Существуй, пока твои легкие не наполнятся моей кровью

Шестьсот сороковой день Посмертия

  — Тасянь-Цзюнь, нам нужно будет в ближайшее время подойти к врачу.  — Мне же вроде помогают антибиотики, зачем идти? Или просто не знаешь, куда лишние кредиты всадить? — Позволь-ка мне самому следить за тем, сколько кредитов и на что я трачу. И в клинику, к твоему сведению, я собираюсь обратиться не по поводу твоей пневмонии, не беспокойся.  — А зачем еще?   — Как бы тебе сказать…  — Ты меня пугаешь.    — Тебя бесконтрольно накачивали гормональными препаратами, я беспокоюсь. Я должен быть уверен, что все хорошо.  — А что? У тебя есть какие-то особые планы на мои сильностатусные гормоны?  — Нет, глупыш. Просто не хочу, чтобы у тебя что-нибудь внезапно отвалилось в процессе жизни.   — Член может отпасть из-за гормонов? — Какой чл… О боги, это просто фигура речи. Единственное, что может отпасть прямо сейчас, — это моя челюсть от твоих «восхитительных» вопросов.  — Я слышал, из-за них еще можно поправиться… — Час от часу не легче. Вот именно поэтому, чтобы избежать любых возможных негативных последствий, мы и обратимся к специалисту. Даже иммунные омеги перед единственным циклом в году иногда набирают вес, и ничего. Живут же люди…  — А у тебя цикл что ли скоро? — Да, а как ты узнал?.. Ты на что намекаешь? — Все гадал, это мне кажется, или ты к моему возвращению на человека стал похож… Джинсы вон хоть не висят…  — Если не хотите получить мокрым кухонным полотенцем по носу, молодой человек, закройте-ка по-хорошему рот! — Нет, мне очень нравится… Правда… Очень красиво… Тебе идет… — Последнее предупреждение!  “Нам нужно будет в ближайшее время подойти к врачу…” И Мо Жань идет.   Безропотно так.   Послушнее любой вышколенной псины.    Идет, и его все устраивает.   Идет, скрывая последствия жизни в колонии Тяньян натянутым на глаза капюшоном.    Идет по освещенной неактивным, все еще по-зимнему холодным солнцем улице. По-зимнему холодным солнцем… хотя на календаре уже значится вторая неделя весны.   Идет по пустой безлюдной (все в это время обычно на работах или в школах, или в патрулях) улице…    Идет, а на наручных часах минутная стрелка близится к полудню…   Идет в гордом одиночестве, потому что знает, что Чу Ваньнин будет немного позже. Прибежит прямо в больницу, как только разберется со всеми “сверхважными” делами. Прибежит и решит все возможные возникнувшие в его отсутствие вопросы.    Решит даже то, что не должен.    Так, на всякий случай.    На будущее.    Вдруг пригодится.   Мо Жань идет в гордом одиночестве и очень удивляется, когда свернув на нужную улицу краем глаза замечает чье-то движение.    Движение быстрое.    Движение, словно тень промелькнула на кирпичной кладке стены.     Промелькнула и исчезла за поворотом.    Любопытство пересиливает...   Минутная стрелка часов неумолимо движется к полудню, но Мо Жань решает, что его подождут. Кто он такой, чтобы приходить вовремя?     Решает и продвигается на лишние сто метров вперед, заглядывая за угол в темную арку жилого двора.    Заглядывая и…   Если бы ему было десять, он бы скорее всего закричал от восторга, но ему шестнадцать…    Шестнадцать, и именно поэтому он просто теряет дар речи…    Теряет дар речи, потому что смотрит на почти сливающегося с мутной тенью иссиня-черного пса породы кане-корсо. Высокого в холке, с крепкими лапами, лоснящейся шерсткой. Пса, прижавшего уши и с не меньшим удивлением из темноты изучающего того, кто посмел потревожить его покой.    Пса, который всю жизнь для Мо Жаня еще с самого раннего детства был несбыточной мечтой. Именно на эту махину альфа любовался в купленной когда-то папой энциклопедии “Все про собак”.    Именно такую всегда хотел завести дома…   Только по иронии судьбы дома-то у него самого никогда не было…    Это скорее импульс...   Отголоски того маленького мальчика из прошлого…   Импульс, и Мо Жань протягивает руку.    Протягивает руку и негромко свистит, подзывая.    Это всего лишь импульс, и на результат надеяться не стоит…   Всего лишь импульс…   Но пес вдруг послушно семенит вперед. Будто бы сам боится. Настороженно так, но продолжает движение.    Продолжает и вот уже показывается при свете дня.   Еще красивее, еще величественнее…    Показывается, и у подростка от восторга перехватывает дыхание, ведь пес сам… Сам касается холодным влажным носом его шершавой ладони.    Касается и…   И именно когда Мо Жань уже запускает руку в холку...    