Существуй, пока твои легкие не наполнятся моей кровью

Прошлое

Триста восемьдесят второй день Посмертия

Палочки уже в который раз вылавливают из бульона кусочек тонко порубленного кроличьего мяса… Подцепляют, но так и не доносят до рта… Не доносят, снова и снова роняя в глубокую суповую тарелку… Роняя и повторяя все по замкнутому кругу. Наньгун Сы не поднимает глаз. Не поднимает, смотря на плавающие на поверхности золотистой жидкости темные гранулы специй мелкого помола. Смотря. Изучая. Пересчитывая. Наньгун Сы не поднимает глаз, потому что точно знает, что ничего от этого не изменится. Ничего, кроме собственного душевного спокойствия, быть может. Хотя он, кажется, уже привык… Да, неприятно. Да, отдается внутри колющей подобно игле, попавшей под ноготь, болью. Но со всем постепенно свыкаешься. Наньгун Сы не поднимает глаз… Не поднимает и до самого конца ужина не планирует… Ужина, когда все, кроме него, обсуждают, как провели день… Ужина, когда вся семья собирается вместе… Ужина, когда дома отец… Наньгун Сы не поднимает глаз… И не планирует, сам с собой прокручивая в голове события прошедших суток. Прокручивая и силясь по советам опытных психологов (он вычитал их в недавно взятой библиотечной книжке) выделить три хорошие вещи, успевшие с ним случиться за последние двадцать четыре часа. Вещи, которые он, дойдя до своей комнаты, запишет в тайный карманный блокнот, сокрытый под подушкой. Запишет… Запишет, перечитает и поймет, что все было не так уж и плохо. Ему холодно. Днем было очень тепло, даже куртку хотелось снять. Сейчас… Сейчас бы он не отказался еще и от второй… И желательно синтепоновой… Сейчас ему холодно, и он натягивает на голову капюшон. Недавно прошедший дождь принес с собой не только запах затхлой сырости, но и желание не покидать отапливаемых помещений. Но у Наньгун Сы есть обязанности. Есть обязанности и в данном случае конкретная цель. Он сидит на парапете недалеко от территории пропускного пункта. Сидит и ждет, удерживая от падения не закрывающуюся сумку, из которой выглядывает черная полиэстровая ткань. И вдруг… Пальцы плотнее сжимаются на кожаном ремешке, когда Наньгун Сы замечает появившуюся в луче света уличного фонаря тень. Замечает тень, а затем чувствует, как что-то довольно увесистое прилетает ему в плечо. Прилетает, а потом падает на сырой асфальт альфе под ноги. Камушек… Небольшой, с заостренными краями. Камушек… Тень… А вслед за ними из непроглядной темноты позднего вечера в мутный луч света входит довольно высокий, жилистый иммунный взрослый подросток со стрижкой андеркат. Входит подросток в черной безразмерной футболке с серым еле различимым логотипом какой-то американской рок-группы. В искусственно порванных на коленях джинсах цвета мокрого асфальта, которые пропадают в темных тяжелых кожаных байкерских сапогах с ржавыми пряжками. С ручкой чемодана в одной руке. И тлеющей самокруткой, зажатой между средним и указательным пальцами — в другой. Самокруткой, являющейся единственным светлым акцентом во всем образе. Самокруткой, которую подросток держит на уровне нижней челюсти. Держит и поверх дымовой завесы окидывает Наньгун Сы по-философски задумчивым взглядом чуть слезящихся, кажущихся нетрезвыми глаз. Окидывает, почесывая мизинцем кожу подбородка. Подросток входит, и с большим трудом на расстоянии пары метров улавливается в артикуляционном рисунке его тонких обветренных губ приблизительный смысл сказанного: — Я уж обрадовался, понадеялся, что тебя мне навстречу не отправят. Тонких обветренных губ на красивом живом в своей естественной мимике лице. Красивом лице, которое сейчас пересекает выражение крайнего разочарования. Крайнего разочарования, перетекающего, как песчинки в песочных часах, в ядреный коктейль гневного неприятия, когда Наньгун Сы спрыгивает с парапета. Наньгун Сы, который, впопыхах вытаскивая из сумки спортивную ветровку, не слыша своего голоса, тараторит: — Я принес тебе. Возьми, Е Ванси. Холодно. Тараторит, но… Контролировать громкость и четкость произношения собственных