-человечески… — Ты смеешься надо мной? У меня уже есть супруги! И я блядь даже не знаю живы ли они… Я ничего не знаю… И вместо того, чтобы пытаться их найти… Чтобы делать хоть что-то, я обязан мало того что посвятить себя «всеобщему благу на костях бьющейся в предсмертной агонии цивилизации», так ты еще и, прикрываясь человечностью, помимо всего прочего уговариваешь меня стать нянькой для этого тщедушного недоразумения? И если с первым я давно смирился, такова моя доля, то второе… Мне в перечень основных дел не хочешь приписать заботу там о чьих-нибудь детях, нет? Лучше куратора ведь кандидата не найти. — Послушай. Я понимаю твои чувства. Многие не добрались… Еще не добрались… Никто даже и представить не может, что происходит в других зонах. По дорогам к ним. Мы пытаемся наладить связь, но пока безуспешно… Одно я знаю точно, ты нужен здесь. Тем более, у нас нет ни единой зацепки, где они хотя бы приблизительно могут быть. И я не позволю себе потерять «с радаров» еще и тебя. Я не дам тебе совершить глупость… Чуцин меня не простит, когда мы встретимся… — «Если встретимся», ты хотел сказать? Как бы кто не пиздел, что «перед Посмертием мы теперь все равны» мы оба знаем, что это не так… — О чем я и говорю… Ты лучше кого бы то ни было знаешь, с чем мы столкнулись. Не на словах, как многие — на практике… — И именно поэтому мне пиздец как страшно, Чжэнъюн. Не за себя страшно. Мне есть за кого отвечать… Мне есть за кого переживать. Я не хочу брать на себя больше, чем смогу потянуть в данных обстоятельствах. Ни физически, ни морально. Чужих слов, собирающихся в смерч мыслей внутри черепной коробки. — …Скоро мы прибудем в карантинную зону. Там за тобой присмотрят. Слышишь меня? Слышишь, Льдинка?.. Смерч мыслей, никак не собирающихся воедино. — …Выглядишь ты легче, чем весишь на самом деле. Но тебе это в плюс — ветром носить не будет. Отцепись уже от меня, полет окончен. Отцепись, кому говорю?! Я не хочу делать тебе больно, лучше отпусти сам. Смерч мыслей в сочетании с, кажется, въевшимся под кожу спиртовым запахом дающий ошеломляющий эффект. Ошеломляющий эффект, отдаленно напоминающий похмелье. Похмелье, которое Чу Ваньнин до этого момента испытывал лишь один раз в жизни. На своем выпускном… Он силится поднять правую руку, чтобы убрать упавшие на лицо растрепанные волосы… Силится сделать хотя бы это… Силится сделать хотя бы то, на что еще хватает физических ресурсов… Силится, но… Но ему «что-то» мешает. «Что-то» прохладой металла сковывающее запястье. «Что-то», не позволяющее поднять конечность выше длины темной тянущейся из-под кровати цепи. Левая же кисть без препятствий и особого труда касается лица. Касается лица и даже успевает откинуть со лба щекочущие кожу пряди. Даже успевает откинуть… Как внутренности Чу Ваньнина сжимает в тиски резко выбросившимся в кровь гормоном стресса… Сжимает от неожиданности и пронизывающего тело холода ужаса. «НЕЕЕТ!» Он слышит крик… Далекий. Гулкий. Но от этого не менее громкий. «ОТПУСТИТЕ! ОТПУСТИТЕ МЕНЯ!» Даже не крик. Нет… Вой. Вой, который можно было бы, не задумываясь, идентифицировать как животный, если бы в его потоке не угадывались отдельные слова. «ОН НЕ МОГ…! НЕ МОГ…!» Не все понятные из-за сильно растянутых звуков душащих рыданий, но точно человеческие. Сто процентов, человеческие… «УМОЛЯЮ…!» Вой, доносящийся откуда-то из-за дальней стены комнаты. «УМОЛЯЮ, СКАЖИТЕ, ЧТО ОН ЖИВ! ХОТЯ БЫ ОН…!» Вой, заглушающий собой все шорохи, все минимальные движения