Существуй, пока твои легкие не наполнятся моей кровью

Прошлое

За полтора года до Посмертия

Исследовательский центр «Сышэн»

Экспериментальный образец № 903025853

Диктофон включен.

Запись начата.

— Представьтесь, пожалуйста. — Е Ванси. — Имя меня интересует в последнюю очередь. Ваш номер будьте добры. — 903025853. — Возраст? — Полных пятнадцать лет. — Статус? — Слабый/Иммунный. — Отделение? — Инфектологии. — Итак, под запись я должен вас уведомить, что, если в следующем году вас не распределят в семью, вы будете переведены в центр репродуктивной медицины. — Я могу отказаться? — Боюсь, что это невозможно. — И что со мной там планируют делать? — Думаю, название говорит само за себя. Не беспокойтесь. Вы будете под наблюдением опытных специалистов. Все без исключения представители слабого статуса, достигающие шестнадцати лет, переводятся туда. Такие правила. Также ставлю вас в известность, что в ближайшее время вам будет выписан личный подготовительный курс препаратов, так как, судя по последним анализам, у вас преобладание сильностатусных гормонов. — Ставите не «в известность», а перед фактом. Не будем врать друг другу, ладно? Хотя… Знаете… Весь мой рацион состоит из таблеток. Одной больше — другой меньше. Не скажи вы, я бы и не заметил.

Щелчок диктофона.

Запись завершена.

— Какая досада, правда? Ну что поделать, техника иногда дает сбои… Придется продолжать наше небольшое интервью без лишних ушей. Ты умеешь улыбаться, Е Ванси? — Конечно. Имитировать необходимую в той или иной ситуации мимику проще, чем может показаться на первый взгляд. — Улыбнешься мне? — Что я за это получу? — Репетиция перед встречей с потенциальной приемной семьей не будет лишней. — Вы себя обманываете или меня? — Да, не стану спорить, омег берут реже, но… — Берут только слабостатусных детей. Поэтому давайте разговаривать о том, что реализуемо. А симулировать радость и положительные эмоции перед репродуктологами, трясущимися над подсаженным в меня, как в инкубатор, плодом неизвестного мне, не знающего куда еще вложить деньги, богатенького субъекта, я не намерен. — Хочешь начистоту? Как знаешь… Я изучил твое досье и… Ты мне приглянулся, Е Ванси… — Испытывать симпатию к подопытной зверушке — неблагодарное дело. — Ты мне приглянулся, Е Ванси… Такое редко бывает. Поэтому я один раз предложу тебе… как бы правильно сформулировать… Дружбу. Ты же умный молодой человек и не станешь ей пренебрегать, правда? Ты же хочешь в семью? Хочешь выбраться отсюда? Перестать быть средством заработка сдавших тебя сюда родителей? — Продолжайте. — Я знаю, как все это устроить. Что может потребоваться. К кому надо обращаться. Цена вопроса. Документация. Какие могут быть подводные камни. Какие препараты принимать, какие нет. Как сделать так, чтобы система порекомендовала нужным людям именно тебя. Подарю тебе шанс на нормальную жизнь. И все это я готов тебе предоставить лишь за небольшую услугу… — И многим вы предлагаете подобную «дружбу»? — Не всем, естественно. Только тем, в ком на сто процентов уверен. И… кто заслуживает лучшей судьбы, чем им уготована. — Точнее, тем, кого вы можете контролировать и использовать, предлагая райские кущи. Но где мои гарантии? Почему я должен вам верить? — А у тебя есть выбор, Е Ванси? Хотя… Есть, ведь ты всегда можешь стать работающим на износ инкубатором для чужого семени. Можешь дарить жизнь детям, которых у тебя будут отбирать сразу после рождения. И отдавать либо на опыты, либо в любящие семьи. При том, что у тебя никакой семьи уже точно никогда не будет. — Чего вы хотите? — Сущий пустяк. До тех пор, пока ты здесь… Мне время от времени может быть необходима твоя кровь. А потом… Когда все условия нашей небольшой сделки с моей стороны будут выполнены, кое-что еще… Но об этом позже…