слов без слухового аппарата практически не представляется возможным. И, судя по всему, сейчас его совсем не понимают: — Мда, за неделю моего отсутствия говорить вслух что ли разучился? Если бы не Посмертие, тебя от логопеда нельзя было бы выпускать. Твое счастье, что произошел конец света. И вырывают куртку из рук. Вырывают, придирчиво оглядывают, зажимая на момент оценки самокрутку зубами и прислоняя чемодан боком к парапету. Затем выносят приговор… Выносят приговор, накидывая куртку на плечи: — Сойдет, — говорят, предварительно выплюнув в лужу под ногами самодельную бумажную сигарету. В лужу, в которую наступает подошвой тряпичных кед Наньгун Сы, приближаясь. Приближаясь, чтобы интуитивно заботливо запахнуть ветровку на другом человеке. И плевать на то, что у самого ноги теперь мокрые. Плевать на все. Только уют и комфорт Е Ванси имеют значения… Но порыв альфы пресекают на корню. Пресекают, упираясь ладонями ему в грудь: — Давай без этого, мелкий. У меня хуевый день, поэтому для своего же блага держись от меня как можно дальше. А лучше иди в стороне. Еще не хватало, чтобы нас вместе увидели. Мелкий… Это гребанное прозвище… А ведь Наньгун Сы всего лишь на год младше… Наньгун Сы не поднимает глаз, но его вынуждают это сделать. Вынуждают, неожиданно толкая в бок. Вынуждают, и очередной секунду назад зажатый между палочек кусочек мяса приземляется в тарелку. Приземляется, поднимая масляные брызги. Его толкают, и альфа поднимает голову. Поднимает голову, вопросительно окидывая взглядом всех присутствующих за обеденным столом. Окидывая взглядом, чтобы понять, кто первый станет к нему обращаться, кто первый возьмет на себя инициативу. Окидывая взглядом поправляющего пушащиеся после улицы волосы Е Ванси по правую руку. Потом переводя фокус прямо перед собой… Прямо перед собой на родителей. Папу, делающего вид, что старательно разглаживает салфетку. И наконец на отца, выжидающего с нетерпеливым изломом губ, когда уже спектр внимания перейдет именно к нему. Нетерпеливым изломом губ и выражением крайнего неодобрения на землистом лице. Нетерпеливым изломом губ, которые чуть погодя приходят в движение: — Может быть, ты проявишь немного уважения и поучаствуешь в обсуждении хотя бы косвенно. Не наша вина и ответственность, что ты какое-то время больше не сможешь слышать. Поведай-ка нам лучше, как прошел твой день? И, только руки Наньгун Сы, аккуратно отложив палочки на фарфоровую подставку, взлетают вверх… Только… Как отец неодобрительно качает головой, останавливая сына одним уничижительным взглядом заплывших глаз. Останавливая и снова открывая рот: — Голосом. Если ты забыл, то Е Ванси еще тяжело воспринимать язык жестов и мы договаривались, когда собираемся вместе — говорим голосом и только голосом. Я не потерплю, чтобы кому-то из членов семьи было некомфортно в моем доме. И Наньгун Сы ничего не остается, кроме как подчиниться: — Все хорошо. Однако родитель не остается доволен полученным результатом: — Четче говори! — Я… Начинает было Наньгун Сы, но ловит озабоченный взгляд папы. Папы, оторвавшегося от бумажного треугольничка с рюшами и теперь с жалостью смотрящего на него. Смотрящего и одними лишь глазами умоляющего: «Не молчи, говори все что угодно, но не молчи. Делай, что он сказал». Ловит озабоченный взгляд папы и, сглатывая подкатывающий к горлу ком, продолжает: — Я не слышу себя. Мне тяжело. И снова провал. Отец фыркает и, повернув голову, обращается уже к Е Ванси с елейной улыбкой. Обращается и, по всей видимости, получив удовлетворяющий его ответ, возвращается к Наньгун Сы со словами: — Видишь, Е Ванси тебя не понимает. Сначала! К Наньгун Сы, у которого все внутренности постепенно сворачиваются в одну клейкую бесформенную массу: — У меня все в порядке. — Ты что, издеваешься? Четче, я сказал! К Наньгун Сы, который до боли заламывает пальцы рук, пробуя снова: — Все в порядке. — Еще! По-человечески разучился понимать? Говори четко и внятно! К Наньгун Сы, не выдерживающему и по слогам, напрягая что есть силы голосовые