Существуй, пока твои легкие не наполнятся моей кровью

Пятьсот пятьдесят первый день Посмертия Его увозят ранним утром. На рассвете. Просто входят в дом… Не церемонятся… Ничего не стесняются. Не дают времени собраться. Даже запекшуюся после неудачно сделанного септума кровь не позволяют стереть с безжизненно бледного с высохшими контрастно алыми разводами лица. Действуют четко по заданным и отработанным временем инструкциям. Берут под белые ручки и, несмотря на явное сопротивление, как вшивую дворовую псину, отловленную по госзаказу, бросают в глухой холщовый мешок без света и воздуха. Глухой холщовый мешок, роль которого, правда, исполняет насквозь промерзший багажник бронированной машины… Не мешок, конечно, но острых ощущений от этого не меньше… Его бросают всего… Без вещей первой необходимости… И даже без обязательного в самое холодное время года комплекта верхней одежды. Бросают, предварительно нацепив (уворачиваясь от укусов) прозрачную маску для ингаляционного наркоза. Бросают, совершенно не заботясь о том, что Мо Жань еле стоит на ногах. О том, что его тошнит, а череп изнутри будто раскалывается на миллион микроосколков. Что у подростка озноб и сильный сдавливающий грудную клетку кашель. Бросают и… Даже не дают объясниться… Не дают объясниться с Чу Ваньнином, который с вечера так и не возвращается домой… Не дают попрощаться… Не дают… Бросают… Захлопывают крышку пышущего смертельным холодом багажника… Захлопывают, чуть безжалостно не перерубив фаланги цепляющихся за бортик в тщетных попытках сделать хоть что-то пальцев. Захлопывают, отрезая все возможные шансы на спасение. Все мизерные шансы на исправление собственных ошибок. Захлопывают крышку и… Постепенно отключающемуся от реальности Мо Жаню в первый раз… За очень долгое время… Становится по-животному… По-настоящему… Страшно…

***

Шестьсот двенадцатый день Посмертия От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину («Чу-как страдание», а потом… Господи, я даже хер знает, как правильно писать твое имя…) Избавился от меня? Радуешься теперь? Нашел способ освободить жилплощадь для своего ебыря? А меня отправить куда подальше? Я знал, что… Я знал, что ты стал холоден ко мне не просто так… Знал… Знал… Ты искал повод… Я знал… Но не думал, что ты настолько мелочная тварь… Ты давно все спланировал… Я знал… От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Почему ты мне не отвечаешь? Нечего сказать? Или правда твои уродливые рыбьи глаза колет? Я умолял тебя выслушать… Я умолял… Унижался перед тобой… Перед выродком… Полудохлым бездушным уродом. Больше не стану. Это последнее мое письмо. Живите с ним счастливо. Ебитесь на моей кровати до потери пульса. И умрите в один день. Желательно завтра! От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Мне выжгли клеймо на шее. Такое, знаешь… Такое… Будто я животное. Выжгли… И мне… Мне очень больно. Очень… Очень… Я плохо понял, но, кажется, это значит, что теперь я тебе не принадлежу. Ты, правда, отказался от меня? Ты отпустил меня? Я теперь свободен? Только почему так невыносимо жжет кожу… Почему?.. От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Я не виноват! Клянусь! Не виноват! Не виноват! Клянусь! Я не виноват! Клянусь! Не виноват! Не виноват! Клянусь! Я не виноват! Клянусь! Не виноват! Не виноват! Клянусь! Я не виноват! Клянусь! Не виноват! Не виноват! Клянусь! Я не виноват! Клянусь! Не виноват! Не виноват! Клянусь! … От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Забудь предыдущее письмо. Сделай вид, что его не было. P.S Предохраняйтесь хоть, нечего плодить еще больше выродков. Таким как вы нельзя размножаться. От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Я знаю, что ты думаешь. Думаешь, что я жалкий. Думаешь… Жалкий… Я действительно… Жалкий… И мне здесь не с кем поговорить… От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Если когда-нибудь еще увидишь меня — не узнаешь. Сам себя временами не узнаю. Я понимаю, что не имею права тебя просить хоть о чем-то… Но… Здесь ночами очень холодно… В нашем корпусе не топят совсем… А у меня не хватает кредитов… Только на еду хватает… И откладываю на медикаменты… Нет ли у тебя