и любые подозрительные звуки, улавливаемые органами острого слуха омеги. Звуки, на которых до этого момента он не сильно-то и концентрировался. Не сильно-то и концентрировался, погруженный в себя… «ВЫ ОБЕЩАЛИ! ОБЕЩАЛИ, ЧТО СПАСЕТЕ ВСЕХ! ВЫ ОБЕЩАЛИ! МЫ ВЕРИЛИ ВАМ! ВЕРИЛИ В ВАС!» А потом открывается дверь… Без предупреждения или медленного продолжительного скрипа, чтобы была хотя бы секунда на подготовку… Секунда собраться с мыслями. Но нет… Она просто открывается. Открывается, и Чу Ваньнин резко садится на кровати. Резко садится, и первое, что видит, — яркий свет. Яркий свет, режущий привыкшие к темноте глаза лучше любого ножа. Яркий свет, эффект от которого со временем проходит, и омега видит ЕГО. Если бы тень имела человеческую оболочку, то выглядела бы она именно так. Вся в черном. В кожанном. Начиная от перчаток, заканчивая ботинками. В капюшоне, скрывающем волосы и придающем еще больше загадочности. С лицом почти полностью закрытым черными очками гогглами и респиратором. Быть может, у нее бы не было оружия… Не было бы снайперской винтовки за спиной. Не было бы пистолета на поясе… Не было бы второго. Не было бы такого количества ножей… А может и было бы, кто знает… Кто ж ее разберет… Незнакомец прекрасно видит, что Чу Ваньнин не спит. Прекрасно видит, но ничего не предпринимает. Ничего не говорит. Ничего не делает по отношению к нему. Только устанавливает две принесенные с собой ручные лампы (экономия электричества или…?) по периметру комнаты, подсвечивая ее. Устанавливает… И когда ОН, отвлекаясь на уборку своих игрушек, ключом отпирает оружейный сейф (и такое тут имеется). Игрушек, коих в шкафу оказывается значительно больше, чем принесенных с собой. На любой вкус и цвет… И когда ОН ключом отпирает оружейный сейф, Чу Ваньнин наконец может мельком, краем глаза все же украдкой наблюдая за «угрозой повышенной опасности», оглядеть свою «тюрьму». «Тюрьму» ли? Или, лучше сказать, стандартный номер комфорт на двоих в каком-нибудь сетевом аппарт-отеле. Своеобразная такая студия. В одной части две кровати, две тумбочки, диван, шкаф. Оружейный сейф… Ладно… В другой — кухонный блок достаточно приличного качества. Не видно, но наверняка и санузел имеется. А самое удивительное, что чисто… Подозрительно вылизано даже… Чу Ваньнин осматривается вокруг и собирается с силами. Собирается с силами, то и дело сверля взглядом черную спину незнакомца. Собирается с силами, удерживая в памяти точно произнесенные Сюэ Чжэнъюном слова. Слова о том, что все будет хорошо. Что все скоро придет в норму. И наконец, когда ждать больше нет смысла… Когда все слова поддержки для самого себя иссякают, Чу Ваньнин хрипло, изо всех сил напрягая голосовые связки, которые все еще отказываются после долгого сна слушаться, произносит: — Мы сейчас находимся в карантинной зоне? Но вместо ответа… Вместо хоть какого-то взаимодействия… Из-за стены снова раздается душераздирающий крик: «ВЫ БУДЕТЕ ГОРЕТЬ В АДУ! ВСЕ ВЫ! ВЫ БУДЕТЕ ГОРЕТЬ В АДУ! ИХ ДУШИ НА ВАШЕЙ СОВЕСТИ!» Крик, от которого Чу Ваньнина пробивает мелкой дрожью. Пробивает и начинает мутить. Сильно. Как и несколько минут назад… «СМЕРТЬ МОЕГО СЫНА НА ВАШЕЙ СОВЕСТИ!» К этому нельзя подготовиться. С этому нельзя привыкнуть. Нельзя научиться не замечать. Или можно…? Ведь ОН же… ОН даже ухом не ведет. Будто и не слышит. Будто для НЕГО все это обыденность. Повседневность, подобная переливам птиц за распахнутым окном или крикам детей на детской площадке. ОН даже ухом не ведет