связки, произносящему: — У ме-ня все в по-ряд-ке! И сначала ему кажется… На какую-то секунду кажется, что все закончилось. Но ему лишь кажется… Кажется до тех пор, как он не видит выступающие желваки на щеках отца: — Совсем страх потерял?! Отца, чуть ли не брызгающего слюной во все стороны. Отца, ударяющего рукой по столу, чем неимоверно пугающего дернувшегося, словно от столпа открытого огня, вжавшего голову в плечи папу: — Голос повышать будешь в своем собственном доме, если таковой вообще будет. А теперь пошел вон! Только аппетит всем портишь своей кислой миной. Когда подумаешь над своим неподобающим поведением, тогда сможешь вернуться доесть. Свободен! Читает по губам: «Свободен…» Ты мне нисколечко не интересен. Иди по своим делам, лады? Не трать ни мое, ни свое время. Мне некомфортно. Не хочу чувствовать себя без вины виноватым только потому, что ты инвалид. Не хочу фильтровать базар. Я не собираюсь с тобой общаться из жалости. Мой тебе совет: учись довольствоваться своим собственным обществом, чтобы не разочароваться в человечестве окончательно. Бывай. Свободен! Читает и… И Наньгун Сы без вопросов и угрызений совести подчиняется. Вскакивает из-за стола и со всей доступной скоростью вылетает в коридор. Вылетает, хлопая за собой межкомнатной стеклянной дверью. Вылетает в коридор, где на лежанке его уже ждет сонный щенок кане-корсо. Сонный щенок с забавно заломанным ушком по имени Наобайцзинь. Щенок, которого совсем недавно Наньгун Сы уговорил оставить себе. Еще совсем маленький, неуклюжий. Щенок, не ожидавший такого резкого появления хозяина, но (скорее всего) взволнованно попискивая, сорвавшись с нагретого места, следующий за ним по лестнице на второй этаж, переваливаясь из стороны в сторону. Щенок, не понимающий, но чувствующий состояние своего человека. Щенок, старающийся догнать и успокаивающе лизнуть открытую лодыжку альфы, будто бы желая изо всех собачьих сил поддержать. Щенок, ставший за столь короткий период времени таким близким и родным сердцу существом. Щенок, без которого сейчас жизнь Наньгун Сы больше не представляется возможной… ***

Триста восемьдесят второй день Посмертия (продолжение)

— Быть может, не мое дело, но что, собственно, произошло за время моего отъезда? Промакивая губы салфеткой, Е Ванси маскирует явную растерянность под вежливой заинтересованностью. Маскирует, то и дело бросая настороженные взгляды на захлопнувшуюся за спиной Наньгун Сы дверь. Дверь, из-за дребезжания стекла от сильнейшего удара о косяк которой до сих пор в ушах сохраняется фантомная боль. — Ничего особенного, не обращай внимание. Господин Наньгун, как ни в чем не бывало, словно секунду назад на его лице не расцветали гневные бордовые пятна, безразлично взмахивает увитой кольцами-печатками рукой. Взмахивает и продолжает так между делом, как какой-то незначительный факт: — Он опять потерял свой слуховой аппарат. Е Ванси изумленно поднимает брови: — Второй раз за пару месяцев? — Вот и я удивляюсь. Ничего не ценит, твареныш, — с какой невероятной легкостью оскорбление вылетает из рта господина Наньгуна. — Новый в ближайшее время намеренно не выдам, пусть до моего возвращения в следующем месяце походит так, подумает над своим поведением. — Дорогой, пожалуйста… — примирительно подает голос слабостатусный родитель, который обычно не имел привычки перечить своему мужу (да и вообще не отличался особой любовью к поддержанию каких-либо бесед). Примирительно подает голос и… Это звучит так жалостливо. Звучит так слезливо, что у Е Ванси появляется необъяснимое желание срочно перевести тему. Перевести тему, перетянув спектр внимания главы семейства в другую, менее взрывоопасную плоскость, но он не успевает… Не успевает, потому что господин Наньгун уже грубо выплевывает в сторону сжавшегося в комочек супруга: — Воспитал вечно прикрывающегося своей инвалидностью паразита, а теперь «дорогой, пожалуйста»? Нет уж, я однажды пустил все на самотек, позволив тебе взять его с собой… — грубо выплевывает, искореняя все попытки оппонента продолжить