чего-нибудь теплого? Чего-нибудь лишнего, старого? Ненужного? Хотя бы пары носков… От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Если тебе интересно, то я вчера получил первые дозы лекарств… Накопил… Сам… Этого мало, конечно… Кашель уже третью неделю не проходит, но… Хоть что-то… Пришлось пару дней не посещать столовую, но невелика потеря… Все равно они кормят нас какими-то порошками… Думал, что твоя стряпня отстой… Но сейчас я бы голову за нее отдал. От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Я постоянно думаю о тебе. Каждый день… Нет… Каждую минуту… Разговариваю с тобой, хотя тебя нет рядом… Это так глупо… Но я… меня будто преследует твой запах… Такой… Знаешь… такой… Словно яблочное пюре, посыпанное корицей… Во… P.S Ему очень повезло с тобой… Так повезло… От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Мне ставят какие-то капельницы. Не знаешь, что это может быть? Они не говорят. Они вообще со мной практически не разговаривают. Только приказы отдают… На этом ВАШЕМ жестовом языке… А я… Я же не понимаю… Отправляют в лабораторный кабинет… А после процедуры мне так больно. Так больно… Даже синяки появились… P.S Я выучил несколько жестов, но… Этого недостаточно… Но я обязательно покажу их тебе… Если мы когда-нибудь еще встретимся… Я покажу… Покажу… От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Я очень скучаю… Просто хочу, чтобы ты знал… Ты выиграл… От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Ты нужен мне. Ваньнин, ты нужен мне. Пожалуйста… Мне очень страшно. Все как тогда… Я будто вернулся в детство… Меня мучают кошмары. Только сны не сильно отличаются от реальности… От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину У меня поднялась температура, но в медпункт не отпустили. Я хочу еще раз услышать твой голос… От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Прости меня. Прости меня. Прости меня. Прости меня. Прости меня. Прости меня. Прости меня. Прости меня. Прости меня. Прости меня. Прости меня. Прости меня. От: Тасянь-Цзюня Кому: Чу Ваньнину Не имею ни малейшего понятия, доходят ли до тебя мои письма… Даже если и доходят, разбираешь ли ты мой почерк… Читаешь ли вообще, не разрываешь ли как только получаешь… Смеешься ли, когда вскрываешь конверт… Зовешь ли слабаком… Скорее всего не веришь, когда я говорю, что не виноват в случившемся тем злополучным вечером… Я бы сам не поверил… Ты ненавидишь меня после всего… Знаю… Я бы сам ненавидел… И ненавижу… Но я хочу домой, Ваньнин… Я хочу домой… Пожалуйста… Забери меня… Можешь делать со мной все, что угодно… Я все вытерплю… Могу жить в подвале… Все делать… Даже с твоим ебырем смирюсь… Только забери… Пожалуйста… Забери… Я хочу домой… И еще множество исписанных корявым нетвердым почерком клочков бумаги приземляется увесистой, скрепленной канцелярским зажимом стопкой на рабочий стол Сюэ Чжэнъюна. — Как вы это объясните? Он писал мне... Писал все это время! Сюэ Чжэнъюна, который даже ухом не ведет, звякая чайной ложкой о бортики горячей кружки кофе. Сюэ Чжэнъюна, который даже ухом не ведет, лишь медленно скользит глазами по новому предмету интерьера, нарушающему привычный фэншуй личного кабинета. — С Цзян Си у нас будет серьезный разговор… — наконец мягко говорит он, отлипая от подоконника. — Я бы лично, если бы и знал о них, не стал бы тебе показывать… Иногда лучше не бередить прошлое… И пусть он безмятежно спокоен… Чу Ваньнин не станет поддерживать его в этом: — Вы сказали, что позаботитесь о нем. Вы врали? — не станет и повысит голос еще пуще прежнего. — Смотрели мне в глаза и врали все это время? У ваших людей эти письма были на руках, вы… Сюэ Чжэнъюн приглашает Чу Ваньнина присесть, но, видя по состоянию омеги, что тактика галантного кавалера не срабатывает… И все попытки хоть немного сгладить конфликт будут тщетны и пресечены на корню, сам опускается в кресло, отставляя кружку в сторону: — Я их вижу в первый раз в жизни, — откидывается на спинку и протягивает руку к помятым бумажкам. — И не смотри на меня, как на врага. Да, я сделаю все, чтобы попытаться уберечь тебя от очередной ошибки. Я еще твоему отцу обещал защищать тебя… Я понимаю, что сейчас ты на взводе, в