Существуй, пока твои легкие не наполнятся моей кровью

Шестьсот восемнадцатый день Посмертия — Я убью тебя. Убью тебя собственными руками. Я убью… Клянусь. Ты сдохнешь. Сдохнешь, выродок, слышишь? И все тебе подобные. Я ненавижу тебя. Ненавижу… Клянусь. Даже если… Если я не смогу забрать твою жизнь, я превращу ее остатки в ад. Крик доносится из темных закоулков памяти тихим несмелым отголоском прошлого. Доносится словно едва-едва ласкающий сознание бриз. Бриз, оседающий на мягких тканях извилин мозга, но никак не влияющий на мыслительный процесс. Ведь звук своего собственного голоса так далеко. Воспроизводится так… нечетко. Будто бы магнитофон в самый неподходящий момент из-за неисправности зажевывает магнитную ленту компакт-кассеты. — Ты убил его! Убил у меня на глазах! Ты убийца! Убийца! И ты сдохнешь! Сдохнешь в муках, слышишь? Я так жалею, что не смог завершить начатое. Так жалею, что ты все еще дышишь. Но это временно. Как же я надеюсь, что тебя разорвут на куски. Медленно. Безжалостно. И я буду на это смотреть. Смотреть, как ты извиваешься, кричишь, умоляешь о пощаде. Как захлебываешься собственной кровью… Тонкие, искусно выполненные витиеватые линии татуировки золотой лозы попадают в поле зрения неожиданно резко. Слишком уж внезапно, чтобы в полной мере осознать происходящее. В полной мере осознать, что кисти руки, которую столь прекрасные подкожные растения оплетают, не должно быть рядом с ним. Не в такой момент… Не в момент тяжелого пробуждения от очередного тягучего, пугающего своей изощренностью кошмара. Не в момент слабости и начинающей постепенно возвращаться физической боли. Не должно, потому что… Он всегда один… Был один… Так не должно быть… Не с ним… Он не может привыкнуть… В последний раз когда его «непозволительно слабое» пробуждение сопровождалось присутствием Чу Ваньнина, Мо Жань в порыве животного страха, снедаемый ненавистью, сам того не осознавая, оставил на теле омеги две выжегшие кожу ладоней метки. Мо Жань скользит взглядом по моткам стерильных белоснежных бинтов, пересекающих не сильно отличающиеся от марлевых лент по цветовой гамме кисти чужих рук. Кисти чужих рук, покоящиеся на коленях и легко-легко кончиками пальцев с двух сторон придерживающие открытую книгу в мягком переплете. Мо Жань скользит цепким довольным взглядом. Скользит и чувствует, как губы сами собой пускают по лицу трещину насмешливой улыбки: — Больно? Чу Ваньнин не сразу, с легкой задержкой, но все же отрывает глаза от помятых, по всей видимости, в процессе транспортировки страниц. Отрывает свои лишенные яркого пигмента и больше напоминающие растворяющееся в воде некогда цветное пенящееся жидкое мыло глаза. Отрывает и щурится от попадания прямого интенсивного электрического света больничной палаты: — С какой целью интересуешься? Он произносит это так… безэмоционально. Так отвратительно ровно… Произносит буднично спокойно, будто бы не об увечье ведет речь, а выбирает между пластиковыми и тканевыми с рюшами подстаканниками на кухню в магазине «все для дома и сада». Произносит, и альфу бесит прохладная интонация омеги. Бесит… Нет… Вымораживает… Интонация столь же безжизненная, как и глазные радужки. Все в нем… Ненавистно… Все в нем… Мертво… Мо Жань намеренно, прикладывая все усилия, улыбается еще шире. Улыбается, являя свету острые клыки. Острые клыки, которыми он, подобно саблезубому тигру, жаждет прокусить яремную вену загнанной жертвы. Прокусить и не отпускать, пока тело под ним не перестанет дергаться в предсмертной агонии. — Значит, больно. — Он хочет завершить начатое… Начатое еще там… Неподалеку от торгового центра… — Я рад. Может, в скором времени съебешься делать перевязку и наконец-то перестанешь сидеть у меня над душой. Говорит грубо. Бесцеремонно. Говорит, а потом в разочарованном ахуе тупо, с померкшим на лице удовлетворенным выражением наблюдает, как Чу Ваньнин просто, без каких-либо вопросов или лишних разговоров поднимается на ноги. Поднимается и, аккуратно опустив между книжными страницами засушенную сосновую веточку на манер