диалог. — Теперь только лишние кредиты на его иммунотерапию выбрасываем… Искореняя все возможные попытки и, когда дело сделано, снова возвращаясь глазами к приемному сыну. Возвращаясь глазами к приемному сыну и говоря уже гораздо приветливей, спокойнее: — Прости, Ванси, что тебе приходится становиться свидетелем всего этого. Ты моя единственная отрада. Хоть один альфа, кроме меня, в этом доме ведет себя в соответствии с сильным статусом. И после этих слов Е Ванси всем своим естеством ощущает пробегающий по спине холодок. Ощущает, но не позволяет ни одному дрогнувшему мускулу на лице выдать себя. А вместо этого… — Я не стану за простое спасибо указывать недостоверную информацию в ваших документах. — Послушайте, им в семью нужен альфа. И только альфа. Они даже рассматривать меня не станут, если вы мне не поможете. Они мое досье в руки не возьмут, если не увидят пометку сильного статуса. Я вас умоляю! Пожалуйста! Любые деньги! Берите снимайте со счета все кредиты, что есть. Прошу вас! Мне через полтора года восемнадцать. Никто ничего не узнает. Я вам клянусь. Ну что вам стоит закрыть глаза и махнуть рукой, попав не в ту клеточку? Никто не узнает, что это были вы. Никто, ни одна живая душа. — Допустим, я-то напишу что угодно… Но как вы…? Как вы себе представляете дальнейшую жизнь? Как вы собираетесь скрывать свою истинную сущность, маскировать цикл? Хотя знаете, не отвечайте… В пизду… Не моя головная боль! Не вы первый — не вы последний. У меня таких желающих еще сотня на очереди… Кредитку на стол, и хоть сами себе галочку на лбу рисуйте! Любой каприз, как говорится. Вместо этого… Е Ванси буквально заставляет свои собственные губы пустить по лицу трещину натянутой, желающей казаться благодарной, улыбки: — Мне лестно это слышать. Заставляет, учтиво кивая отвечающему тем же через стол приемному родителю. Родителю, поднимающему ко рту стопку крепкого алкогольного напитка. ***

Шестьсот сороковой день Посмертия

Ручка алюминиевой бейсбольной биты выскальзывает из пальцев… Ручка алюминиевой бейсбольной биты выскальзывает из пальцев, и металлический предмет с громким звоном падает на асфальт. Падает, оставляя бордовые разводы на грязной, но все еще светлой разделительной полосе. Падает, а вместе с ним и Е Ванси, пройдя пару шагов вперед, рушится на колени. Рушится, совершенно не беспокоясь о боли, которая пронзает встречающиеся с твердым дорожным покрытием части собственного тела. Рушится, не обращая никакого внимания на доносящиеся откуда-то сзади булькающие хрипы. Рушится и протягивает дрожащие руки к родному измазанному кровью лицу. Протягивает дрожащие руки к родному измазанному кровью лицу, заключая его в объятия собственных ладоней. Заключает лицо в объятия ладоней и еле-еле… Превозмогая измельчающий все внутренности, словно мясорубка, стресс… Игнорируя резкий выброс адреналина, от которого кружится голова и отказывает сознание… Перебарывая собственный ударяющий в виски с каждым сокращением сердечной мышцы животный страх. Заключает родное измазанное кровью лицо в объятия ладоней и еле-еле… Еле-еле ворочая не слушающимся языком, буквально тратя на это последние оставшиеся еще в теле силы, проговаривает: — Посмотри на меня. Посмотри. «Что происходит в Посмертии, остается в Посмертии»… Помнишь? Все хорошо. Все теперь будет хорошо… Я обещаю тебе… Я обещаю… Е Ванси поверх стакана с цельным коровьим молоком смотрит, как Наньгун Сы без особого энтузиазма отправляет в рот кусочек обжаренной в соевом соусе курицы. Отправляет и, медленно пережевывая, будто бы потерявшую вкус жевательную резинку, слепо сверлит глазами стол, опустив подбородок. Е Ванси смотрит… Смотрит, протягивает руку, подушечками пальцев едва-едва касаясь напряженно застывшей на клееной скатерти кисти альфы. Касаясь, привлекает внимание. Привлекает внимание, опуская стакан с белой, оставляющей на прозрачных стенках осадок жидкостью, на пробковую подставку. Опуская и спрашивая на жестовом языке: «Тебе не вкусно?» На что Наньгун Сы, отложив столовые