***

Прошлое

Триста восемьдесят четвертый день Посмертия

Наобайцзинь с радостным визгом, судя по довольной морде и движениям щенячих, но уже довольно внушительных челюстей, проносится мимо Наньгун Сы. Проносится мимо в тщетных попытках поймать зубами яркую порхающую низко-низко к земле бабочку. Наобайцзинь с радостным визгом и летящими во все стороны слюнями из пасти наслаждается последними теплыми лучами заходящего солнца. Солнца, все еще интенсивного, но уже постепенно отдающего свои права во власть прохладного сумрачного вечера. Щенок, на которого Наньгун Сы на некоторое время переводит взгляд, а затем снова возвращается глазами к альбому с незаконченным скетчем прекрасных желтых ирисов. Правда… на бумаге они все еще остаются монохромными. Зато в жизни прямо перед подростком цветы, растущие на небольшой огороженной невысоким зеленым заборчиком клумбе, выше всяких похвал. Выше всяких похвал, как и вся окружающая альфу благоухающая территория двора. Ведь его папа жить не может без своих растений, всегда ухаживает, покупает новые сорта деревьев и цветов. У них может быть не убрано дома, а в саду каждый уголочек будет вылизан до блеска. И так происходило всегда… Еще до Посмертия… Так происходило всегда, сколько Наньгун Сы себя помнит. Да… Раньше все было больше. Значительно… И дом, и территория вокруг… А что в «Жуфэн», что здесь, в «Сышэн», — это лишь отголоски прошлого. Отголоски, чтобы окончательно не сойти с ума и искусственно обманывать собственный мозг, будто ничего по сути своей не изменилось… Но все изменилось… Наобайцзинь, заходящий на второй круг в погоне за не дающей ему покоя нахальной бабочкой, вдруг резко тормозит. Тормозит с такой скоростью, что, сам же путаясь в собственных лапах, чуть не перекувыркивается через голову, падая в высокую колючую траву. Тормозит, изо всех своих собачьих сил удерживая равновесие. Тормозит и переводит немигающий взгляд куда-то за спину Наньгун Сы. Переводит… Прислушивается. Ушки-локаторы двигаются, улавливая любые не понравившиеся щенку изменения привычных звуков умиротворенной природы вокруг. И альфа знает, что это значит. Не слышит, но уже спиной ощущает чужое присутствие. Чужие вибрации, энергию, принесенную с собой из-за высокого забора новым участником происходящего. Новым участником, вызывающим у Наобайцзина внезапный неописуемый восторг тем, что он кидает поближе к щенку резиновую курицу. Резиновую курицу, оказывающуюся уже через секунду в зубастой пасти юного кане-корсо. Новым участником, к которому Наньгун Сы даже не нужно поворачиваться, чтобы определить наверняка, кто именно вернулся домой. Ведь отец вчера поздним вечером уехал в столицу. Папа нехорошо себя чувствовал утром, поэтому, проводив сыновей на учебу, пошел отдыхать в свою комнату и до сих пор не выходил. А сам Наньгун Сы, к сожалению, еще не научился себя клонировать… Следовательно, исходя из всего выше перечисленного, остается только один единственный подозреваемый. Подозреваемый, наконец возвещающий о своем присутствии не только мягким обволакивающим обонятельные рецепторы альфы ароматом свежего тропического манго, но и легким похлопыванием по напряженному плечу. Похлопыванием, на которое Наньгун Сы специально не обращает внимания. Не обращает внимания, продолжая тщательно наносить простым карандашом на бумагу плотную штриховку, имитирующую цветочную тень. Цветочную тень, падающую на заполняющий нарисованную клумбу глинистый грунт. Похлопыванием, на которое Наньгун Сы специально не обращает внимания, а потом… А потом по его телу прокатывается дрожь… Прокатывается дрожь, и он еле-еле удерживает себя в руках, чтобы не