стрессе, но позволю себе напомнить, что это ты сам отказался от мальчика. Решил, что для него (хотя я искренне считаю, что для тебя) так будет лучше. Помнишь? А я, в свою очередь, не мог позволить ему оставаться здесь… Тонкие листки тихо-тихо шелестят в его руках: — Тем более в тот момент мы еще не знали, что на самом деле произошло. Держать на территории наркомана было бы не самым разумным решением. Пришлось прибегнуть к необходимым мерам безопасности. И распределить его… Отправить под стражу в зону Тяньян до соответствующего распоряжения… Но Чу Ваньнин не собирается ждать, пока Сюэ Чжэнъюн ознакомится с «материалами дела», раньше надо было. Сейчас уже нужно все решать сразу. В кратчайшие сроки. Он больше не церемонится. Не подгадывает уважительную интонацию. Хотел бы уважительно — общался бы на жестовом языке… Он просто действует: — Кто занимался распределением? — Льдинка… — усталый вздох и взгляд исподлобья, мол, ты сам меня попросил, что теперь-то не так? Все не так… Буквально все… — Кто? — Чу Ваньнин готов повторять столько раз, сколько нужно, но все оказывается, куда проще… — Му Яньли. Проще в разговоре… Но не в самой ситуации… — Вы шутите? — еще немного, и омеге кажется, что он начнет кричать в полный голос. — Вы правда не понимаете или делаете вид? Му Яньли его на дух не переносит. Вы говорили, что мой подопечный в полной безопасности. Что ему гораздо лучше… Вы и ваши люди говорили… Что за ним присматривают. Что теперь все будет по-другому. Что… Сюэ Чжэнъюн осторожно перебивает его, будто бы позволяя набрать в грудь побольше воздуха: — И это действительно так. Все по-другому, — «да хватит уже теребить эти бумажки, господин Сюэ!» — ты хоть на человека стал похож. Набрать в грудь воздуха, чтобы непонимающе гаркнуть в ответ: — Причем здесь я? Гаркнуть… А затем спокойнее… Гораздо спокойнее… Снижая голос практически до шепота… Вжимая ногти в холм Венеры, чтобы сдержать новый подступающий к горлу крик, произносит: — Прошу прощения. Но… Я задаю конкретные вопросы, — переводит дыхание. — Когда выяснили, что он ни в чем не виноват, что его подставили, персонал в известность поставили? Почему на письмах нет маркировок? Каким числом они датированы? Его перевели куда-то? Спокойствие и невозмутимость оппонента его просто убивают. Каждая новая фраза — удар под дых. Каждая фраза — доказательство, что он единственный во всем мире, кто когда-либо беспокоился об этом мальчишке. Каждая фраза — доказательство, что Чу Ваньнин должен был слушать собственное сердце и не отпускать Тасянь-Цзюня от себя, даже если бы в один прекрасный день Волчонок перегрыз ему глотку. Каждая фраза — гвоздь в крышку гроба его самообладания, которое и так висит на тоненьком волоске. Каждая фраза Сюэ Чжэнъюна: — Должны были… Наверное… Оправдательный приговор же имел место быть… От которой омеге все сильнее хочется ударить чем-то тяжелым по столу: — Кто-то проследил за исполнением? Где он сейчас? Каждая фраза: — Я этого знать не могу… У меня множество других дел, Льдинка… У меня тысячи человек в подчинении. Этим занимаются… Чу Ваньнин не осознает, как хватает первый попавшийся в зоне досягаемости предмет: — Так узнайте. Свяжитесь, — с секунду рассматривает трофей, измеряя возможный ущерб для дорогого покрытия из красного дерева. — Это же не клей-карандаш, в конце-то концов. Как можно было потерять подростка? Ущерб минимальный, поэтому канцелярский предмет со всего размаху приземляется на предмет мебели, заглушая шелест петель входной двери. Входной двери, из-за которой показывается Цзян Си. На поясе — поблескивающие в теплом свете ламп ключи от машины и рация в кожанном чехле. «Пардон за вторжение». Он тяжело дышит, как после длительного бега. Его жесты смазанные, как если бы надо было быстро донести самую суть, а чистота исполнения не играла бы никакой роли: «Его никто не терял. Он до сих пор в Тяньян. А там, говорят, ничего и не слышали об оправдательном приговоре…». — Что? Странно, что первым этот вопрос задает Сюэ Чжэнъюн. Странно, что в его голосе в первый раз с момента начала разговора отчетливо слышится волнение. Странно… Но у Чу Ваньнина на все это нет времени. Оно уже давно вышло. — Распоряжение в письменном виде… — цедит он сквозь зубы. Цедит, теперь прекрасно понимая, почему Цзян Си помимо всего прочего прихватил с собой ключи от служебной машины. Цедит, потому что знает, что если шире откроет рот, то барабанным перепонкам всех присутствующих точно не поздоровится. — Льдинка… только не говори мне, что ты хочешь… Чу Ваньнин теперь не скажет… Он просто сделает… Сделает… Какими бы ни были последствия…