приборы, отрицательно мотает головой: «Нет, все чудесно. Просто… — собирается с мыслями. — Встретил во время прогулки недавно пропавшего парня из моего класса…» Е Ванси на несколько секунд задумывается, потерянно переводя расфокусированный взгляд на букет из свежих белых кустовых роз, поставленный на некоторое время в вазу. На некоторое время… На некоторое время, а если быть точным, — до тех пор, пока они после обеда не отправятся в колумбарий «Сышэн»… Е Ванси на несколько секунд задумывается… Задумывается… И, наконец вспомнив, понимающе кивает: «Того, из-за кого тебя допрашивали?» «Его самого». «Разве это не здорово? — Е Ванси вопросительно щурит глаза, пытаясь уловить, что так сильно гложет поникшего альфу по ту сторону стола. — Значит, он вернулся домой и…» Поникшего альфу, невесело усмехающегося в ответ: «Да, это несомненный плюс». Невесело усмехающегося в ответ и желающего вернуться к еде… Но не тут-то было: «Зайдем по-другому, — у Е Ванси иные планы. — Тебя что-то тревожит?» Наньгун Сы прикрывает веки, выдыхает, всем своим видом показывая, что говорить на эту тему сейчас не намерен: «Я сам не могу это объяснить. Просто не могу, и все». «Он тебя чем-то обидел?» «В том-то и проблема, что нет… — продолжает альфа, укоризненно сводя брови, — не смотри на меня так». «Как?» — наигранно непонимающе переспрашивает Е Ванси, приподнимая уголки губ. Приподнимая уголки губ и выскальзывая из-за стола. Выскальзывая из-за стола, огибая его медленно, вальяжно, словно крадучись. Огибает, не спуская глаз с не сразу, но все же отвечающего на его вопрос Наньгун Сы: «Так, как будто ты и без моего ответа все знаешь». Огибает, останавливаясь аккурат за спинкой стула альфы. Останавливаясь и наклоняясь как можно ближе, обвивает руками его украшенную кожаным чокером с металлическими шипами шею. Обвивает руками, выдыхая в заполненную капелькой слухового аппарата ушную раковину: — Скажи я: «да, знаю», ты сильно бы испугался? Выдыхает и внезапно ощущает под предплечьями легкие спазмы, прокатывающиеся по чужим напряженным мышцам. Е Ванси обожает это. Обожает подмечать любые самые незначительные изменения в теле альфы: лишнюю бесцветную линию, пересекающую радужку, постепенно теряющую естественный оттенок кожу, вкусовые предпочтения… Обожает чувствовать под пальцами усиливающиеся отголоски судорог… Е Ванси обожает все это подмечать… Обожает все это чувствовать… И пока он где-то на периферии сознания глушит бьющиеся о мозговые извилины волны удовольствия, к нему поворачиваются лицом. Поворачиваются лицом… Ловят взгляд. Отрицательно качают головой… Произносят вслух: — Нет. Произносят… А затем… Затем сокращают остающееся между их губами и без того минимальное расстояние. ***

Шестьсот сорок второй день Посмертия

Этот диалог происходит ранним утром… Ранним утром, когда Чу Ваньнин, забыв инейры на прикроватной тумбочке, возвращается тихо-тихо на цыпочках в спальню на втором этаже. Правда… Смысла не шуметь особо нет, так как причина всех стараний уже давно не спит. — Ваньнин… — Да? — Что бы я мог для тебя сделать? — Ты шутишь сейчас? Тебе надо спать… — Ваньнин, я серьезно. Чего бы тебе хотелось? У меня есть еще не потраченные кредиты… Я бы хотел сделать тебе приятное… — Ладно, зануда… Для меня самым лучшим подарком будет, если ты уберешься дома до моего прихода и принесешь ужин. Я ненавижу это делать, да и после патруля драить комнаты и бегать за едой — такое себе удовольствие. Если ты мне поможешь с этим… Хотя бы с уборкой… Я сразу стану немного счастливее. — Я каждый день буду это делать, хочешь? Я… — Давай не торопить события, окей? Тем более у нас сегодня еще первое занятие по жестовому языку, помнишь? Не переусердствуй, сохрани силы. А сейчас спи. — Ладно. Люблю тебя. — Дурашка. — А ты меня? — Стал бы я тебя иначе терпеть? — Возвращайся скорее… — Как только, так сразу, Тасянь-Цзюнь. Как только, так сразу. Этот диалог происходит ранним утром… А уже вечером… В назначенное время… И даже через несколько часов после него… Чу Ваньнин не возвращается домой.