В ту секунду, когда подушечки пальцев трогают обод кожаного ошейника, почти сливающегося по цвету с собачьей шеей…   Именно в ту самую секунду чувствует, как его сзади похлопывают по плечу…   Осторожно. Желая не напугать, а, скорее, привлечь внимание.    Привлечь внимание, которым альфа одаривает бесшумного гостя сполна.    Одаривает резко, в первый момент испуганно отшатнувшись от сопровождающейся резким выбросом адреналина в кровь неожиданности.   Одаривает и видит смутно знакомое лицо.    Смутно знакомое лицо…; — Наньгун Сы? — Ваньнин? — Да? — Как узнали о том, что произошло со мной на самом деле?  — Альфа из твоего класса очень помог. Он опознал твою пропавшую куртку, кто-то, по всей видимости, не очень умный пришел в ней на исправительные работы. Эти придурки даже не удосужились замести следы и избавиться от улик. Думали, пары недель хватит, чтобы все забыли, ведь главного свидетеля ака потерпевшего больше нет… С поличным их взяли в тот же день. А дальше дело осталось за малым… Надавить, припугнуть… Они сами же друг друга по кругу в течение пары часов и позакладывали.  — Ты сказал, альфа из моего класса?  — Да, Наньгун Сы. Помнишь такого?  Забытое имя… Имя, режущее слух без ножа… Имя, вытесняющее в мозгах сейчас кажущееся таким мерзким давно данное и закрепившееся за Наньгун Сы прозвище — “Неполноценный”... Имя человека, которого…  Мо Жань помнит…  Слишком хорошо помнит…   — Наньгун Сы? — голос не слушается. — Привет. Я немного заплутал, ищу больницу. Или госпиталь... Не знаю, где лечат, в общем. Первый раз в этой части города. Не поможешь?    Почти не врет.    Почти...   Ладно, врет…   Пиздит как дышит, но во благо.    Надо же как-то завязать разговор, раз судьба подкинула ему такой сюрприз.    Надо же…   Наньгун Сы же даже не старается сделать вид, что поверил.    Даже не старается, не прикладывает ни малейших усилий, чтобы сделать ситуацию чуть менее напряженной или смущающей.    Даже не старается, скептически дернув уголком губ.   Даже не старается, но рукой с зажатым между пальцами ультразвуковым свистком для дрессировки собак все же неохотно взмахивает  в нужном направлении.    В нужном направлении прямо за спиной «заблудившегося в трех соснах» Мо Жаня.    Мо Жаня не оборачивающегося, почесывающего за ухом ластящуюся к рукам самую настоящую машину для убийства.    Мо Жаня, не оборачивающегося…   Ведь к чему изображать удивление или незнание, если все все прекрасно понимают.   Мо Жаня, не оборачивающегося, а тупо переспрашивающего очевидный факт:    — С темной крышей?   И в ответ сухо, без особого энтузиазма кивают, не сводя с его лица еще не полностью, но уже довольно внушительно заплывших глаз.   Кивают, как обычно делают люди, когда уж очень хотят побыстрее закончить разговор.    Кивок-отмашка.   Кивок, говорящий лучше любых дополнительных слов: «На этой позитивной ноте мы прощаемся с вами, всего доброго, всех благ».    Но сдаваться так просто значит изменить самому себе.    Сдаваться так просто никто не собирается.    Не собирается, поэтому, не сбавляя темпа речи, но четко проговаривая каждое слово, Мо Жань решает сказать то, о чем думал с того момента, как впервые услышал от Чу Ваньнина правду:     — Я… Наньгун Сы, я знаю, что ты сделал. И… Я хотел сказать… Если бы не ты… Меня бы, возможно, тут не было… В общем… Спасибо тебе.    «Спасибо тебе» на языке жестов.    Несмело.   Немного спешно, но он надеется, что Наньгун Сы накинет ему пару очков за старание.    Накинет же?    А тот, в свою очередь, мало того, что накидывает, так еще и что-то отвечает.    Отвечает специально нарочито медленно.   Старательно жестикулируя и четко артикулируя ртом каждое слово.    Но…   — Я не знаю, что это значит… — честно признается Мо Жань, чувствуя расползающуюся внутри по стенкам сосудов, бьющуюся под ритм сердца душевную боль. — У тебя с собой есть тетрадка или блокнотик… Мы бы могли…   Он за последние месяцы выучил несколько основных жестов, но этого все еще мало…   Чертовски мало…   И сейчас ему самому нестерпимо обидно.    Обидно, потому он искренне хочет понять…   Искренне хочет ответить так, чтобы процесс коммуникации никому не приносил неудобства.    Он искренне хочет, но не способен…    Не способен и умоляюще протягивает руку, с надеждой на то, что, может быть, ему повезет и какой-нибудь разрисованный радужной блевотой типографской краски клочок бумаги все же окажется в недрах карманов куртки Наньгун Сы.    Однако ничего писать и не требуется.   Не требуется, потому что…   Когда губы и руки оппонента снова приходят в движение, Мо Жань слышит голос.    