дернуться. Чтобы не дернуться, потому что он чувствует, как в правый ушной канал опускается аккуратно подталкиваемая чужими пальцами знакомая тяжесть вкладыша слухового аппарата. Слухового аппарата, который, он думал, не получит как минимум несколько недель… Как минимум несколько недель проведет в одинокой тишине… В звуковой изоляции… Как минимум несколько недель до приезда отца, который и решит его дальнейшую судьбу… Слухового аппарата, который позволяет среди мириад вновь ему доступных уличных шумов расслышать знакомый голос: — Я прощен? Взламывать кабинет твоего отца — та еще задачка, скажу я тебе… И сначала первой реакцией служит непомерная радость. Радость и желание броситься к спасителю на шею… Броситься, обнимать и обнимать до потери пульса… Но… — «Прощен-не прощен», а тебе разве не плевать? — вместо этого огрызается подросток, вскакивая на ноги и оборачиваясь на сто восемьдесят градусов. — А-Сы. Ну брось, — играючи тянет Е Ванси, предпринимая попытку успокаивающе коснуться лица альфы, но… Но Наньгун Сы не готов зарывать топор войны в землю. Слишком мало времени прошло… Слишком свежи воспоминания… Слишком горчит в душе обида… И на отца… И на самого Е Ванси… Наньгун Сы не готов и несильно, но довольно-таки показательно неуважительно отбивает протянутую к нему конечность. — Перестань лезть ко мне, — грубо повторяет в точности то, что пару дней назад в ответ на акт заботы получил сам. — Кто-то может увидеть. Грубо повторяет, всем своим видом показывая, что не намерен продолжать диалог. Да и вообще что сейчас никого из людей видеть не хочет… — Тише-тише, — Е Ванси, примирительно вскинув руки, отступает на шаг назад. — Сам виноват, понимаю. Остынешь — дай знать. Но прими во внимание, что я очень сожалею о случившемся. И ничем себя не оправдываю. Делает паузу, а затем слишком стремительно меняет тему разговора: — Я, кстати, принес еду. Так что сегодня тебе не нужно никуда больше идти, считай, что ты на заслуженном отдыхе. Давай так, я проведаю твоего папу, разбужу к ужину, а ты приходи минут через десять за стол, ладно? Я все разогрею. Слишком стремительно меняет тему разговора и, развернувшись на каблуках, начинает удаляться. Начинает удаляться… И в тот момент, когда окончательно скрывается из виду внутри дома, Наньгун Сы осмеливается поднять руку. Поднять руку, чтобы благодарно коснуться подушечками пальцев капельки слухового аппарата. Благодарно коснуться и, запрокинув к небу голову, прикрыть глаза, чтобы сдержать подступающие слезы, когда он слышит радостный писк вьющегося в ногах Наобайцзина. Наобайцзина, приглашающего хозяина поиграть с ним в принесенную резиновую курицу. И только успевает сделать несколько бросков. Только игра начинает набирать обороты. Только Наобайцзин требовательно урчит, чтобы Наньгун Сы наконец-то уже кинул ему пищалку. Как на пороге дома снова показывается Е Ванси. Показывается, сжимая в трясущихся руках рацию экстренной помощи. Рацию экстренной помощи, установленную в каждом доме без исключения. Рацию, которую используют в самых редких форс-мажорных и из ряда вон выходящих обстоятельствах… Е Ванси показывается и, не пройдя и двух шагов, опускается на лестничные ступени крыльца. Опускается, привалившись спиной к перилам. Опускается и смотрит на замершего с резиновой игрушкой в руках Наньгун Сы. Смотрит… Смотрит… Размыкает обескровленные губы… Размыкает и, прежде чем озвучить то, что собирается сказать, проходится по ним языком. Проходится, и только после этого новообретенного слуха Наньгун Сы касаются вибрации его подрагивающего, словно от сильного холода, голоса: — Я прошу тебя… Не ходи на второй этаж…