***

Шестьсот сорок третий день Посмертия

Мо Жань помнит запах сырости. Помнит пробирающий до костей холод неотапливаемого складского помещения. Складского помещения какого-то книжного магазина, куда они спрятались от очередной патрульной машины. Складского помещения, послужившего им местом ночлега… Он помнит, что они должны были достать лекарство. Помнит, что их за ним отправили подхватившие какую-то вирусную инфекцию другие сбежавшие из приюта подростки. Отправили и сами дожидались на заброшенной заправке за чертой города. Он помнит свой страх, когда им на выходе из укрытия встретилась группа зараженных… Страх и желание защитить своего омегу. Страх и желание сделать все, чтобы Ши Мэю, вдруг почувствовавшему недомогание (когда они разобрались с препятствием и продолжили свой неблизкий путь), стало лучше. Он помнит пробирающий до костей холод складского неотапливаемого помещения… Помнит, как наутро обратился к завернувшемуся по горло в найденный пропитанный чьей-то запекшейся на ворсе кровью, но все еще пригодный для использования плед омеге: — Как себя чувствуешь? Сможешь идти? Помнит, как получил вместе с взглядом воспаленных инфекцией глаз хриплое: — Прости, А-Жань. Прости, мне нужен отдых. Я, наверное, этой дрянью от ребят еще заразился до того, как мы ушли. Симптомы один в один. Помнит, как обреченно выдохнул, накидывая на плечо пустую холщовую сумку: — Ни слова больше. Я один схожу, ладно? Соберу все, что нам потребуется на обратном пути, и попробую отыскать лекарства… Пара часов, и я вернусь. Потерпишь? Помнит, как ему через силу лучезарно улыбнулись: — Конечно. Куда я денусь? Помнит, как бросил через плечо: — Люблю тебя. И помнит, что в ответ уже ничего не услышал… Его будит стук в дверь. Громкий. Врывающийся в сознание подобно пробивающей плоть насквозь пуле. Безжалостно. Молниеносно. Не оставляя ни единого шанса на спасение… Его будит стук в дверь. И Мо Жань осознает, что сейчас глубокая ночь… Что наступили уже новые сутки… Осознает… И чертыхаясь, не обращая никакого внимания на остывшую на столе еду, бросается, не разбирая дороги, открывать. Открывать в надежде, что там Чу Ваньнин… — Сдохни, выродок! В надежде, что омега просто задержался… — Я надеюсь, что ты больше никогда не вернешься! В надежде, что с ним все хорошо… — Не желаю удачи… Мне же лучше, если тебя привезут по кусочкам в подарочной упаковке! В надежде, что сейчас Мо Жань распахнет дверь и бросится к нему на шею. — А каннибалы тут поблизости не водятся? Просто интересно, вдруг они бы тебя в качестве десерта присмотрели… Хотя вас, выродков, есть себе дороже… Отравиться же можно… В надежде, что все нормально… — Пиздуй-ка к своему ебырю… Идите в патруль там… Счастья вам. Зараженных на пути побольше… Умрите в один день, короче… Сегодня, например… А что? И число красивое… И мне настроение поднимете… Что все — как все те долгие месяцы их совместной жизни… — Не возвращайся, пожалуйста. Сдохни где-нибудь в муках и не мозоль больше глаза. Что все как всегда… Что… Мо Жань достигает двери. Бьется о ее полотно, как рыба об лед. Бьется… Бьется… Бьется, неслушающимися пальцами пытаясь открыть все щеколды и замки. Бьется… Бьется… И наконец впускает ночной ледяной воздух улицы внутрь дома. Впускает и только сейчас понимает, что босой… Понимает, потому что ступням становится нестерпимо холодно… Понимает, что босой и… И что перед ним стоит не Чу Ваньнин… Даже близко не он… Мо Жань оборачивается… Оборачивается и смотрит на держащего его на мушке еще одного выродка. Только теперь уже альфу… Альфу высокого. Всего в черном. Прямо героя боевика. Альфу, с которым явно шутки плохи. Альфу с непроницаемым лицом, цедящего сквозь плотно сомкнутые зубы: — Отошел от него! Отошел или я выстрелю! Я не шучу, пацан! Считаю до трех. Один… Мо