Голос необычный.   Звучащий тише и глубже по сравнению с замершей в воздухе недавней речью альфы.    Голос будто бы человека, говорящего с акцентом, с некоторыми нечеткими или пропадающими в процессе речи звуками…   Но…   Но это совсем не мешает…   Этого оказывается более чем достаточно для того, чтобы звучать уверенно и понятно уху носителя языка.   Звучать естественно.    Звучать, словно бы и не существует каких-то особых препятствий:    — Это значт: «Не стоит благодарнсти. Любой постпил бы так же». Ты не должн. Не утрждайся. Не услжняй сбе жизн. Оствим все как ест, кей?    Мо Жань слышит голос и замирает.    Замирает в глубоком неподдельном шоке.    Замирает, потому что не ожидал.    Замирает, потому что был в полной уверенности…   Замирает, потому что и мысли не допускал, что «Неполноценный» умеет так хорошо говорить.    Да и вообще в принципе говорить…    Он ведь всегда молчал, только шипел или рычал на особо приставучих одноклассников временами, но никогда не отвечал вслух…   Никогда…   Мо Жань замирает…   Замирает и не двигается до тех пор, пока Наньгун Сы, развернувшись, не делает шаг в противоположную сторону.    Пока не дует в свисток, подзывая пса к себе.   Пса, без сомнений и отлагательств бросающегося вслед за размашисто удаляющимся хозяином.    Любой поступил бы так же…   Нет…   Не любой…   Далеко не любой…    Мо Жань вот не поступил…  

Прошлое

 

Триста сорок первый день Посмертия +++ примерно триста восемьдесят второй день Посмертия 

  Мо Жань не хочет этого замечать.    Не хочет и все тут.   Всеми силами абстрагируется.    Абстрагируется, как всегда отвлекаясь на что угодно, на любую самую незначительную мелочь, лишь бы не концентрироваться на других.    Лишь бы не обращать внимание на окружающих его людей.   Лишь бы не привязываться ни к кому… Лишнему.    Это просто.   Это ненапряжно.    Когда надо — Мо Жань ответит. Когда надо, если будут лезть — пропишет по лицу. Но не более того. Все остальное — ненужная трата времени.    Чем меньше привязанностей, тем лучше.    Выигрышная тактика, одним словом. А в условиях Посмертия — единственно-верная.    Сплошные плюсы и никаких проблем.    Так не возникает разлада с самим собой. Так ты практически неуязвим.   Не нужно переживать или беспокоиться о ком-то или чем-то, кроме себя и того факта, чтобы блядский Цзян Си вовремя вернул Чу Ваньнина домой после обязательного еженедельного патрулирования.    Чу Ваньнина, являющегося единственным человеком (поправка: выродком), занимающим место в сознании Мо Жаня.    Сложно сказать, какое именно место…    Но то, что он поселился там безоговорочно прочно, пустив корни глубоко-глубоко в мягкие ткани поначалу еще сопротивляющихся, но со временем сдавшихся под натиском внутренностей, — сомнения не вызывает.    В сознании Мо Жаня, который, делая скидку на то, что человек все же существо социальное, позволил себе исключение.    Позволил и регулярно жалеет об этом. Жалеет, но ничего уже не может поделать с последствиями данного решения. Уже ничего не может поделать, зато способен предотвратить новые непоправимые ошибки. Уберечь себя от них всеми возможными способами.    Поэтому Мо Жань и не хочет этого замечать.   Не хочет вмешиваться или лезть не в свое дело.   Не хочет.    Не лезет.    Но замечает…    Сам себя уверяет, что это не так, а потом снова цепляется взглядом за летящую в спину Неполноценного (имя у Мо Жаня выветрилось из головы, с ними у него всегда было плохо…) ручку.    Неполноценного, стоит предмету достигнуть цели, испуганно вздрагивающего и поворачивающегося на стуле в поисках обидчиков. Поворачивающегося и угрожающе шипящего на делающую невинные лица группу альф и омег с задних парт.    Группу их неиммунных одноклассников, которая заливается довольным гоготом, когда Неполноценный возвращается в исходное положение.    Мо Жань не знает, почему из всех людей... Из всех окружающих альфу довольно долгое время людей его мозг решил словить жесткую фиксацию именно на этом парне.     Настолько жесткую, что в поток привычных, правильных, естественных мыслей периодически откуда не возьмись попадали грязные сточные воды вопросов: кто додумался “неполноценного” (хоть и неиммунного и с плохими показателями поведения в прошлом учебном заведении) распределить в класс к негласно признанным трудными подросткам с практически полным отсутствием знания жестового языка и особо не горящих желанием его выучить? Неужели ни у кого не возникло мысли, что это плохая идея?    