***

Шестьсот двенадцатый день Посмертия (продолжение) Холод… Холод… Жалящий кожу роем ледяных игл. Холод — это то, что Чу Ваньнин чувствует всем своим естеством с самой первой минуты, как они с Цзян Си в сопровождении омеги-администратора с фирменным бейджем приюта зоны Тяньян выходят из лифта в длинный коридор медицинского изолятора, расположенного на минус первом этаже. Изолятора, который будто бы специально был создан не для скорейшего выздоровления больных несовершеннолетних (заключенных под стражу или неиммунных найденышей, которым в плане здоровья повезло меньше остальных — «убить жалко, отдать под опеку не выйдет, пока не поправится, продать — тем более, а лишние руки никогда не помешают в хозяйстве, как раз и на одежду с лекарствами себе честным трудом заработают»), а служить лишь временным пристанищем перед неизбежным. После вылизанной начисто зоны ресепшна этот контраст трудно не заметить. Практически невозможно. Слишком уж явный. Слишком резкий. Издевательский даже… Чу Ваньнину и пары минут хватает, прежде чем он по горло застегивает зимнюю куртку. Всего пары минут… А что уж говорить о дрожащих за плотными стеклами одиночных боксов-камер подростков. Подростков, молящие взгляды которых Чу Ваньнин старается всеми силами игнорировать. Это привычка. Это правило. Не привязываться к чужим. Не искать даже минимальных контактов. Не испытывать жалости. У него уже и так достаточно причин для беспокойства. Он не может спасти всех. Только одного… Только Тасянь-Цзюнь имеет значение… Проще игнорировать, чем перманентно испытывать чувство вины… Уколы совести… Апокалипсис вносит свои коррективы. Он… Он закаляет. Как бы абсурдно это сейчас ни звучало в условиях царящей вокруг вечной мерзлоты. Чу Ваньнина останавливают. Останавливают, не резко, но довольно уверенно выставив в сторону руку, чтобы прервать четко выверенное по траектории движение омеги. Чу Ваньнина останавливают и… «Прошу Вас. Взгляните». Его приглашают… Ему даже изящным движением кисти в дополнение к словам на жестовом языке показывают, куда именно нужно повернуть голову. Соблюдают все приличия, которых требует корпоративная этика. Дело за малым… За ним самим… Но… Но почему-то тело перестает слушаться именно сейчас. Все функции организма выходят из строя, не поддаваясь мозговым импульсам. Сбой. Сбой. Сбой… Если бы Чу Ваньнин был электронным девайсом, то в принудительном порядке бы потребовал пользователя перезагрузить систему. Потребовал бы перезагрузить, запустив для пущего эффекта таймер… Таймер до полного форматирования всех когда-либо сохраненных данных. Сбой. Сбой. Сбой. А потом он слышит глухой удар. Глухой удар, как будто в порыве ярости давно не кормленная крупная особь белой акулы атакует стекло городского океанариума. Глухой удар… А за ним ещё один… И еще… Но уже слабее. Гораздо слабее… Словно… Словно желая привлечь внимание… Словно… Цзян Си мягко-мягко подталкивает плечо Чу Ваньнина, выводя из ступора. Подталкивает, намекая, что пора бы уже наконец обернуться. Подталкивает, скорее всего, понимая, что омега сам этого не сделает. Понимает… Понимает, потому что в течение последних двух месяцев был невольным свидетелем не лучшего ментального и физического состояния своего напарника. Видел все… Буквально все, начиная от бесконтрольного приема успокоительных препаратов (чтобы иметь возможность хоть как-то с их помощью победить бессонницу), заканчивая паническими атаками, которые, как назло, заставали их в самые неподходящие минуты еженедельных патрулей. Видел, поэтому и, по его словам, ни на секунду не стал медлить, когда по чистой случайности во время обязательной проверки макулатуры перед утилизацией именно к одному из его приближенных в руки и попала заветная стопка писем