Жань скалится. Скалится и перехватывает поудобнее новенький боевой пистолет: — У вас у всех привычка болтать, да? Только это и умеете? Этот, — кивая на заходящегося удушающим кашлем Чу Ваньнина у себя в ногах, — мне зубы заговаривал, теперь ты?.. Альфа даже бровью не ведет, хладнокровно спокойно продолжая: — Два… Отойди сейчас же! Последнее предупреждение! И подросток играючи, нахально взводит курок. Взводит и издевательски саркастично выплевывает в безэмоционально холодные блеклые глаза представителя сильного статуса: — А если не… Он не успевает договорить… Не успевает, так как слышит выстрел. Слышит выстрел и в первую секунду не понимает, что случилось… В первую секунду не понимает… А потом чувствует боль… Мо Жань смотрит на застывшего в дверном проеме Цзян Си и… И не понимает… Не понимает ничего… Абсолютно… В голове пустота… В голове ничего, кроме одной единственной кровоточащей мысли… Где ЧУ ВАНЬНИН? Где МОЙ ЧУ ВАНЬНИН? Где МОЙ ОМЕГА? Мо Жань смотрит на застывшего в дверном проеме Цзян Си и… И молчит… Молчит, не двигается, прислонившись виском к косяку… Молчит, потому что боится… Молчит, потому что хочет узнать, но и одновременно не готов… Молчит, потому что где-то в глубине души уже знает самый страшный ответ на все заданные и незаданные вопросы… Молчит и просто смотрит… Смотрит до тех пор, пока Цзян Си сам не открывает рот… Не открывает рот и не шепчет: — Давай зайдем в дом, с твоим диагнозом тебе нельзя лишний раз застужаться. Но Мо Жань не двигается с места. Не двигается с места и глухо, глядя альфе прямо в бесцветные широко распахнутые глаза, произносит: — Ты не уберег ЕГО? Произносит и сам не верит… Произносит, и что-то внутри дает трещину… Дает трещину, и к горлу подкатывает горькая тошнота. — Меня сегодня не было рядом, — Цзян Си осторожно, но довольно настойчиво теснит Мо Жаня (видимо, воспользовавшись шоковым состоянием последнего) внутрь. — Другие обязанности, пришлось поменяться… Давай зайдем. Тасянь-Цзюнь, не стой на холоде. Осторожно, но довольно настойчиво теснит Мо Жаня, который вынужденно делает шаг назад. Делает шаг назад, позволяя нежданному гостю пройти в комнату. Делает шаг назад и чуть не спотыкается о стоящую на коврике обувь… ЕГО обувь… Чуть не спотыкается, но не спускает глаз с ничего не выражающего лица Цзян Си. Не спускает глаз, стараясь найти хоть что-то, хоть какую-то ебаную подсказку. Не спускает глаз и с дрожью в голосе с трудом проговаривает: — Скажи мне… — Ты не ел? — альфа, будто не слыша, заглядывает Мо Жаню через плечо, — Сядь за стол… Сядь, Тасянь-Цзюнь, я погрею. Не выдерживает: — Скажи мне уже… Срывается. Почти кричит. А в ответ слышит лишь роботизированно-заученное: — Что происходит в Посмертии, остается в Посмертии. — Вы постоянно все это говорите… — подросток и так не был учтив, а сейчас и вовсе плюет на любые законы гостеприимства. — Но что это, ебаный рот, значит? — В данном случае то, что они не вернулись, не выходят на связь и… — кажущийся механически ровным голос Цзян Си тоже дает сбой, — поиски тел на данный момент не дали никаких результатов. Ну а в глобальном смысле… То, что никто из «наших» не несет за чью-либо смерть ответственность, если она происходит вне территорий безопасных зон… Слишком много погибших… Слишком много факторов риска… Дает сбой… И Мо Жань в ужасе опускает взгляд. Опускает взгляд… И сначала не узнает. Не узнает… Не верит… Не хочет… Не может… Это слишком для него… Опускает взгляд… И видит на раскрытой ладони Цзян Си знакомые до боли… До зубного скрежета… До рвущегося из глотки протяжного крика… Опускает взгляд и видит на раскрытой ладони Цзян Си… Инейры… Инейры, которые только сегодня Чу Ваньнин возвращался забрать с прикроватной тумбочки… Инейры, которые, возможно, позволили Мо Жаню увидеть ЕГО в последний раз…