И как бы Неполноценный ни давал бы отпор, как бы ни пытался постоять за себя, каким бы оторвой ни являлся, он не впишется, его не примут за своего.    Это элементарный закон джунглей.    Элементарнее некуда…   Проще и яснее любого другого правила существования: “Кто отличается, кто в чем-то слабее — привлекает к себе слишком много ненужного внимания”.    Мо Жань не знает, почему его мозг решил словить жесткую фиксацию именно на этом парне… То ли потому что он чем-то напоминает ему себя самого (с той лишь разницей, что альфа сам выбрал одиночество, а за Неполноценного так решила судьба), то ли потому что после их первого несостоявшегося знакомства на душе скребут кошки.    Причем скрести-то они начали не сразу.    Через пару дней после случившегося, когда бессонной ночью Мо Жань стал прокручивать в голове все прошедшие за последнее время события.    Стал прокручивать и понял, что погорячился. Был на взводе и выплеснул весь скопившийся яд на первого попавшегося под горячую руку парня.    Стал прокручивать и понял, что поступил максимально некорректно, ведь ему ничего плохого не сделали, наоборот, проявили симпатию.    Проявили симпатию и интерес, а не привычную, получаемую со всех сторон агрессию…    Проявили симпатию и интерес просто так, без какой-либо нужды или причины.    Проявили симпатию и интерес, подготовились к встрече, подумали о том, чтобы не поставить в неудобное положение, и постарались учесть все возможные варианты развития событий.    Проявили, а Мо Жань в ответ лишь нагрубил, скорее всего, очень сильно задев за живое своими словами…    И самое жуткое во всей этой ситуации то, что его не должно ебать, что и кто чувствует…    Не должно…    Но ебет.    Ебет по полной программе.    Да, не грызет каждый день, но и то, что сердце колет, когда он слышит, как одноклассники обсуждают Неполноценного…    Неполноценного, который даже не может им ничего ответить, потому что чаще всего банально не понимает, что речь идет о нем... Одно то, что сердцу неспокойно, о многом говорит.   И Мо Жань пытается…   Честно пытается не зацикливаться…   Пытается занимать себя чем угодно, уходить как можно дальше…   Пытается, но снова и снова вляпывается взглядом в пишущего или рисующего что-то в глупом скетчбуке с пучеглазыми песелями Неполноценного.    Мо Жань не хочет замечать…   Не хочет…   Это не его собачье дело…   Не хочет, когда в один прекрасный день видит на Неполноценном новенький слуховой аппарат. Видит, виснет, но виду не подает.    Не хочет, когда в тот же день под вечер наблюдает, как этот самый ни в чем не повинный прибор служит мячом для игры в “собачку”.    Наблюдает и слышит краем уха, что его тайно стащили из раздевалки, пока Неполноценный после физкультуры и перед уходом домой был в душевой. Слышит, а потом следит за тем, как “спортивный инвентарь” за ненадобностью, разбившись об асфальт или просто наскучив, отправляется в мусорный контейнер.    Следит и думает: “Это не мои проблемы. Я-то могу за себя постоять”.   Не хочет, когда на следующие сутки Неполноценный не приходит на занятия. Не приходит, зато учителя все как один интересуются бесследно пропавшим слуховым аппаратом “вашего одноклассника”.    Но тщетно…   Пустое сотрясание воздуха и только…   Никто не признается…   Никто не сделает шаг вперед, чтобы ответить за свои поступки...    Никто и никогда...    Никто, включая Мо Жаня, потому что: “с какого перепугу я должен лезть туда, куда не просят, еще, не дай бог, вину на меня повесят”.    Неполноценный не приходит на занятия, зато Мо Жань, в очередной раз прогуливая урок жестового языка, сидя на подоконнике в туалете для альф на первом этаже (Чу Ваньнин, конечно, взбесится, но даже это куда уж интереснее, чем руками дергать в угоду режиму “живых мертвяков”), становится негласным свидетелем того, что точно не должен был видеть ни при каких обстоятельствах…   Он видит сквозь приоткрытое немытое годами окно двоих.  Неполноценного, плетущегося сзади с все той же оттягивающей плечо сумкой, и рослого взрослого альфу, вышагивающего впереди.  И все бы ничего, если бы они не остановились...  Вернее, останавливается старший представитель сильного статуса, а понуро смотрящий в пол подросток врезается ему в спину.  Врезается и пятится, чуть не наступая на развязанный алый шнурок. Пятится и, поймав наконец равновесие, поднимает полные непонимания грустные глаза.  Поднимает… — Это за твою ебанную невнимательность. И Мо Жань вздрагивает… Вздрагивает, потому что вместе с грубым прокуренным голосом слышит громкий хлопок… Хлопок, с которым Неполноценный получает наотмашь открытой ладонью по лицу.  