закладки, кивает в знак предстоящего прощания: — Если тебе неприятно мое общество, ты всегда можешь просто попросить меня уйти. Два неравномерно расползшихся на коже ладоней узора, сейчас не полностью, но на большую часть перекрытых татуировочной краской. На коже ладоней, одна из которых сейчас лежит прямо напротив лица альфы. Лежит на соседней подушке. Лежит близко-близко. Только руку протяни, и цель будет достигнута. Только… Только руки болят… Так болят, что, если бы ампутация принесла облегчение, Мо Жань сделал бы ее не задумываясь, в ту же секунду. Чу Ваньнин дал ему обезболивающее перед сном. Он помнит. Помнит, как с трудом запил водой горсть необходимых лекарств, которые им в первый же день по приезде в «Сышэн» выписал врач. Помнит, даже учитывая тот факт, что к ночи жар усилился, не позволяя отличать реальность от горячечного бреда. Чу Ваньнин дал ему обезболивающее, но эффект уже давно прошел. Так давно, что именно болезненная ломота и растекающийся под кожей предплечий зуд послужили причиной его раннего пробуждения. Его раннего пробуждения в своей комнате. В комнате их с Ваньнином дома на втором этаже. В комнате, в которой, он думал, уже давным-давно живет другой человек. В комнате… Где, к его непомерному удивлению, все осталось нетронутым. Словно… Его ждали… Ждали домой… Дом… Дом, которого у Мо Жаня до Посмертия никогда и не было… Даже с папой, когда он еще был жив… Даже с папой они только и делали, что переезжали. Нигде не задерживались больше, чем на полгода (в лучшем случае). Нигде и никогда Мо Жаню не было места… И совершенно внезапно в его голове само собой это понятие обрело форму не абстрактно-выдуманной картинки, а вполне реальной. Обрело в один из дней, когда его в очередной раз накачивали сильными гормональными препаратами. (Тогда он не знал… даже не мог представить, что с ним делают… Врачи в «Сышэн» позже пояснили…) И совершенно внезапно в его голове само собой это понятие обрело форму реальной картинки. Реальной картинки их с Чу Ваньнином небольшого двухэтажного коттеджа. Дома… Его дома… Дома, где он больше не один… Не один… Осознает… Не верит… Но не может насладиться в полной мере… Не может, пока боль и болезнь преследуют его по пятам. Не может, поэтому вместо того, чтобы напрягать руку, вместо того, чтобы снова испытывать приступ нестерпимого жара под кожей, пододвигается ближе… Пододвигается ближе и трется носом о расслабленную в процессе утренней дремы кисть Чу Ваньнина. Трется сначала кратко и осторожно, потом, когда это не имеет нужного эффекта, гораздо дольше и с большей силой. Все еще нежно, ласково, но так, чтобы привлечь к себе внимание. Трется… Трется… Трется до тех пор, пока не чувствует, как чужие пальцы медленно приходят в движение. Сначала пальцы, а затем и сама кисть… Приходят в движение и губы омеги: — Ну что ты не спишь? Чу Ваньнин не открывает глаз. Веки подрагивают, но, кажется, так и планируют как можно дольше оставаться закрытыми. Он тоже устал. Устал не меньше самого Мо Жаня. Устал… Выстрел… Его звук оглушает. Его звук лишает способности двигаться. Выстрел… Одна лишь пуля… Выстрел… И тело Ши Мэя обмякает у Мо Жаня в руках. Выстрел… И альфа чувствует на лице теплые капли брызнувшей крови. Крови самого дорогого в его жизни человека. Чувствует и смотрит прямо перед собой… Прямо на выпадающий из дрожащих рук Чу Ваньнина пистолет. Дрожащих рук Чу Ваньнина, одна из которых, придя в движение, сейчас слепо поглаживает Мо Жаня по щеке. Слепо поглаживает, иногда едва-едва касаясь трепещущих ресниц. Слепо поглаживает, и альфа… Наслаждается этим. Наслаждается каждым мимолетным мазком по собственной коже. Наслаждается искренне. По-детски открыто. Наслаждается и думает о том, что ему можно… Еще можно… Все проблемы, недосказанности вернутся позже… Позже, когда он будет крепко стоять на ногах. Когда болезнь отступит, а физическая боль уйдет… А сейчас можно… Сейчас ему все можно… Чу Ваньнин слегка царапает висок альфы ногтем, возвращая к реальности: — Так что случилось? Мо Жаню нравится. Отрезвляет, но не