***

Настоящее

Шестьсот сорок третий день посмертия (продолжение)

Мо Жань сидит сгорбившись — в попытке унять рвущуюся из скручивающегося болью желудка тошноту. Мо Жань сидит сгорбившись, обхватив себя поперек живота, и, раскачиваясь взад-вперед, расфокусированно смотрит перед собой. Смотрит на стол с остывшей, но зато красиво разложенной по двум тарелкам едой. Смотрит на спинку слегка отодвинутого стула. Стула, на котором всегда на его памяти сидел Чу Ваньнин. Смотрит, улавливая на периферии зрения темное расплывающееся пятно… Темное расплывающееся пятно, имеющее вполне себе человеческое имя — Цзян Си. Цзян Си, как выяснилось, относящегося к типу людей, не показывающих явно свое внутреннее нервное напряжение, однако не способных переживать его сидя. Тем самым выдавая себя с головой. Не способных, поэтому сесть он даже не пытался. Выбрал себе место у столешницы и замер там, облокотившись спиной и скрестив на груди руки. Замер с видом напускного непоколебимого спокойствия… Мо Жань смотрит перед собой и чувствует в собственном сжатом кулаке упирающиеся в ладонь инейры. Чувствует, тщетно пытаясь потеряться в этом ощущении. Чувствует, стараясь слиться с ним в единое целое. И вдруг… Даже сам не знает, почему… Не знает, потому что не должен… Не знает, потому что это вырывается непроизвольно. Вырывается жалко… Вырывается, словно крик о помощи: «Я не хочу оставаться наедине со своими мыслями, спаси меня, сделай так, чтобы они не сожрали меня изнутри, отвлеки, говори что угодно, но не позволяй мне думать…» Вырывается на выдохе: — Он с тобой когда-нибудь говорил обо мне? Вырывается на выдохе, и внезапно, будто бы только этого и дожидаясь, по пищеводу растекается жгучая боль. Резкая. Неуемная. Растекается, и Мо Жань проклинает самого себя за слабость. За слабость, которая тут же наказывается его собственным организмом. За слабость, которая не способна больше скрываться за фасадом неприязни к не самому лучшему, а точнее сказать к худшему из всех существующих в личной картине мира юного альфы, но в данном случае единственному собеседнику. Собеседнику, который, по всей видимости, совсем не ожидал, что подросток (даже с не приставленным к виску пистолетом) сделает первый шаг. Собеседнику, отвечающему с непродолжительной задержкой: — Легче ответить, когда он о тебе не говорил. Всегда одно в голове: как бы найти Тасянь-Цзюню новый игровой картридж. Или фигурку. Или одежду какую-нибудь. Чтобы тебе не скучно, чтобы понравилось, чтобы ты был доволен. Переживал, что тебе нельзя покидать безопасную зону, и как бы он хотел показать тебе окрестности. Придумывал маршруты, по которым поведет тебя сразу же после завершения иммунотерапии… — Фетиш у тебя такой что ли? Нравятся альфочки помладше со Стокгольмским синдромом? — Временами мне начинает казаться, что ты сам ждешь утвердительного ответа на все свои мерзкие вопросы подобного толка. У кого что болит… — Я хоть и в неволе, но поверь… Полумертвые омеги с полным отсутствием фигуры и торчащими костями меня даже в самом уязвимом положении не заинтересуют. Особенно те, кто еще и лицом не вышли. Подросток встряхивает головой, безуспешно отгоняя от себя рой горьких, сочащихся желчью и кровью воспоминаний. Встряхивает головой и снова нарушает молчание: — И ты не ревновал? — К кому? К тебе? Тихий бархатистый смех прокатывается по комнате. Тихий бархатистый смех, от которого Мо Жаню становится не по себе. Становится не по себе, потому что он никогда не видел, чтобы ЭТОТ альфа… ЭТОТ блядский Цзян Си хотя бы искренне улыбался. Не видел, чтобы его точеное, выверенное по всем законам золотого сечения лицо выражало хоть что-то кроме тотальной безучастности или саркастичной напыщенности. Мо Жаню становится не по себе, и он, сам не понимая, что делает, переводит испуганно-вопросительный взгляд на продолжающего издавать неестественно человеческие звуки оппонента. Оппонента, тут же считывающего смену настроения подростка и продолжающего чуть более серьезно, в своей обычной