Тасянь-Цзюня. Видел, поэтому в тот же день (в тот же час) все бумаги уже были переданы заявленному адресату. Цзян Си подталкивает Чу Ваньнина… И он сдается. Сдается, потому что больше не может откладывать. Больше не может избежать последствий собственных решений. Он должен взглянуть. Он должен. Хоть и страшно… Страшно так, что тошнота подступает к горлу вязкой горечью. Страшно так, что подламываются колени. Страшно, потому что за секунду до начала движения перед глазами проносятся всевозможные образы собственных слишком правдоподобных кошмаров. Кошмаров, которые беспощадно мучали его каждую ночь. Кошмаров… Один из которых сейчас вовсю обретает свою реальную человеческую форму прямо за мутным, в грязных разводах, подобно покрытому илом аквариуму, стеклом изолятора. — У нас не принято, но в качестве исключения скажу вслух. Это наш Тасяньчик. Можете рассмотреть как вариант… Однако я обязан вас предупредить. Тасянь-Цзюнь… Не самый лучший выбор. Симпатичный, конечно, но, поверьте моему опыту, лучше брать помоложе. Шестнадцать лет. Уже далеко не первой свежести. Тем более отказняк… Слова администратора Чу Ваньнин слышит краем уха. Слышит как в тумане. Слышит, словно записанную на подкорку сознания надоедливую пластинку. Пластинку, которую хочется как можно скорее вырубить. Вырубить навсегда, однако… Однако лоботомию, к величайшему сожалению, больше не делают. — Жуткий характер. Мы, конечно, над ним поработали, но иногда акты неповиновения все же имеют место быть. Хотя в последнее время, надо отдать ему должное, стал потише… Чу Ваньнин не помнит, как подходит вплотную к стеклу. Не помнит, как протягивает мелко-мелко дрожащую руку к ледяной прозрачной поверхности… Не помнит, потому что все его внимание сконцентрировано на знакомых таких родных аметистовых глазах. Глазах широко распахнутых. Глазах с быстро-быстро мечущимися по лицу омеги темными зрачками. Глазах неверящих. Лихорадочно горящих. — Позднее половое созревание. Гона не было и пока не предвидится. Мы пытались вызвать… Тщетно. Такое, конечно, встречается, но мало кто хочет брать подростка, так еще и справляться с последствиями пубертата. Они и так в этом возрасте достаточно нервные… А тут… Совсем тяжелый случай… «Тяжелый случай» в легкой порванной спортивной куртке с натянутым по брови прожженным сигаретами капюшоном. «Тяжелый случай», который еле-еле держится на ногах. Держится лишь на голом энтузиазме и внезапном приливе адреналина. «Тяжелый случай», по которому невооруженным глазом видно, что он похудел. Сильно. Очень. Осунувшееся землисто-серое лицо с ввалившимися щеками. Лицо с острыми, как бритвы ножей, скулами. Истощенное. Ни намека на некогда имевшую место быть подростковую припухлость. Лицо взрослого изнуренного голодом и болезнью альфы. Лицо, которое Чу Ваньнин, возможно, и не узнал бы, если бы не глаза… Все еще живые… Все еще пылающие внутренним огнем непомерной радости. Радости, растворяющейся в разъедающей все вокруг кислоте неверия в реальность происходящего. — На жестовом языке практически не говорит. Свободолюбивый. Частые попытки побега… Чу Ваньнин смотрит в сияющие аметистовые омуты… Смотрит и не может наглядеться. Смотрит, а в голове крутится лишь: «Ты жив. Ты жив. Все хорошо. Ты жив. Все остальное мелочи. Мы все исправим. Вместе. Я со всем помогу. Я больше никогда тебя не оставлю. Я рядом. Я с тобой. Ты жив… Ты жив…» — Еще и в состоянии перманентной болезни. Как привезли, так все время кашляет. Вроде бы не заразный, а там пес его знает… Чахоточный какой-то, одним словом. Борзый, но слабенький совсем. Ой, намучаетесь вы с ним. Ой, намучаетесь… Может, посмотрим, что поинтереснее? У нас много свеженьких и главное здоровых найденышей… Тасянь-Цзюнь ластится. Ластится благодарно. Ластится послушным принимающим ненавязчивую похвалу взрослым псом, думающим, что он ласковый домашний котенок. Ластится… Нежно-нежно трется носом по ту сторону льда стекла. Трется там, где Чу Ваньнин до сих пор держит свою ладонь. Ладонь, которой уже совсем-совсем не холодно… — Есть совсем дети… Хотя… Цзян Си, вы для молодого супруга подарок подыскиваете? Если да, то мне кажется, что у них уже коннект произошел… Будем оформляться?