отвлекает. Все, что доктор прописал… Нравится… Но стоит ему открыть рот, стоит набрать достаточно для рождающихся на языке слов воздуха, как начинают слезиться глаза от распирающего грудную клетку удушающего мокрого кашля. — Дай мне еще обезболивающего. — Его нельзя так часто принимать. — Блядь… — Не могу спать. Очень больно… — выдавливает из себя через силу, когда приступ сходит на нет. — Обними меня… А потом тихо-тихо умоляюще добавляет: — Пожалуйста… *** Шестьсот двадцать пятый день Посмертия Ему становится легче. Отпускает постепенно, будто бы кто-то мучительно медленно разжимает тиски. Отпускает после, кажется, тонны съеденных лекарств. Отпускает, и он даже начинает вставать. Начинает подниматься с постели не только для того, чтобы доползти до ванной комнаты. Начинает подниматься с постели и уже вовсю облюбовал первый этаж после своего двухмесячного отсутствия. Двухмесячного, если не принимать во внимание, что и до этого Мо Жань был на нем не самым частым гостем: приходил — шел к себе наверх; забирал еду — тоже наверх; бросал мимолетные оскорбления — и вот уже наверху захлопывал дверь собственной комнаты. Облюбовал первый этаж и, несмотря на все еще легкое головокружение и тошноту, каждый прием пищи уже около недели старается разделять с Чу Ваньнином. У альфы даже появляется любимый стул… Любимый стул, на который он садится вполоборота, поджав под себя одну ногу, и наблюдает за тем, как омега разогревает им покупную еду… Или моет посуду. Вот и сейчас он откидывается на резную спинку и не моргая сверлит спину наклонившегося к раковине Чу Ваньнина. Ровную спину, обтянутую хлопком домашней водолазки цвета слоновой кости. Водолазки, заправленной в светлые джинсы с высокой посадкой. Джинсы, очерчивающие контур жилистых ног… Джинсы… Джинсы, подчеркивающие то, что не следовало бы так явно «подчеркивать». Да, не у всех есть что показать. А Чу Ваньнин с его «суповым набором костей» не может похвастаться аппетитными формами, но… Не всем же должны нравиться стандартной красоты омеги? Кто-то же точно любит альфаподобных, правда? А эти брюки ему очень даже идут… И «где-то», Мо Жань не берется судить, где именно, прибавляют выигрышных очков. Мо Жань не берется судить и не зацикливается… Нет… Нет… Смотрит, скорее, ради спортивного интереса. Смотрит взглядом юного натуралиста, перед которым поставили сложную для решения задачу. Просто внутри себя не может не отметить, что отхватить в постапокалиптическом мире одежду по размеру, да еще и выгодно подчеркивающую фигуру, — большая удача. Большая удача, но и довольно опасная затея. Мо Жань смотрит исключительно из праздного любопытства, пытаясь выяснить для самого себя, это Чу Ваньнин набрал пару килограммов, которые пошли в правильное русло, или все же магия кройки и шитья сотворила с его не самым презентабельным видом сзади — конфетку. Мо Жань смотрит из праздного любопытства, а ведь кто-то другой может и… Может и неправильно понять… Мо Жань смотрит… Смотрит… На темный ремень, обхватывающий тонкую талию… На аккуратные отливающие желтизной нити строчек задних карманов. Смотрит… Продолжая обманывать самого себя, что во рту повышенное слюноотделение начинается от голода… Смотрит… И в какой-то момент перед глазами… Он не в силах это контролировать… Но перед глазами четко, слишком красочно, сочно… Перед глазами… Прямо на сетчатке глаза, словно на экране уличного кинотеатра, мерцают яркие кадры эротических снов… Снов, в которых Чу Ваньнин принимает непосредственное участие… Снов, которые и так были регулярнее восходов солнца, а после принудительной гормональной терапии в Тяньян и подавно… Вырисовываются… Слишком красочно… Слишком сочно… Слишком уж походящие на реальность… Походящие так, что даже пугает… Даже пугает, потому что среди мириад сонных звезд встречается и воспоминание прошлой жизни Мо Жаня… — Почему вы выбрали меня? — Потому что я в восторге от бойких мальчиков. С тобой мне хорошо. Удобно. Скажи, а разве для тебя это не достижение, что в твоем послужном списке есть омеги постарше? Разве тебе не