сардонической манере: — Тебе очень повезло, парень, что мы не соперники. У тебя бы просто-напросто не было шансов. Ты даже представить себе не можешь, что я делаю с теми, кто претендует на мое. И, лучше поверь мне на слово, тебе очень повезет, если никогда не узнаешь… — На твое? — Мо Жань осознает, что, скорее всего, не должен задавать этот вопрос. — У тебя есть любимый человек? Осознает, что это прозвучало максимально наивно, слащаво, глупо. Осознает, но уже слишком поздно. Дело сделано, и вспять время не повернуть. Дело сделано, и теперь придется встретиться с последствиями. Осознает, так как замечает минимальное, но все же изменение во взгляде чужих подернутых дымкой иммунотерапии омутов. Изменение… Странное… Не считываемое… Отдаленно, лишь мельком напоминающее тепло. — Допустим… Но предпочитаю говорить, что мы партнеры, — произносит Цзян Си ровно, будто бы выверенно по внутренней инструкции. Произносит ровно, чтобы не выдать лишнего. Произносит, но глаза говорят гораздо громче прошептанных слов, когда он добавляет: — В любовь играют сопливые подростки. А мне, как ты успел заметить, далеко не шестнадцать. Уже пятнадцать лет как не шестнадцать… — Спокойно? Хочешь, чтобы я с ТОБОЙ говорил спокойно, выродок? — Тасянь-Цзюнь… — С ТОБОЙ? Уж увольте. Спокойно с тобой твой ебырь пусть разговаривает… Кстати, все задаюсь вопросом, когда же нас уже в «уютном гнездышке» станет трое… Оу! Или даже четверо… Вы же наверняка без контрацепции в миссионерской позе… Не залетел еще, нет? Это уже входит в привычку. Становится необходимостью. Мо Жаню нужно говорить… О чем угодно, как угодно… Лишь бы не оставаться в тишине… Мо Жаню нужно говорить, поэтому он, крепче сжимая ладонь с инейрами, выплевывает в сторону только-только закончившего свою тираду Цзян Си: — Думаешь, что лучше меня, потому что циничная сволочь? Цзян Си, который на секунду задумывается, приподняв бровь. Задумывается… Окидывает подростка долгим оценивающим взглядом выцветших глаз-сканеров: — М-м, да, — наконец спокойно, словно это в порядке вещей, выносит вердикт. — Полагаю, что так. Ну и еще по как минимум сотне других причин. — Ты последний человек, у кого я буду спрашивать совета о своей личной жизни. — Надеюсь ты сдохнешь раньше, чем это потребуется, выродок… Мо Жань, только почувствовав, что нос начинает предательски щипать… Только почувствовав, до искр из слезящихся глаз закусывает щеку изнутри. Закусывает и держит. Держит, ощущая, как зубы все глубже и глубже погружаются в плоть. Погружаются чуть ли не со скрипом. Погружаются, принося в ротовую полость привкус металла. Погружаются… И Мо Жань с ужасом понимает, что больше не в силах сдерживаться… Не помогает… Ничего уже не поможет… С ужасом понимает и, чтобы хоть немного сгладить углы неминуемого позора, выцеживает, не размыкая зубов: — А почему ты до сих пор здесь? Это его просьба? Вы это обсуждали между собой? — Слишком много вопросов. Но мой ответ: да. У каждого совершеннолетнего иммунного человека здесь, особенно если у него есть дети или родственники, оформлен документ «последней воли». Завещание, если позволишь. Завещание, которое обязательно обновляется раз в год, а по желанию или по первой необходимости и то чаще… — вдруг осекается и обеспокоенно окликает: — Парень? Ты чего? Эй! Я переборщил? Обеспокоенно окликает и хочет было приблизиться… Но Мо Жань, прекрасно понимающий, что вызвало у альфы столь бурную реакцию… Прекрасно понимающий и чувствующий, как по собственному лицу текут неконтролируемые слезы, а рот изнутри наполняется кровью… Прекрасно понимающий и выставляющий вбок открытую ладонь… Выставляющий вбок открытую ладонь, останавливая Цзян Си. Показывая всеми доступными способами, что он справится. Сам… Что сейчас возьмет себя в руки. Что ему нужно совсем немного времени. Что он перестанет вести себя как «сопливый подросток» буквально через несколько секунд. Ему нужно подышать. Ему нужно свыкнуться с происходящим. Но… Но даже не смотря на все это… Ему все еще нельзя оставаться