***

Шестьсот двенадцатый день Посмертия (продолжение) — Подремли немного. Ты устал. — Нет. — Не сопротивляйся. Ты в полной безопасности. — Я не хочу снова проснуться в клетке… — Не проснешься. Я обещаю. Откинься на меня и просто закрой глаза. Отдохни… Что-то мимолетно касается его руки, и Мо Жань резко садится. Слишком резко для не самого крепкого вестибулярного аппарата альфы-подростка. Слишком резко после непродолжительного сна на заднем сиденье служебного автомобиля. На заднем сиденье служебного автомобиля… На плече Чу Ваньнина… На таком удобном, надо сказать, плече… Резко садится и краем глаза в дымке полудремы замечает движение. Замечает движение, а за ним слышит отдаленно узнаваемый, но отдающийся внутри склизкой тягучей неприязнью шепот: — Тише ты. Спокойно, — а потом с легкой саркастичной усмешкой звучит: — У вас с Ваньнином больше общего, чем мне раньше казалось. Звучит, и Мо Жань без особых проблем прекрасно понимает, кто перед ним, даже не видя лица для опознания. Прекрасно понимает и решает напасть первым: — Где ОН? Вопрос быстрый. Глумливо колкий. Переводящийся примерно как: «С тобой я не собираюсь иметь никаких дел, так как не уважаю. Ты для меня пустое место». Вопрос — будто бы укус ядовитой змеи в открытую лодыжку. Ядовитой змеи, защищающей свой покой, на который посмел посягнуть отбившийся от экскурсионной группы, заплутавший в тропиках путник. Вопрос, не вызывающий, к изумлению Мо Жаня, негативной реакции. Вопрос, удостаивающийся вполне себе спокойного и даже дружелюбного ответа Цзян Си, замершего в дверном проеме. Ответа, с интонацией которого обычно маленьким детям объясняют очевидные истины жизни: — Твой Чу Ваньнин регистрирует нас, заполняет все необходимые документы на проживание. Нам же нужно где-то переждать ночь, правда? Ответа, который Мо Жаню совсем не нравится. Ответа, который еще и сопровождается поползновением чужих ненавистный рук к карабину ремня безопасности. Чужих ненавистных рук, беспощадно спустивших курок в тот день… Боль… Чудовищная… Разбивающая расплывающуюся перед глазами реальность на множество осколков… Адская боль, от которой нет спасения… Он слышит собственные хрипы, клокочущие вязкой слюной в горле. Слышит, и сознание находится в полном недоумении, что тело все еще продолжает функционировать. Что продолжает подавать слабые, но все же еще признаки жизни. — Смотри на меня. Ему говорят… И он смотрит. Моргает, но с трудом, превозмогая неимоверную тяжесть накатывающих волн сна, снова и снова открывает веки. — Смотри. Смотри на меня. И Мо Жань смотрит… Смотрит в жемчужно белое лицо. Смотрит в испуганные бесцветные (выжженные последствиями вируса) глаза мифической птицы… Смотрит… — Ты же хочешь меня убить? Хочешь? Хочешь отомстить? Тогда смотри на меня. Смотри. Только не отключайся. Смотрит и думает… «Если смерть выглядит именно так, то он совсем не против…» Чужих ненавистных рук, наградивших Мо Жаня на все оставшееся в этом угасающем мире существование омерзительным шрамом на груди. Шрамом, который напоминает о себе каждый божий день, стоит бросить мимолетный взгляд в зеркало ванной или ненароком посмотреть вниз, когда переодеваешься… Чужих ненавистных рук, чью траекторию Мо Жань пресекает хлестким бесконтрольным ударом. Пресекает, сам того не осознавая. Сам на секунду даже пугаясь собственной дерзости. Это защитная реакция. Инстинкт. Только и всего… Пресекает и, оправившись от внутреннего шока, в дополнение к и без того говорящим действиям бросает: — Не смей разговаривать со мной как с умалишенным. Бросает… И, стремительно повернув голову, встречается глазами с соперником, продолжая… Вызывающе так… Вызывающе насколько хватает сил. — Но в одном ты прав, он действительно мой. Продолжает… Продолжает и изо всех сил хочет сохранить невозмутимость. Выйти победителем из сложившейся ситуации… Хочет… Но удушающий приступ кашля думает совсем иначе.