нравятся мои подарки? Тебе не нравится моя защита? — Нравится. — Тогда что за глупые вопросы ты задаешь? Лучше не трать время на пустую болтовню. Подойди ко мне. Ну… Помоги мне расслабиться. У меня был тяжелый день… Стоп… Стоп… А что если?.. — Ну что он просит тебя для него делать за возможность жить в «Сышэн»? Ладно, стесняшка… Все ясно без слов. Тогда просто скажи, какой он? Каков на самом деле этот «благочестивый учитель» вне школьных стен? Что же за демон в маске небожителя смог приручить адскую гончую вроде тебя? Что если Чу Ваньнин хочет того же… Что если… Что если… Что… Он такой же, как все они… Что если… Что если… Что… Такой же, как они… Но есть отличие… Мо Жань все испортил… Спугнул… Чу Ваньнин же проявлял знаки внимания… Заботился… А что если сам альфа сделает первый шаг? Что если все даже самые неимоверные фантазии могут стать реальностью? Ведь он сам этого хочет… Первый раз сам… Даже с Ши Мэем было иначе… Там… Были искренние нежные чувства… Здесь же… Это вихрь эмоций… Жар, растекающийся по всему телу, стоит только допустить мимолетную мысль. Страсть, граничащая с помешательством. Отголоски ненависти, перетекающие и смешивающиеся с благодарностью в единое целое. Ревность… И он хочет попробовать все это… Броситься в омут с головой… Хочет разобраться в том, что происходит. Хочет докопаться до сути. Вкусить в реальности тот запретный плод, что каждую ночь преподносит ему собственный разум. Желает близости с тем, от кого внутри все разрывается. От кого сердце замыкает и бурлит кровь. Тайно и слишком сильно желает, чтобы с легкостью признаться даже самому себе… Но подсознание не обманешь… Подсознание, которое уже подстегивает к активному действию. Подстегивает и оставляет Мо Жаня разбираться со всем произошедшим пиздецом в одиночку. Оставляет в тот момент, когда он прижимается к спине Чу Ваньнина всем телом и протягивает через его плечо руку. И изначально… За секунду до начала исполнения план казался идеальным. Надежным, как швейцарские часы… Подойти, войти в зону комфорта, легонько, максимально ненавязчиво потереться о все доступные места омеги, взять что-то со столешницы и с самодовольным видом отправиться восвояси. Мол, я не к тебе, совсем-совсем не к тебе, ты просто стоял на пути. Что же могло пойти не так? Да все… Потому что на столешнице перед Чу Ваньнином кроме крана с бегущей в раковину тонкой струйкой воды оказывается только пустая мыльница. Перед Чу Ваньнином, который точно так же, как и Мо Жань, замирает. Леденеет, стоит их телам соприкоснуться. Соприкоснуться неожиданно… Слишком интимно… Нарушив все установленные в обществе правила приличия… Соприкоснуться, оставив между телами только два слоя домашней одежды. Соприкоснуться — и все вокруг замирает… Соприкоснуться… Error. Error. Error. Проходит не больше десятка секунд, а Мо Жаню мерещится, что вечность. Мерещится, что до того как из чужих губ непонимающе, подозрительно раздается: — А позволь-ка узнать, что ты делаешь? — он успевает пережить несколько обширных инфарктов. И, кажется, даже пару раз умереть и воскреснуть. Воскреснуть и тихо-тихо как-то пискляво испуганно ответить, выбрав из всех возможных зол меньшее: — Руки хочу помыть. «Только не двигайся, Ваньнин. Только не двигайся. Иначе легким испугом мы оба не отделаемся. Не двигайся». И, слава всем богам, омега не двигается, но косится на протянутую к струе воды дрожащую, словно ее каждую секунду бьют сильным разрядом тока, конечность: — Одну? Мо Жань даже губ не разжимает: — Угу. Не разжимает, потому что понимает, что еще немного — и его сердце выпадет изо рта, прихватив с собой еще парочку жизненно важных органов. Чу Ваньнин медленно страдальчески-понимающе кивает, и Мо Жань в отражении плитки кухонного фартука успевает уловить на его лице выражение «живу с идиотом… ничего нового». Чу Ваньнин медленно страдальчески-понимающе кивает, возвращаясь к намыливанию суповой тарелки. — Минутку подожди, я почти закончил, — а следом с еле различимым смешком и щепоткой раздражения добавляет: — и, может, отомрешь уже наконец?