Получает, и только испуганно успевает вжать голову в плечи, как вторая рука уже прицельно прилетает ему в ухо с другой стороны со словами:   — А это за ложь! Прилетает, и подросток поздно, но закрывается, выставив перед собой подрагивающие ладони в защитном жесте.  Закрывается, но косится на обидчика. Ждет.   Ждет и дожидается:   — Ты, дрянь, должен из кожи вон лезть, чтобы помогать семье, а не плодить все новые и новые проблемы! Это что, так сложно уяснить? Почему я вечно должен краснеть из-за твоего вранья? Украли у него, посмотрите-ка? Сам просрал и думал на других свалить? Почему ты только и делаешь, что позоришь раз за разом нашу семью? Со своими делами впредь разбирайся самостоятельно. Я больше палец о палец не ударю. Если ты не ценишь того, что мы для тебя делаем… Ебись, как хочешь!  И уже разворачивается, чтобы уйти, но Неполноценный дергает его за рукав.  Дергает и что-то быстро-быстро показывает. Долго, активно жестикулируя. Но в ответ лишь доносится: — И что ты хочешь сказать, что все эти люди будут врать? Взрослые люди? Мне? Ты виноват! Ты и только ты! Я ничего не хочу слышать! Мы закончили! Вечером встретишь Е Ванси (у Мо Жаня проблемы с именами, но это кажется ему смутно знакомым) и проводишь до дома! Пусть только попробует на тебя пожаловаться! Пусть только попробует!      Мо Жань становится негласным свидетелем того, что точно не должен был видеть ни при каких обстоятельствах. Становится — и думает о том…   О том, что лучше бы он сегодня все же посетил занятие Чу Ваньнина.    Думает, но время вспять не повернешь…   

Настоящее

 

Шестьсот сороковой день Посмертия (продолжение)

  Любой поступил бы так же…   Нет…   Не любой…   Далеко не любой…    Мо Жань не поступил…   Каждый раз, когда у него был шанс, он…   Он проявлял равнодушие…   Делал вид, что это его не касается…   Мо Жань не поступил…   И сейчас, смотря Наньгун Сы вслед, понимает, что сделает все, чтобы эта их встреча не стала последней…  

Шестьсот сороковой день Посмертия (продолжение)

  — Ты уезжаешь в “Жуфэн”, Льдинка.  — В плане уезжаю? Господин Сюэ, позвольте заметить, что меня никто не спрашивал… — Там уже подыскали отличный дом, со всеми удобствами. Я обо всем позаботился, вам будет очень комфортно. С работой тебе помогут…  — Стоп! Стоп! К чему срочность? Почему меня не уведомили?  — Я долго откладывал, но больше тянуть нельзя. В “Сышэн” общественность недовольна. Они не хотят, чтобы ты впредь обучал их детей. Они считают, что тот, кто не способен справиться со своим подопечным, плохо повлияет и на остальных.  — Но Тасянь-Цзюнь же… Он сейчас ведет себя хорошо… Он… Он же оправдан… И проблем никогда не было до… Все потому, что я забрал его? Верно? Все потому, что я вернул его домой? Это Му Яньли постарался? Воду мутит? Обиделся, что не удалось заживо похоронить чужого ребенка, и теперь точит зуб? Его же сына единственного почему-то никто не привлек к ответственности, хотя все улики говорили об обратном… Боится, что могут вскрыться новые подробности, если Тасянь-Цзюнь узнает?.. — Льдинка, то, что произошло, — роковое стечение обстоятельств. Ты накручиваешь, Му Яньли занятой человек, ему нет никакого дела до твоего «волчонка».  — Почему вы не видите очевидного? — Даже если бы я и видел, как бы мне, по-твоему, следовало бы поступить? Я делаю все от себя зависящее. Я даю вам шанс начать все заново. Я даю ВАМ шанс, ты слышишь меня. Я ведь знаю, что ты не откажешься от Тасянь-Цзюня. Знаю, поэтому стараюсь решить сложившуюся ситуацию с наименьшими потерями лично для тебя. В “Жуфэн” вам понравится. Я гарантирую тебе. Там вам будет гораздо лучше. У вас месяц, Льдинка. Окончательно поднимай мальчишку на ноги (все за мой счет, и не отнекивайся, я же должен как-то искупить свою вину). Приводи дела в порядок. И в конце-концов собирай все необходимое. Не смею тебя больше задерживать. Все подробности обсудим немного позже.      Это было уже неделю назад, а Чу Ваньнин все никак не может рассказать об этом Тасянь-Цзюню.    Пытается собраться с силами.    Репетирует перед зеркалом.    Но из раза в раз слова умирают в глотке, так и не родившись на свет.   Он знает, что должен это сделать.   Знает, но боится.    Боится сказать что-то не так. Боится не выдержать полного непонимания взгляда подростка. Подростка, который волей случая стал разменной монетой в чужой игре без правил. Подростка, которого могло бы уже не быть в живых из-за халатности и бесчеловечности окружающих.    