***

Шестьсот двенадцатый день Посмертия (продолжение) — Когда тебя перевели в изолятор? — шепчет Чу Ваньнин тихо-тихо. Шепчет и, едва-едва касаясь, аккуратно поглаживает мягкие темные иголочки насильно сбритых почти под ноль волос. Волос, которые еще совсем недавно были гордостью и украшением юного альфы. Он их специально отращивал, даже временами таскал средства по уходу «только для омег», пока Чу Ваньнин не видел (все он видел). Шепчет, а после играючи, как бы между прочим почесывает указательным пальцем за ухом (с множеством дырочек и белых шрамиков, но без единой сережки… омега не стал спрашивать, отложил данный разговор на потом), не без удовольствия наблюдая за тем, какой поразительный эффект это имеет. Наблюдая, как опущенные на покрасневшие от усталости и изнеможения аметистовые глаза веки начинают мелко-мелко подрагивать, а крылья носа — трепетать, словно после вдоха едкой пыльцы редкого тропического растения. В гостинице непозволительно тепло. Даже жарко. Непозволительно тепло для Чу Ваньнина, который все еще чувствует пробирающий до костей холод обшарпанных стен приюта. Обшарпанных стен приюта, откуда он всего пару часов назад забрал это жмущееся всем телом к прикроватному бортику чудо. Чудо, подтянувшее ноги к груди и обхватившее колени. Обхватившее колени, чтобы сохранить как можно больше тепла на будущее. А то вдруг опять… Вдруг опять выключат отопление. Насовсем… Навсегда… Страшная привычка. Привычка, от которой Чу Ваньнин всеми силами будет помогать Тасянь-Цзюню избавиться. Чудо, жмущееся к прикроватному бортику и уж слишком сильно напоминающее раненную собаку. Но не бездомную… А продрогшего, привязанного к столбу на заброшенной заметенной снегом территории полуразрушенного дома после встречи с живодерами песика… Медленно истекающего кровью из рваных ран маленького породистого песика. Породистого песика, которого специально выкупили у заводчиков с целью жестокой расправы. Песика доверчивого, ничего не понимающего, зовущего на помощь, издающего уносящее порывами сильного ветра попискивание. Поскуливающего. Пытающегося унять боль рваных ран шершавым язычком, но… Не способного дотянуться из-за стягивающей шею короткой веревки. Рваных ран, которые постепенно укрывает снег. Укрывает, тая, и, превратившись в прозрачные капельки перламутровых небесных слез, окрашивается в грязно-алый цвет. Песика, которого быть может и спасут… Выходят… Но который теперь с трудом сможет доверять людям. Или не сможет вовсе… — Неделю… Но Тасянь-Цзюнь не договаривает. Не договаривает и так резко дергается, что Чу Ваньнин от неожиданности в первую секунду теряется. Теряется, не знает, что и делать. Пугается, вдруг сделал больно, вдруг… А затем понимает. Он тут не при чем. Это судорога. Судорога, свойственная всем иммунным. Судороги, являющиеся одними из первых и явных признаков приближающегося перехода. Сначала слишком сильные, но редкие, чуть позже гораздо слабее, но очень частые. Это не в первый раз, иначе бы Тасянь-Цзюнь испугался не меньше самого Чу Ваньнина. Но и не ставшее неотъемлемой частью рутины. Чувствуя под инстинктивно соскользнувшими ниже в поисках источника проблемы подушечками пальцев спазм шейных мышечных тканей, омега ровно выдыхает: — Ш-ш-ш, спокойно, — массирует пораженную внезапной судорогой область. — Скоро привыкнешь. Не концентрируйся на этом. Знаю, первое время невыносимо, но дальше будет все легче и легче. Я тебе гарантирую. Рвано выдыхает, так как