***

Шестьсот тридцать второй день Посмертия Ничего не получается… Ничегошеньки… Все без толку… К такому выводу Мо Жань приходит спустя неделю. Неделю томных вздохов, многозначительных взглядов, случайных касаний, искусственно подстроенных ситуаций… Приходит, одним точным ударом открытой ладони сбивая с настенной металлической полочки полупустой гель для душа. Приходит, смотря на себя в небольшое запотевшее зеркало душевой кабины. Один мазок мокрой рукой, и он видит лицо. Вроде бы свое… Но и не свое вовсе. Угловатые черты, темные полосы, оставленные изматывающей болезнью на сероватой коже… Лопоухие уши с множеством шрамов самых разных размеров и форм. Лопоухие уши, несуразно торчащие в разные стороны. Кое-как начинающие отрастать волосы. Совсем не заметно со стороны, но на ощупь ставшие гораздо мягче той короткой щетины, которую насильно поддерживали в приюте Тяньян всем воспитанникам во избежании появления эпидемии вшей. Ставшие гораздо мягче, но никак не спасающие ситуацию с необходимостью корректировки формы лица и головы альфы. А потом приглядывается и замечает тоненькую блеклую, безжалостно съевшую пигмент прожилку на радужке глаза. Пока только одного… Но… Начало конца уже положено… — Господи, в ночи увидишь — испугаешься. Не смотри на меня, Выродок… Мерзко… Потом не засну… А чего Мо Жань хотел? Таким видом можно привлечь разве что сильно отчаявшегося человека. Сильно отчаявшегося, каким Чу Ваньнин никогда не являлся. Вокруг него всегда палисадник. И взрослые, и подростки. Выбирай не хочу… Ты профукал свой шанс, Мо Жань. Давно и бесповоротно. Ему тебя жаль, только и всего. Теперь ты не больше, чем обязательство. Ты всего лишь порченый груз. Захотели — отдали, захотели — вернули. — Тасянь-Цзюнь… Не самый лучший выбор. Поверьте моему опыту, лучше брать помоложе. Шестнадцать лет. Уже далеко не первой свежести. Тем более отказняк… Хочешь верить, что нет… Но, к сожалению, правда в том, что ты и сам отчасти в этом виноват. Виноват… Виноват… Вода бьет по коже бедра сильным потоком из душевой лейки. Бьет горячо. Бьет отчаянно. Виноват… Виноват… Рука с зажатым в пальцах шлангом взлетает вверх. И все тело от макушки до пят обдает волнами сильного жара. Вода струится по телу, стараясь будто бы выжечь красные узоры хаотичных линий на коже. Виноват… Виноват… Вода струится. Вода бьет. Вода, как назло, попадает в ухо, стоит чуть отклонить голову. Попадает в одно, но закладывает почему-то оба… Виноват… Виноват… И на несколько секунд… Томительных… Растягивающихся в пространстве и времени подобно липкой жвачке. На несколько секунд… Мо Жань погружается в тишину. Погружается в тишину, где единственным слышимым голосом оказывается внутренний… Виноват… Виноват… *** Шестьсот тридцать шестой день Посмертия Ты виноват, Мо Жань… — Ты очень тихий в последнее время, меня это пугает. Давай пройдемся немного по улице. Тебе нужно расхаживаться, воздухом подышать. М-м? Твоим легким это пойдет на пользу. Как раз стало потеплее… Ты виноват… — Я не пойду. Ты виноват… — Все еще плохо себя чувствуешь? Виноват… — Нет… Ты виноват… — Ладно. Не буду тебе тогда мешать. Виноват… — Ваньнин… Ты виноват… — Да? Виноват… — Я урод? Ты виноват, Мо Жань… — Конечно, нет. Ты болен, устал. Это абсолютно нормально. Только ты… — Я не об этом… Мои волосы… Виноват… — Господи… Посмотри