один на один с собственным сознанием… Все еще нельзя, поэтому он хрипло, сквозь сковывающие грудную клетку рыдания глухо скулит, заикаясь: — Он вписал меня в завещание? Он что, готовился? Перед глазами все плывет… Все размывается… Все теряет четкие очертания, цвета… Весь мир сливается в одну бесформенную мутную жижу, когда он слышит: — Разумеется. Я тебе больше скажу, он прямо заморачивался, основательно подошел к худшему, так что ты юридически в полной безопасности. Весь мир сливается в одну бесформенную мутную жижу, когда на стол прямо перед теряющим связь с реальностью Мо Жанем опускается что-то отдаленно напоминающее книгу. — Я сначала не хотел говорить, но… — звучит осторожный шепот сбоку, — нашли еще и его сумку. Думаю, что он бы хотел, чтобы ты это увидел. Правда, если он жив, то убьет меня, когда вернется. Но если с ним все хорошо, то и мне умереть от его рук не жалко. — Я убью тебя. Убью тебя собственными руками. Я убью… Клянусь. Ты сдохнешь. Сдохнешь, выродок, слышишь? И все тебе подобные. Я ненавижу тебя. Ненавижу… Клянусь. Даже если… Если я не смогу забрать твою жизнь, я превращу ее остатки в ад. Книгу, которая, когда подросток берет ее в руки, оказывается ежедневником… Ежедневником с рисунком улыбающейся белой кошечки. Белой кошечки с красным бантиком на пушистой шее… — Я… Я постоянно говорил, как желаю ему смерти. Каждый день… Каждый ебаный день… Я… Я же не хотел этого на самом деле. Не хотел… Никогда… Даже когда был очень зол. Я никогда по-настоящему не хотел, чтобы ему было больно. Никогда… Никогда… Мо Жань не замечает, что произносит все это вслух. Не замечает, потому что обращается, скорее, к шершавой, кажущейся бархатной обложке ежедневника, чем к кому-либо еще. К шершавой, кажущейся бархатной обложке, которую наверняка совсем недавно точно так же поглаживал Чу Ваньнин. Поглаживал, проходился подушечками по ее закругленным краям, царапал ногтями отличающийся по текстуре гладкий рисунок. Мо Жань желает открыть… Желает, но боится… Боится… Боится, но пересиливает себя… И… Внутри очень много фотографий, сделанных на полароид… Много-много… На каждой странице… Какие-то расплывающиеся из-за застилающих глаза альфы слез записи. Рисуночки. Вклеенные листочки с пометками… А закладка — все та же знакомая Мо Жаню засушенная хвойная веточка, которой обычно Чу Ваньнин разделял страницы книг. Хвойная веточка, почему-то пахнущая яблоками… Хвойная веточка, найденная между последним заполненным и новым плотным почти полностью пустым листом, Если бы не одна единственная надпись. Одна единственная надпись: «Для совместных воспоминаний» Одна единственная надпись… А после… А после подряд несколько пустых страниц. Мо Жань касается их, перелистывает одну за другой с тихим шелестом. Перелистывает страницы, выделенные «для совместных воспоминаний»… Совместных воспоминаний, которых нет. И, возможно, уже больше никогда не будет… — Не смей прикасаться к моим вещам! Никогда! Не смей! Не смей прикасаться к ним своими грязными руками! Как же ты меня бесишь! Как же я ненавижу тебя! Почему ты всегда все портишь! Которых нет, потому что Мо Жань не позволял Чу Ваньнину с ним сблизиться. Не позволял… Отгонял… Хотя омега хотел… Тянулся… Интересовался… Предлагал что-то… Но всегда… Всегда получал один и тот же безапелляционный отказ. Получал, но не сдавался до последнего. Продолжал, даже когда был очень сильно обижен. И всегда защищал… Защищал, хоть в 99 процентах случаев альфа был не прав. Не прав по всем возможным фронтам. Но Чу Ваньнин все равно вставал на его сторону. — Люблю тебя. А ты меня? — Стал бы я тебя иначе терпеть? Мо Жань захлопывает ежедневник. Захлопывает и, давясь слезами, прижимает его к груди. Захлопывает, потому сейчас не в силах все прочитать… Не в силах, но позже обязательно это сделает… Он прижимает ежедневник к груди… Прижимает к груди там, где все еще стучит его собственное сердце. Сердце, которое с каждым ударом словно повторяет снова и снова, отдаваясь где-то в височных долях:

Вернись ко мне…

Вернись домой…

Вернись…

Я жду тебя…

Вернись…

***

Настоящее

Шестьсот сорок третий день посмертия (продолжение)

— Пацан! Вставай! Вставай! Нашли твою любовь! Патрульная машина привезла час назад в госпиталь! Вставай! — Он?.. Он жив? — Я не знаю. Только сообщили о факте доставки. На месте разберемся. — Точно не знаешь? Прошу, не ври мне… — Одно могу сказать, когда о нахождении тел сообщают не сразу по приезде, значит, еще есть шанс. Как показывает практика, самые скорые вести — самые печальные. Шевелись! И вот они уже в другой части города. В больнице. Но не в главном корпусе, а в соседнем здании… Хотя чисто визуально изнутри этого не скажешь… Все те же стены, что несколько дней назад. Все те же безжизненные скрытые под респираторами лица сотрудников. Все тот же едкий запах антисептических средств и лекарственных препаратов. Только атмосфера здесь… Гнетущая… Или это одному Мо Жаню так кажется… Мо Жаню, которого задвинули в сторону сразу же, стоило им пересечь порог приемного покоя. Задвинули, потому что Цзян Си куда-то ушел, сказав: «Чтобы вел себя хорошо, приду — проверю», а никто из встречающихся на этаже медбратьев или сотрудников не отвечал на вопросы юного альфы. Не отвечали, цыкали, отмахивались, иногда просто-напросто игнорировали. Это походило на пытку. Походило на ужасный зацикленный кошмар, заставляющий снова и снова чувствовать себя беспомощным… Жалким… Чувствовать, что где-то здесь… Скорее всего, прямо за одной из запертых дверей находится его любимый человек. Его любимый человек, который, может быть, доживает свои последние минуты. Его любимый человек, которому может потребоваться его помощь… (Правда, помощь какого конкретно рода, Мо Жань не придумал, но моральная поддержка же всегда очень и очень важна). Его любимый человек, которого подросток обязан увидеть… Но никто… Никто не хотел обратить на него внимание… Никто не был внимателен к его просьбам и мольбам. Никто… Кроме внезапно вышедшего из дверей лестницы, ведущей на нулевой этаж, Цзян Си в наброшенном на плечи белом халате. В наброшенном на плечи белом халате и в сопровождении активно что-то объясняющего на жестовом языке врача. Никто… Кроме Цзян Си, пальцем подзывающего тут же бросившегося к ним со всех ног Мо Жаня. Бросившегося к ним со всех ног Мо Жаня, чуть не сбившего по дороге замешкавшегося, но все же вовремя успевшего отпрыгнуть в сторону слабостатусного медбрата. Бросившегося к ним со всех ног Мо Жаня, которого врач, сопровождающий Цзян Си, совсем не рад видеть. Не рад видеть и, как только подросток достигает цели, вслух жестко в ультимативной форме произносит: — Несовершеннолетним вход воспрещен. — Вы не понимаете! Я член семьи! Я… — пытается возразить юный альфа, но его одергивают. Одергивают глухо, но все еще непреклонно продолжая через респиратор: — Эти трюки по типу родственных связей здесь не работают. Несовершеннолетним нельзя находиться на территории лаборатории. Простите, молодой человек. Правила есть правила. И уж поверьте, я целиком и полностью выступаю за защиту вашего ментального здоровья… И тут Мо Жань уже не выдерживает. Накопившийся стресс, недосып, голод все дает о себе знать. Все дает о себе знать, когда он просто начинает истошно кричать. Кричать, обращая на себя внимание всех находящихся в радиусе звукового поражения людей: — В жопу ментальное здоровье! В жопу ваши правила! Я должен его увидеть! ОН МОЙ! МОЙ! Я должен быть рядом с ним! Я его семья! — Молодой человек, правила существуют не просто так. Это для вашего же блага. Послушайте меня, вы не хотите этого видеть… Тем более, без личного разрешения вашего опекуна я не имею права… Но тут уже и самого врача прерывает хранивший все это время молчание Цзян Си. Прерывает властно, с легкостью подкрепляя свои слова удостоверением, отточенным жестом выуженным из заднего кармана брюк: — На время, пока Чу Ваньнин недееспособен, я официальный представитель этого бескультурного создания. И… лучше бы вам пропустить его. Потому что в ином случае я боюсь уже за ваше ментальное состояние. Прерывает властно, резко… Да так, что оппонент тушуется, вглядываясь