и аккуратно, омега бы сказал педантично, продолжает раскладывать оружие по своим местам. Избавляя магазины от неиспользованных патронов. Патронов, ссыпающихся с тихим звоном в трейзер. Протирая что-то… за его спиной не разобрать что именно. А Чу Ваньнину… Чу Ваньнину ничего не остается кроме как попробовать еще раз: — Мне стоит бояться? И… Ему отвечают. Ну, как отвечают… Невербально разве что… Незнакомец пугающе безразлично пожимает плечами. Пожимает плечами, даже не оборачиваясь. Пожимает плечами, вытягивая из голенища сапога остро заточенный нож с черной рукоятью. Вытягивая и, к облегчению Чу Ваньнина, тут же отправляя его ко всем остальным вещам в сейф. К облегчению Чу Ваньнина… К облегчению, которое преобразовывается в следующий истязающий голосовые связки хриплый вопрос, когда ОН, прикрыв створки железного шкафа, наконец оборачивается: — Те, кто были со мной в машине? Они… — голос срывается, приходится прочистить горло тихим покашливанием. — Они живы? Голос срывается, и Чу Ваньнин уже ожидает чего угодно. Кивка. Взмаха рукой. Но никак не усталого выдоха и глухо произнесенных сквозь респиратор слов: — Ты всегда такой болтливый? — слов, даже через фильтры и пластик звучащих холодно и раздраженно. — Или только мне так повезло? Чу Ваньнин уже ожидает чего угодно, но не того, что ОН окажется ближе. Значительно. Подойдет медленно… Подойдет и рывком нагнется. Нагнется, оказавшись с омегой почти нос к носу. Нагнется, сначала гипнотизируя жертву сквозь плотные непроглядные стекла. А потом… Потом снимет очки. Снимет очки, а вслед за ними избавится одним отточенным плавным движением и от респиратора. И… При тусклом свете Чу Ваньнин увидит… Увидит человека, которого был уверен, что никогда больше не встретит…

Вспышка

Чу Ваньнин: — Цзян Си… Ты все-таки пришел. Цзян Си: — Я же обещал. Как я мог поступить иначе? Чу Ваньнин: — К сожалению не все, дающие обещания, выполняют их. Чаще это просто слова. Цзян Си: — Ты разбиваешь мне сердце. Я произвожу впечатление необязательного человека? Чу Ваньнин: — Должно быть, я привык, что среди окружающих меня людей ненадежных гораздо больше. Прости. Тебе хотя бы понравилось? Цзян Си: — Спрашиваешь? Я в восторге. Ты с такой любовью относишься к своему делу… Редкость встретить человека, который мало того, что горит своей профессиональной деятельностью, так еще и способен обучать других. У тебя талант. Так четко и доходчиво объяснять материал даже новичкам не каждый сможет. Чу Ваньнин: — Работа с детьми закаляет. Постоянно пытаешься искать все новые и новые пути для донесения материала. Иногда даже самые неочевидные. У меня сейчас перерыв… Цзян Си: — Прошу прощения, но я вынужден на сегодня откланяться. Отпросился с работы, чтобы попасть к тебе. Но… Долг не ждет. Мне жаль. Чу Ваньнин: — Оу, да, ладно. Спасибо тебе огромное, что нашел время. Мы будем очень рады, если решишь продолжать обучение именно у нас. Хорошего тебе дня. Цзян Си: — И тебе. А еще… Ваньнин… Не трать время. Понимай, как хочешь. Удачи тебе. Чу Ваньнин: — И тебе…

Вспышка