Сожгли бы труп, и дело сторона…    И никто бы даже не вспомнил.    Никто…     Кроме Чу Ваньнина… Чу Ваньнина — единственного оставшегося на Земле человека, для кого жизнь Волчонка имела и имеет значение.     Волчонка, лежащего на больничной кушетке.    Лежащего на боку лицом к омеге.   Лежащего, но смотрящего не прямо на него, а в экран портативной консоли.    Волчонка, отдыхающего после внутримышечного укола первой дозы едких лекарственных препаратов. Вторую дозу которых нужно будет поставить еще через час.    Еще через час, судя по таймеру, установленному на маленьком хлипком прикроватном столике.   Судя по таймеру, на который то и дело Чу Ваньнин поглядывает, немного нервно время от времени поправляя Тасянь-Цзюню подушку.    Тасянь-Цзюню, который, наконец не выдержав очередной внеплановый порыв нежности, раздраженно цокает языком, бросая укоризненный взгляд на омегу поверх карманной приставки.   Раздраженно цокает языком, но говорит совсем не агрессивно, обиженно быть может, даже скорее уязвлено:   — Я и сам прекрасно могу справиться. Почему ты постоянно относишься ко мне как к безрукому ребенку?    — Я о тебе забочусь, только и всего, — Чу Ваньнин прикасается костяшками пальцев к теплому лбу альфы. Лечащий врач наказал очень внимательно следить за любыми даже самыми минимальными изменениями. — Тебе шестнадцать, не торопи события. Поверь, иногда ребенком быть не так уж и плохо.    Следить самому, так как вместо общей палаты им выделили полноценный небольшой бокс с максимальной шумоизоляцией, чтобы не причинять неудобства остальным пациентам, которым нужен отдых, что подразумевает под собой тишину и покой. А рядом с Тасянь-Цзюнем и принесенной Чу Ваньнином консолью с включенным почти на полную громкость звуком это вряд ли реализуемо.    Тасянь-Цзюнем, роняющим разговаривающее разными голосами на английском языке в процессе длительной катсцены устройство на простыни.    Роняющим и с видом человека, чьи честь и достоинство беспринципно задеты, выдающим:   — Мне почти семнадцать.   Чу Ваньнин насмешливо-понимающе качает головой:    — Это в корне меняет дело.    — Не издевайся, — устало огрызается Тасянь-Цзюнь, подавляя готовую вот-вот вырваться изо рта зевоту. — А когда мне исполнится восемнадцать? — интересуется между делом приподнимаясь на локте, заглядывая омеге в глаза. — Тогда-то ты станешь воспринимать меня всерьез?    — Давай доживем, ладно? А там посмотрим…    Это не просьба — предложение.    Приглашение продержаться вместе как можно дольше.    Просуществовать рука об руку до тех пор, пока это необходимо.    Просуществовать, пока беспризорный сильностатусный подросток не только физически (с этим все уже постепенно становится в полном впорядке), но и ментально не превратится в настоящего юного альфу с собственными мечтами и целями на будущее. Юного альфу, перед которым после совершеннолетия открывается множество самых разных дорог. Дорог, ни одна из которых уж точно не приведет его обратно к непутевому опекуну.    Ни одна…    Чу Ваньнин в этом уверен.    Он не готов отпустить, но знает, что придется. Знает, но старается об этом не думать. Пока что…   Старается, потому что не хочет сойти с ума раньше намеченного срока. Не хочет, потому что слишком уж свежи воспоминания их недавней длительной разлуки.    Разлуки, во время которой он места себе не находил…    Разлуки, которая далась ему слишком тяжело…    Слишком…   А последствия…    Последствия даются еще тяжелее…    Еще тяжелее из-за груза вины…   Вины и ответственности за все случившееся…   Чу Ваньнин смотрит на темные пугающие узоры сожженных вен. Вен, подобных прорастающим под кожей поражающим плоть изнутри сорнякам. Сорнякам, глубоко, безжалостно пустившим в конечности альфы корни. Сорнякам, от которых не так уж и просто будет избавиться. Сорнякам, причиняющим Тасянь-Цзюню нестерпимую боль. Тасянь-Цзюню, падающему на колени.  Тасянь-Цзюню, обвивающему ноги омеги плохо слушающимися исколотыми руками. Тасянь-Цзюню, в ужасе, с паническим страхом в широко распахнутых глазах начинающему лихорадочно-несвязно и с примесью истерических ноток в сорванном голосе как заведенный повторять:  — Это не наркотики. Я клянусь. Клянусь, Ваньнин. Клянусь… Пожалуйста, поверь мне. Пожалуйста… Прости меня… Прости… Это не наркотики… Повторять… И повторять… Повторять, упираясь губами в грубую джинсовую ткань. Притягивая так близко, что Чу Ваньнин чувствует каждую минимальную прокатывающуюся по телу альфы дрожь. Дрожь, которая тут же, словно по каналам связи, передается и ему тоже. Передается и поражает организм лучше любого вирусного заболевания. Быстрее. Действеннее. Смертоноснее.  