на меня. Они совсем скоро отрастут. Считай, что ты дал им шанс немного отдохнуть, обновиться. Да? Хочешь, чтобы я это сказал вслух? Хорошо. Повторять не буду, поэтому запоминай хорошенько. Ты красивый. Очень красивый. И длина волос этого не изменит. Тем более ты всегда, если стесняешься, можешь надеть капюшон. Ты красивый, Тасянь-Цзюнь. И смена имиджа не всегда к худшему… Мо Жань смотрит Чу Ваньнину через плечо. Смотрит на темную ткань кожаной перчатки, которую тот старается осторожно натянуть до самого запястья. Натянуть аккуратно. Неспешно. Натянуть, чтобы не задеть подсохшую пленочку лекарственной мази, нанесенную на пораженную почти зажившим ожогом область. Почти зажившим, но навсегда оставившим свой след… Смотрит и… — Думаешь спрятать уродство так просто? Поверь, эти шрамы не самое страшное в тебе. Хочешь перестать пугать людей — надень водонепроницаемый пакет на голову. Больше толку будет. Ты виноват, Мо Жань… Ты во всем виноват… Тасянь-Цзюнь… Чу Ваньнин так его называет… Называет… И альфе очень-очень хочется услышать, как его собственное имя будет звучать из уст омеги… Так хочется… Хочется… Но пока не время… *** Прошлое Триста сорок первый день Посмертия — Отдай сюда. Тасянь-Цзюнь, это не смешно! Тасянь-Цзюнь, они безумно дорогие. Пожалуйста… Они нужны мне сегодня. Пожалуйста… Но поздно… Инэйры омеги, брошенные Мо Жанем со всей силы, уже ударяются о внешнюю стену дома, пружинят о сайдинг и с тихим всплеском приземляются в маленький фонтанчик-водопад. Декоративный элемент роскоши, который проектировали явно не для постапокалиптических нужд. Декоративный элемент роскоши, который никогда не работает, но всегда в сезон дождей до краев наполнен водой. — Страйк! Рука победоносно взлетает вверх… А все из-за придурка Цзян Си… Этого мерзкого… Вонючего… Ушлепка Цзян Си… Чтоб его зараженные разодрали… Чтоб сектанты сожгли заживо… Чтоб загрызли волки… Завтракать у них вздумал… Паскуда… Какое он имеет право так смотреть на Чу Ваньнина… Какое имеет… Пальцы до боли сжимаются на потертом металле цепочки качелей с только недавно начавшей облетать болотной краской. Предательски слезящиеся глаза не отрываются от пыльных шнурков собственных кроссовок. В ушах стоит гул веселящихся на площадке подростков. Иммунных и нет. Веселящихся на площадке в другой части внутреннего школьного двора. Мо Жань искренне благодарен тем, кто словно специально для него поставил в самом дальнем углу территории обшарпанные качели. Качели, которые стали его законным местом обитания в перерывах между учебными часами и временем отработки дисциплинарных наказаний. Качели, к которым, кроме него, обычно мало кто подходит. Обычно… Но не сейчас… Чужие приближающиеся шаги тонут в скрипе несмазанных качельных петель. Тонут… И Мо Жань замечает проблему только тогда… Когда в поле зрения, помимо своей обуви, попадает еще одна пара ботинок. Высоких кед черного цвета с кроваво-красными шнурками. Высоких кед, чей обладатель оказывается довольно высоким (но явно не выше Мо Жаня) альфой в новенькой кожаной косухе. В косухе, блестящей в лучах заходящего солнца. В косухе и с большой сумкой, оттягивающей вниз одно плечо. Обладатель с трогающей губы смущенно-осторожной улыбкой легкого волнения и забавно вьющейся от влаги челкой темных волос. Это было бы приемлемо в любой другой момент. Но