Чу Ваньнин его узнает. Без задержек и мозговых загрузок. Узнает, потому что слишком хорошо запомнил этого представителя сильного статуса. Этого представителя сильного статуса, внезапно встретившегося на его жизненном пути и также внезапно исчезнувшего с радаров. Этого элегантного, выглядевшего, как человек с хорошим вкусом и прекрасными манерами, альфу. Галантного. Пугающе привлекательного. Этого альфу, в котором сейчас от прошлого образа современного романтика-аристократа не осталось и следа. Даже выражение красивого лица, некогда тронутое теплой легкой улыбкой, сейчас в режущем глаза свете оставленной на столике лампы больше напоминает маску сущности из потустороннего мира. Сущности отнюдь не доброй. Сущности, которая как минимум пришла предложить заключить сделку, а как максимум сразу и без посредников забрать его душу. Чу Ваньнин произносит неверяще. Произносит с нечитающейся интонацией: — Ты… Но его останавливают. Останавливают, беспринципно прижимая ладонь все еще одетую в перчатку из натуральной кожи ко рту: — Цыц. Не сейчас, — как приказ. Приказ, плавно перетекающий в инструкцию, обязательную к исполнению. — Правило первое и единственное. Не будешь много пиздеть и шуметь попусту, тогда мы как-нибудь с тобой уживемся. Ясно тебе? И когда Чу Ваньнин не находится, что и ответить… Не находится, и только и может, что пожирать глазами альфу, будто бы наяву видит призрак давно скончавшегося родственника, и дышать с перебоями, наполняя легкие запахом сигаретного дыма. Сигаретного дыма, которым пропиталась дорогая ткань перчатки. И когда Чу Ваньнин не находится, что и ответить, Цзян Си нетерпеливо переспрашивает, чуть повышая голос: — Ты меня понял? А омеге ничего и не остается, кроме того как кивнуть. Кивнуть, подтверждая без слов все и даже больше. Кивнуть и получить в ответ снисходительное: — Вот и славно, — Цзян Си убирает руку от лица Чу Ваньнина, отступая на шаг назад. — Сейчас примешь таблетки. Уколешься, если надо. И баиньки. Комендантский час, поэтому повернешься носом к стенке и будешь спать сном младенца до самого утра. Очередной приказ. Очередной приказ, сопровождающийся сухим кивком на тумбочку у кровати. На тумбочку у кровати, где омега только сейчас, благодаря чужим словам, заостряет внимание на упаковках таблеток и наборе одноразовых шприцов. А венчает все это медикаментозное великолепие заламинированная инструкция по применению. Инструкция именная… Чу Ваньнину легко даже в полутьме удается рассмотреть собственное имя, напечатанное жирным шрифтом сразу после заголовка. Удается рассмотреть, и только тогда до него доходит. Доходит все, что сейчас произошло. Доходит, и в голове словно щелкает предохранитель. Щелкает, а назад уже дороги нет. Щелкает и… — Я только что проснулся! Цзян Си, к этому моменту уже успевший дойти до холодильника (значит, электричества все же на что-то хватает) и припавший губами к бутылке холодной питьевой воды, свободной рукой показывает, чтобы Чу Ваньнин был потише. Но он не будет. Больше не будет: — Только, блять, что…! И я не понимаю… Почему я здесь…?! Почему я с тобой…? Почему я прикован…? И уж тем более я не собираюсь глотать и колоть себя неизвестно чем… Я хочу… Нет. Я требую, чтобы меня связали с моим отцом. Я требую, чтобы меня отвели к руководству… Бутылка стремительно опускается на отделяющую комнату от кухни низкую перегородку: — К руководству? Пушистый котенок решил показать зубки. Видимо, ты не такой покладистый, каким я тебя считал. Ничего. Это поправимо. Хочешь говорить с руководством? Изволь. Я слушаю. В руки Чу Ваньнину прилетает корочка. Корочка, какие обычно предоставляют работники правопорядка, когда требуется подтверждение личности. Корочка плотная. В массивном чехле. Корочка, которую альфа пару секунд назад выудил прямиком из внутреннего кармана расстегнутой куртки. Альфа, растягивающий блестящие от влаги губы в издевательски-понимающую улыбку: — А что за ступор? — в голосе так и течет яд сочувствующего сарказма, — Куда подевался весь гонор? Тебе ведь так повезло, никуда ходить не надо. Я от лица руководства все тебе расскажу. По доброте душевной, естественно. Запоминай. А лучше запиши. Готов? На ближайший месяц твой мир это ты, эта инструкция и беспрекословное выполнение. Все остальное условности. Чу Ваньнин, сжимая в подрагивающих пальцах удостоверение, но так и не решающийся его открыть: — Это же насилие над личностью, — говорит твердо, уверенно, старается по крайней мере. — Это… Это противозаконно. Я не хочу… Я не даю своего согласия. И на секунду… На какой-то краткий миг, когда Цзян Си удивленно вскидывает брови вверх, кажется, что что-то может получиться. Кажется, что есть малейший, но шанс… Кажется… Но звучит на удивление спокойное и хладнокровно-правдивое: — Всем похуй. Хладнокровно-правдивое, с чем трудно поспорить. Хладнокровно-правдивое, чему невозможно ничего противопоставить. Хладнокровно-правдивое, дополняющееся пугающе ровным взвешенно-продуманным монологом. Монологом, от которого что-то внутри Чу Ваньнина застывает. Застывает, словно покрывается коркой векового льда: — Всем плевать, чего ты там хочешь. О чем думаешь. Что тебе рассказывали, а что нет. Апокалипсис. Понимаешь ты это своей прелестной слабостатусной головкой? Личности, пока все не встало на нужные рельсы, нет. Есть общее дело. Не пизди и коли, что сказано. А если не хочешь жить по правилам — повесься или таблеток нажрись. Только знаешь что? Ты даже в этом не будешь уникален. Сдохнешь — не заметят. Сожгут тело, как сейчас поступают со всеми жертвами естественного отбора, и никто больше не вспомнит. Не хочешь принимать лекарства добровольно, но жаждешь еще пожить — поместим в изолятор на принудительную гормональную терапию под присмотром врачей. У нас и такое имеется. Для тех, кто по какой-то причине еще не может поверить в свое счастье существовать в Посмертии. Психика — вещь тонкая, не у всех справляется. Только скажи, и я тут же организую тебе местечко, любой каприз за твои кредиты. Погрузят в сон, будут кормить через трубочку, необходимые препараты вводить. Мне же лучше. Проживу эти несколько недель уж как-нибудь без тебя. И вроде бы конец. Все. Занавес. Но Цзян Си выходит на бис. Выходит, хоть его и не просили. Склоняет голову вбок и, будто бы говоря с маленьким капризным ребенком, продолжает, растягивая слова: — Не надо было так резко ставить тебя перед фактом твоей никчемности? Ну извини. Поплачь, так, может, быстрее вымотаешься и захочешь спать. Чу Ваньнин, уже, кажется, сроднившийся с удостоверением личности альфы, беззлобно огрызается: — А ты циничная сволочь оказывается, да? — Да, приятно познакомиться, — но эту стену неприкрытого ехидства не пробить так просто. — А ты, должно быть, эгоистичная диснеевская принцесса? «Мои права, бла-бла». Бурундучки на помощь не прибегут, нет? — словесно не пробить, это точно, даже и пытаться не стоит. — Взглядом во мне дыру не прожечь, нужно что поэффективнее. «Поэффективнее? Да пожалуйста». И… И цветастая упаковка каких-то неведомых препаратов со всего размаху прилетает в чужую грудь. Прилетает и, отскочив, падает на пол. Падает на пол с тихим картонным треском. Падает, и Чу Ваньнин, удовлетворенно-победоносно проводивший ее глазами, возвращается к лицу Цзян Си. Возвращается к лицу Цзян Си и думает… Думает… «А вот его взглядом можно не только дыру в человеке прожечь, но и стену за ним… А то и несколько…»