Дрожь, поддавшись которой Чу Ваньнин тоже опускается на пол.  Опускается и прижимает Тасянь-Цзюня к себе.  Прижимает обеими руками.  Прижимает крепко-крепко, обхватив за шею.  Прижимается и шепчет, то и дело касаясь губами сбритых почти под ноль колючих иголочек волос на виске. Шепчет мягко, не перебивая, но успокаивая продолжающего бесконтрольно по кругу будто бы в бреду тараторить извинения альфу: — Я знаю. Все хорошо. Я знаю. Я верю тебя. Все хорошо. Тсс. Все закончилось. Больше не будет больно. Не будет. Нужны лекарства. Примешь лекарства и станет легче. Я отойду на минуту. Всего на минуту.  Шепчет мягко, поглаживая Тасянь-Цзюня по затылку.  Поглаживая и с каждой секундой все больше приходя к мысли, что сегодня они уже точно не сомкнут глаз.  Такая неслыханная роскошь им больше не доступна.  Поглаживая и вслушиваясь в жалостливо-отчаянное поскуливание вырванного из лап браконьеров волчонка, не способного сделать и шага без чужой помощи. Не способного, так как лапы изорваны в клочья:  — Не оставляй меня. Ваньнин, прошу. Пожалуйста… Пожалуйста… Не оставляй. Не оставляй меня.   И Чу Ваньнин, поглаживая его, вслушиваясь в тихие всхлипы, смотрит перед собой. Смотрит в голую стену гостиничного номера. Смотрит и не находит в себе сил разжать руки…  Смотрит и не находит в себе сил отпустить…   А в реальности же…    Чу Ваньнин тоже смотрит…   Но смотрит, как Тасянь-Цзюнь сонно и неоправданно доверительно прикрывает аметистовые глаза, снова откидываясь на жесткую подушку. Прикрывает, однако все еще не до конца расслабляется.    Смотрит на подрагивающие веки с пушистыми ресницами. Ресницами, кажущимися прорисованными на полотне лица остро заточенным графитовым карандашом.     Смотрит…   Чу Ваньнин смотрит… Смотрит сверху вниз, как Тасянь-Цзюнь сидит на корточках, низко-низко опустив голову.  Так низко, что еще немного и она точно перевесит.  Сидит на корточках и внимательно изучает что-то в высокой траве их небольшого сада.  Что-то только ему известное.  Что-то к чему он вдруг протягивает руку… — Что ты делаешь? Неуверенно вопросительно громким шепотом спрашивает Чу Ваньнин, чтобы подросток точно его услышал. Спрашивает и подходит ближе по засыпанной свежим песчаным грунтом дорожке. Подходит, поднимая рифлеными подошвами тяжелых сапог небольшое облачко мелких пылеватых частиц.  Подходит, и чужой громкий голос бьет в ничем не защищенные барабанные перепонки (инейры остались лежать в гостиной до лучших времен, не постоянно же их носить… хотя временами, прямо как сейчас, их не хочется снимать вовсе…).  Голос бьет, и появляется непреодолимое желание поморщиться: — Тебя не касается. Перестань совать свой трупный нос не в свое дело.  Голос бьет, и омега не без труда, но сохраняет лицо.  Голос бьет, однако же даже легкая контузия и звон в ушах не мешают Чу Ваньнину приметить рядом с ногой альфы аккурат под оторванным от земли поцарапанным задником светло-серых полукед маленький прозрачный пакетик с салатовой этикеткой. Маленький надорванный с одного края пакетик, отдаленно напоминающий… — Ты хочешь посадить что-то? — Чу Ваньнин понимает, что звучит слишком уж нескрываемо-радостно. — Тогда нужно больше пространства, хорошая почва, здесь я боюсь ничего не прорастет, так как в этом месте всегда тень из-за близости к стене дома. Понимает, но ничего не может с собой поделать…  Ничего не может с собой поделать, он ведь так долго ждал того, что они смогут чем-то заняться вместе.  Чем-то, в чем омега был бы способен Тасянь-Цзюню помочь. Понимает, но продолжает:  — А знаешь что… У нас остался грунт, можем обустроить с тобой маленькую клумбу, если хочешь. Но только на солнечной стороне, ладно? Что у тебя за семена, дай посмотреть?  Продолжает, присаживаясь.  Присаживаясь и протягивая руку к предмету неописуемого внутреннего восторга. Протягивая, окончательно теряя остатки присущей ему бдительности.  Теряя и в ту же секунду платя по счетам.  Платя по счетам за собственную непозволительную беспечность.  Все происходит одномоментно… Он даже не успевает заметить… Даже не успевает опомниться… Он не успевает отвернуться или хотя бы прикрыть лицо… Не успевает… Лишь слышит громогласное: — Не смей! И сначала ему больно… Просто больно и ничего больше… Больно… Больно до безумия… Глаза жжет так… Так сильно, как никогда в жизни… Так жжет, что кажется, еще немного — и глазные яблоки начнут вытекать, просачиваясь сквозь плотно сжатые веки.  