видит его… Видит клеймо под собственными пальцами на коже подростка чуть левее яремной вены… Видит шрам в виде четко отпечатанных на шее цифр определенной даты… Дня, когда Чу Ваньнин подписал отказ… — Неделю… — наконец продолжает Тасянь-Цзюнь, не позволяя омеге окончательно уйти в себя… Наконец продолжает Тасянь-Цзюнь, морщась от уже отпускающей, но все еще ощутимой боли: — Неделю назад… Надоело, видимо, затыкать уши по ночам… Они особо не стали разбираться, что я не заразен для окружающих. Как ни странно осознавать, но это их второй совместный диалог, напоминающий спокойный размеренный разговор двух людей (после момента встречи). Спокойный размеренный разговор… Если бы Тасянь-Цзюнь вдруг не решил продолжить… — Сам-то не боишься подцепить чего-нибудь от меня? Мало ли… «Блядь…» — чуть не срывается в сердцах с губ Чу Ваньнина. Чуть не срывается, но вовремя буквально за миллисекунду пути от команды мозгового центра до речевого аппарата преобразуется в: — Ну все, приехали. Пора им заканчивать. На сегодня уже достаточно нервов. Сюрпризов. Скандалов… Чу Ваньнин принимает это решение за них обоих. Принимает и уже знает, что будет делать: — Ты, как грудной ребенок, начинаешь капризничать, потому что не знаешь, как по-другому показать родителям, что хочешь спать? Давай примем жаропонижающее и на боковую. Окей? Но стоит ему встать с постели. Стоит ему сделать шаг… Как его останавливают. Останавливают испуганно… Порывисто. Останавливают, не больно, нет, но ощутимо сжимая запястье: — А ты… Ты потом не уйдешь? Останавливают, и Чу Ваньнин, повернувшись с тихим вздохом, хочет как можно осторожнее расцепить капкан чужих конечностей. Хочет завершить начатое, чтобы побыстрее уложить Волчонка спать, позволив отдохнуть перед завтрашней долгой дорогой. Опускает взгляд, протягивает руку… Но… Планы рушатся в один миг… Ему хватает секунды… Одного мимолетного взгляда. Хватает, чтобы заметить в открывшемся между тканью верхней одежды и кистью альфы на участке бледной кожи предплечья темный след неизвестной этимологии. Хватает, чтобы вместо успокаивающей фразы-обещания «конечно же, я останусь с тобой, глупыш, у нас однокомнатный номер», в ответ на поставленный вопрос неожиданно (даже для самого себя) громко несдержанно выпалить: — Что это? Услышать сдавленное слабое, предупредительное: — Ваньнин… И повторить: — Что? Это? Тасянь-Цзюнь понимает… Играет в дурачка, однако, все понимает… Тасянь-Цзюнь прекрасно понимает, о чем идет речь. Прекрасно понимает, поэтому дерганно быстро натягивает рукав до самого запястья: — Ваньнин, не надо… Но уже поздно… Чу Ваньнин отдает приказ: — Снимай! Мольба — последняя попытка избежать последствий… — Пожалуйста… Ваньнин, пожалуйста… Омега непреклонен: — Снял! Живо! Подростку ничего больше не остается, как подчиниться. Медленно, но он все же расстегивает молнию спортивки. Спортивки, под которой оказывается только летняя измятая, давно не стиранная, судя по въевшимся пятнам грязи, футболка. Так же медленно стягивает один рукав куртки… Затем второй… И Чу Ваньнин остервенело, словно не взглядом, а выпущенными из подушечек пальцев когтями, чтобы не упасть, цепляется за темные пугающие узоры сожженных вен. Цепляется за них глупо, невидящими глазами. Цепляется и чувствует, как кровь пульсирует в висках. Сдавливая их. Перетягивая все внимание на себя. Лишая даже самой минимальной возможности набрать в грудь воздух. Он цепляется и… И понимает, что его начинает тошнить…