в протянутый ему документ: — Но… Господин Сюэ лично утверждал закон, что права на опеку переходят только после зафиксированной смерти… — Как мы оба знаем, законы имеют свойство дополняться или даже переписываться… С Сюэ Чжэнъюном я сегодня же переговорю лично, не беспокойтесь. А пока… Проводите парня. Так будет лучше для всех. И у лечащего врача больше не остается причин выступать против. Не остается, и он с явной неохотой кивает на ведущую на лестницу дверь: — Прошу за мной, молодой человек. Но если позволите себе внизу хоть пикнуть, вышвырну и глазом не моргну. — Могила, — на выдохе обещает Мо Жань, до сих пор находящийся в полном шоке. В полном шоке, что за него вступились. В полном шоке, что его сейчас возьмут и отведут к Чу Ваньнину. К ЕГО Чу Ваньнину! К ЕГО омеге! В полном шоке, что даже забывает поблагодарить остающегося за спиной Цзян Си. В полном шоке, что даже не успевает запомнить путь, по которому его ведут. Не успевает сконцентрироваться хоть на чем-то, кроме холода и голых белых кафельных стен. Не успевает сконцентрироваться, внутренне будто абстрагируясь от всего остального мира… Есть только он и Чу Ваньнин. Конечная цель, к которой он стремится. Конечная цель, которая имеет значение… Они останавливаются. Останавливаются перед одной из многочисленных дверей. Останавливаются, и Мо Жаню выдают одноразовую маску-респиратор, предварительно демонстрируя целостность защитной упаковки, во избежание лишних вопросов. Они останавливаются, и врач начинает тихо-тихо, почти беззвучно проводить инструктаж. Инструктаж долгий, нудный. Инструктаж, который можно было бы сократить как минимум вдвое, но раз уж так заведено, то спорить и отстаивать свою точку зрения бесполезно. Инструктаж, сводящийся к нескольким основным положениям: — Ничего не трогать. Не приближаться к пациенту ближе чем на метр. Не шуметь. Время пребывания ограничено. Правда, к чему в палате вдруг такие жесткие требования Мо Жань интересоваться не стал… Не стал и, когда ему отперли дверь со словами: — У тебя пять минут. Быстро-быстро юркает внутрь. Юркает, в два шага преодолевает небольшую раздевалку, где взглядом цепляется за аккуратно сложенные на стуле вещи. Вещи, не принадлежащие Чу Ваньнину… Преодолевает небольшую раздевалку и… И замирает… Замирает, потому что… Замирает, потому что в ужасе… Замирает, потому что… Перед ним совсем не та палата, которую он себе представлял. Ни кровати… Ни стула для посетителя… Ничего из того, что может создать мнимый уют… Перед ним совсем не палата… Скорее, пыточная камера… Мерный тихий писк аппаратуры. Голые стены. Холодный, режущий зрение без ножа свет. Запах едких лекарственных средств. И ванна в самом центре… Ванна с множеством ведущих внутрь прямо от жужжащих электронных приборов щупалец прозрачных труб. Ванна, в которой в черной непроглядной жидкости лежит Чу Ваньнин. Чу Ваньнин с растрепанными водорослями мокрых волос прилипших к лицу. Чу Ваньнин с безжизненно запрокинутой на подголовник головой. Чу Ваньнин, больше напоминающий труп, чем когда либо до этого. Больше напоминающий труп, чем того человека, которого Мо Жань вчера утром провожал в патруль. Чу Ваньнин с закрытыми глазами и… Приоткрытым ртом, к которому проведена самая тоненькая, но от этого не менее приметная трубочка. Трубочка, то и дело наполняющаяся чем-то красным… Подросток сначала не понимает… Смотрит… Смотрит… Потом приглядывается и… Ему кажется, что он сейчас упадет в обморок. Упадет в обморок, потому что… Потому что… Эта трубочка откачивает алые сгустки крови из горла омеги. Откачивает с мерным тихим писком, который Мо Жань первым делом услышал, войдя сюда. — Ты убил его! Убил у меня на глазах! Ты убийца! Убийца! И ты сдохнешь! Сдохнешь в муках, слышишь? Я так жалею, что не смог завершить начатое. Так жалею, что ты все еще дышишь. Но это временно. Как же я надеюсь, что тебя разорвут на куски. Медленно. Безжалостно. И я буду на это смотреть. Смотреть, как ты извиваешься, кричишь, умоляешь о пощаде. Как захлебываешься собственной кровью… С тем самым мерным писком… Который на поверку оказывается не чем иным… Как хрипами самого Чу Ваньнина…