Сначала Чу Ваньнину больно… А затем… Затем к образовавшейся вокруг темноте, тотальной беспомощности и будто бы разъедающей глазницы изнутри песчаной пыли добавляется откуда-то сверху полный презрения резкий животный рык: — Не смей прикасаться к моим вещам! Никогда! Не смей! Не смей прикасаться к ним своими грязными руками! Как же ты меня бесишь! Как же я ненавижу тебя! Почему ты всегда все портишь!   Чу Ваньнин всегда все портит, это правда.    Это сущая правда.    Он знает, что, скорее всего, сейчас не лучшее время...    Знает, но уже не может держать в себе…   Мягко окликает:   — Тасянь-Цзюнь…   Мягко окликает и смотрит, как брови подростка сходятся на переносице.    Смотрит и слышит из не размыкающихся губ вопросительное нечленораздельное:    — М?    Слышит и…   И Чу Ваньнин знает, что должен промолчать, но это сильнее него.   Знает, и раз уж внутренние ресурсы позволяют, абстрактно, обтекаемо, чтобы нельзя было прикопаться к формулировке, сообщает:   — Меня переводят на работу в “Жуфэн”.    Сообщает…   И…   И глаза Тасянь-Цзюня распахиваются с такой скоростью, что становится страшно:   — В столицу? — в его голосе весь спектр эмоций, начинающийся от полного неприятия, заканчивающийся неприкрытой истерией. — С какого перепугу?   Чу Ваньнин уже привычно поправляет сбившуюся подушку, успокаивающе шепча.   Успокаивающе шепча, скрывая под прохладной уверенностью собственное плещущееся через край волнение:   — Тсс, все хорошо. Не заводись. Я сам принял это решение. Тем более, ты всегда хотел попутешестовать, — в шутку кивает на электронный браслет на ноге подростка. — А тут и сбегать никуда не надо, все официально.    Но Тасянь-Цзюню совсем не весело…   Совершенно…   — Это из-за меня, да? — ему совсем не весело, потому что он считывает все с полуслова. — Из-за меня у тебя проблемы?   Считывает, и в широко распахнутых глазах читается ужас.    Ужас…   Паника, кровью брызгающая изнутри в аметистовые радужки.     Паника, постепенно передающаяся и Чу Ваньнину…   Чу Ваньнину, который пытается привести подростка в чувства:   — Нет. Конечно, нет. С чего ты взял? Я же сказал…   Но все тщетно.   Тасянь-Цзюнь уже подрывается на койке, сминая не только подушку, но и простыни…   Подрывается, что делать ему категорически нельзя, но его уже не остановить…   Подрывается, сбивая дыхание…   Подрывается…   Когда не надо, у этого Волчонка поразительное животное чутье.    Поражающее омегу  в самое сердце последующими клокочущими в чужом вибрирующем от напряжения горле словами:   — Это из-за меня тебя хотят лишить дома?    Это удар.   Сильный.   Точный.   Удар, от которого не увернуться…   Удар, выбивающий у омеги почву из-под ног…   Лишающей какой бы то ни было опоры…   Делающий так, что Чу Ваньнин сдается без боя:    — Не говори так. Ты ни в чем не виноват.   Сдается и ловит лицо Волчонка в объятия собственных рук.    Волчонка, который неверяще отводит взгляд, прячется:   — Я виноват во всем.    Прячется…   Стреляет искрами куда угодно, но не на опекуна.    Куда угодно, лишь бы избегать прямого зрительного контакта.    Куда угодно…   Но не на Чу Ваньнина…   Чу Ваньнина, зовущего его по имени, всеми силами привлекающего внимание:   — Нет. Тасянь-Цзюнь, посмотри на меня. Посмотри… Я никогда… Слышишь… Никогда не обвиню тебя в том, что произошло. Никогда… — заглядывает в настороженные слегка тронутые иммунотерапией глаза подростка, заглядывает, говорит. — Но ты пообещаешь мне выздороветь. Полностью. От всего и сразу. Со всеми проблемами мы разберемся позже. Сейчас это не твоя забота. Не твоя…   Говорит и чувствует, что Волчонок начинает ровнее дышать.    Не полностью, но уже гораздо спокойнее.   Не полностью, но уже между мерными тяжелыми рваными вдохами выставляет условие:    — А ты за то, что пытался скрыть правду, “ради моего же мнимого блага” — позанимаешься со мной в свободное время жестовым языком. И наконец-то запомнишь, что я уже не ребенок, Ваньнин… Пора бы тебе уже признать очевидное: “Мы вдвоем существуем в этой гребанной пробитой лодке”...    Выставляет условие, и для Чу Ваньнина это значит только одно…   Значит, что Тасянь-Цзюню становится лучше…    Для Чу Ваньнина это значит только одно…   И он согласно почти бессознательно на радостях мягко-мягко, нежно-нежно целует Волчонка в кончик носа…    Целует, и почему-то именно сейчас у него совершенно вылетает из головы…   Вылетает, что у любого действия…   У любого, даже самого незначительного…   Всегда…   Всегда есть последствия…