не сейчас… Мо Жань не церемонится. Он сейчас не в том состоянии, чтобы терпеть чье-то нежелательное общество. Будем честны, любое общество «выродков и их адептов» для него нежелательно. — Че хотел? И начинает беситься еще больше, когда руки и губы оппонента приходят в движение. Начинает беситься и цедит: — Не понимаю я эти… Телодвижения. Скажи по-человечески. Так быстрее будет… Но вместо того, чтобы ответить, альфа тянется в открытую сумку и достает скетчбук с не по возрасту детским рисунком пушистых глазастых собак на обложке. Собак, которые по задумке автора данного шедевра должны бы быть милыми, но будто бы страдают от базедовой болезни. — Это что еще за фокусы? — только и успевает произнести Мо Жань, как перед его носом уже распахивают тетрадку. Тетрадку с аккуратно написанной черной гелевой ручкой подготовленной заранее приветственной речью: «Привет. Меня зовут Наньгун Сы. Я очень рад с тобой познакомиться. Я новенький. Моя семья совсем недавно переехала в «Сышэн». Мы разводим собак. Семейный бизнес :) И я тут совсем никого не знаю. Видел тебя на занятиях… (тоже хожу, чисто чтобы не мешаться родителям под ногами). ;) Ты мне очень понравился. Ты так клево всех в беге уделал… Это было нечто. Я бы хотел с тобой пообщаться поближе. Как тебя зовут? Расскажи о себе». А под речью расчерчена небольшая разлинованная рамочка, украшенная завитками цвета пожухлой травы. Рамочка с пометкой: «ДЛЯ ТВОЕГО ОТВЕТА;)» Мо Жань с секунду смотрит на все это великолепие, а затем скептически, выгнув бровь, поднимает взгляд на виновника торжества: — Ты ж вроде не до конца иммунный… Аномалии быть не должно… — «Да, глаза еще не заплыли… кожа не такая уж и белая…» — Неполноценный от рождения что ли? Глухой типо? Наньгун Сы нехотя склоняет голову в знак подтверждения (ему, видно, не очень нравится такая формулировка, но против правды не попрешь, а выбирать выражения особо некогда), чем вызывает незамедлительный вопрос: — Ты меня понимаешь? Читать по губам умеешь? Снова кивает. Кивает, и Мо Жань подозрительно косится на его уши. — А где слуховой аппарат или что-то вроде того? И сначала в ход снова идут жесты (привычка, хули), а потом в чужих пальцах откуда ни возьмись появляется карандаш. Появляется и начинает быстро-быстро летать по бумаге. Начинает… Но Мо Жань не дает ему продолжить. — Наньгун Сы. Наньгун Сы. Тайм-аут. — «Ах да… Не слышит же…» Не дает, вскакивая и резко вырывая тетрадь из цепких пальцев. Не дает, выпаливая в широко раскрытые светло-карие с несильными, но уже довольно различимыми последствиями иммунотерапии глаза: — Ты же умный парень. По губам там читаешь, все дела… Должен понять… У меня нет желания разбирать все эти записюшки. Андерстенд? Шарады и любовные письма — не моя эстетика. Будем считать, что мой вопрос был риторическим. Ты мне нисколечко не интересен. Иди по своим делам, лады? Не трать ни мое, ни свое время. Мне некомфортно. Не хочу чувствовать себя без вины виноватым только потому, что ты инвалид. Не хочу фильтровать базар. Я не собираюсь с тобой общаться из жалости. Мой тебе совет: учись довольствоваться своим собственным обществом, чтобы не разочароваться в человечестве окончательно. Бывай. Свободен! Выпаливая, впечатывает со всей силы злополучную тетрадку со слюнявыми песелями в кожу косухи на груди несостоявшегося знакомого.