Существуй, пока твои легкие не наполнятся моей кровью

Пятьсот пятьдесят первый день Посмертия Он чувствует бархат чужих рук. Чувствует мягкие осторожные прикосновения к собственной разгоряченной коже. Прикосновения, сочащиеся нежностью. Прикосновения, занимающие все его мысли без остатка. Сводящие с ума и не позволяющие вырваться из сладкого плена эйфории. Прикосновения, в каждом из которых все, чего он когда-либо так отчаянно желал. Прикосновения, которых становится так много, что трудно дышать. — Я не хочу… — Так не бывает. Ты же альфа. Это твоя природа. — Прошу остановитесь… — Ну что ты ломаешься. Я же делаю тебе приятно. — Нет… — Глупости какие. Посмотри. Посмотри, как реагирует твое тело. Ты же уже такой взрослый мальчик. Такой красивый… Не стоит стесняться своих желаний. — Это не… — Никогда не отказывайся от помощи. Я же твой друг, Мо Вэйюй. Помнишь? Я хочу для тебя только всего самого лучшего. Не хватает воздуха и, чтобы не упасть, приходится схватиться за острые плечи с ощутимо выпирающими косточками. Схватиться, изо всех сил вцепившись подушечками пальцев в бумажный кожный покров. Кожный покров настолько неплотный, что будто бы одно неосторожное движение извне — и он порвется. — Поспокойнее. Тс-с. Расслабься. Не думай ни о чем. Звучит теплым выдохом шепота куда-то в ключицу. Звучит — и лепестки чужих губ, оставляя быстрый, смазанный поцелуй в бьющуюся на шее яремную вену, снова приходят в движение: — Не спеши. Все хорошо. Это я. Это ОН. Все хорошо. Это ОН… Значит, теперь не будет больше одиночества. Не будет больше боли… Или будет, но не та, что прежде… Будет лишь физическая… А ее иногда можно и перетерпеть. Это ОН… Но вдруг что-то происходит… Что-то происходит, и некогда чувственные мягкие прикосновения становятся холодными, липкими… И обонятельных рецепторов касается еле ощутимый металлический запах. Стоит ему посмотреть вниз… Кровь… Много крови… Кровавые отпечатки чужих аккуратных кистей с длинными тонкими пальцами, оставляющими жуткие витиеватые узоры на коже. На коже, словно на холсте безумного помешанного на современном искусстве серийного убийцы. Серийного убийцы, желающего увековечить собственные преступления самым изощренным способом. Срывающимся в пропасть отчаяния, дрожащим, как последний иссохший лист на ветру, голосом, он произносит: — Ты убил его. Убил. Произносит и в ужасе смотрит в пугающе выцветшие, будто разведенная в воде акварель, глаза феникса. Смотрит и слышит чёткое, уверенное, выбивающее из легких жалкие остатки воздуха: — Мы оба знаем, что это не так, Мо Жань.

Мы оба знаем, что это не так, Мо Жань.

Оба знаем…

Знаем…

Мо Жань…

И… Мо Жань распахивает глаза… Сначала ничего не меняется. Как была непроглядная бездонная темнота век, так и остается. Но это лишь временно: глаза понемногу привыкают к полному отсутствию освещения, и комната вокруг приобретает пугающе знакомые очертания. Шорох свежего, только вернувшегося из химчистки постельного белья. Постельного белья, почти хрустящего от чистоты и ненавязчиво пахнущего лавандой. Шорох постельного белья — и пальцы протянутой к прикроватной тумбочке руки касаются картонной коробки бумажных салфеток. Картонной коробки бумажных салфеток, которая всегда стоит в одном и том же месте, постепенно опустошаясь и наполняясь вновь, когда потребуется. А требуется постыдно часто. Особенно в последнее время. Выравнивает дыхание. С трудом. С боем. Но выравнивает. Выравнивает, чтобы наконец унять шум разбивающихся о стенки черепа бушующих волн кровавого океана. Выравнивает, переставая ощущать во всем теле пульсации собственного сердца. Выравнивает и ненадолго остается в такой необходимой, в такой редкой от мыслей и чувств тишине. Но лишь ненадолго… А потом все возвращается на круги своя. Жуткая головная боль, которая пронзает ржавыми иглами затылок… Сухость во рту, будто песок вот-вот захрустит на зубах… Тянущее мерзкое чувство в мышцах, не позволяющее сделать лишнее движение. Фантомные отголоски расползающихся под кожей, подобно быстро растущим сорнякам, кровоподтеков. Обрывки разорванных в клочья полотен разговоров и событий прошедшего дня, не способные собраться в единое целое. Он помнит… Помнит собственные слова… Собственные слова, сказанные в порыве приступа гнева после очередной провальной попытки снова вывести на эмоции Чу Ваньнина, который, будто специально, уже почти несколько месяцев безразлично холодно относился ко всем выходкам и словам Мо Жаня, решал последствия, безэмоционально обозначал наказания и, собственно, все. Больше не искал поводов заговорить. Не пытался наладить отношения. Только сухо бросал пару слов и просьб, необходимых к выполнению, даже иногда не смотря в сторону альфы. И все. Вел себя так… Так… Словно ему стало откровенно плевать… Это… Задевает… Это вымораживает… Разрывает внутренние органы от желания заорать: «Хватит! Я понял! Понял! Ты победил! Только не игнорируй меня, черт тебя подери! Накричи! Заговори! Прочитай лекцию! Но не оставляй меня в одиночестве! Обрати на меня внимание! Я же так стараюсь! Уже не знаю, чем сдернуть эту бесчувственную маску с твоего лица! Почему ты теперь со всеми, кроме меня?! Ты же раньше… Ты раньше…» Он помнит собственные слова: — Это что еще за новости? В жестовую угадайку с утра пораньше я играть не готов. Прекращай цирк и скажи по-нормальному. Не станешь? Ясно… Ты же, вроде, не неполноценный. Ты меня прекрасно слышишь и знаешь, что я нихуя не понимаю все эти ВАШИ пассы руками. А… Ты так меня уму-разуму решил научить? Сразу говорю, не самый действенный способ. Ты же мне лучше делаешь, даришь драгоценные минуты без твоего мерзкого бесящего шепота. Надеюсь, сегодня тебя где-нибудь занесет метелью. И мне не придется больше видеть твое полудохлое рыбье лицо. Мо Жань одним лишь усилием воли заставляет себя подняться с кровати. Удается не сразу. Не со второго и не с третьего раза, но все это условности. Главное результат. Он помнит… Помнит… Что был так зол. Так зол, снова увидев Цзян Си у них на пороге. На пороге их чертового дома. Только их и никого больше… Так зол, что этот альфа безапелляционно посмел, внаглую отодвинув его плечом, прошествовать внутрь. Так зол… Он был так зол, что, когда во время исправительных работ к нему подошла группка галдящих омег в волонтёрских жилетах, не стал привычно посылать их на все четыре стороны. И мало того, что выслушал, так еще и согласился на их предложение. На предложение посетить устраиваемую сегодня предрождественскую вечеринку «только для своих» — что дословно можно было интерпретировать как тайное сборище отбывающих дисциплинарное наказание будущих уголовников. Мо Жаню подходит. Дайте два. Когда Чу Ваньнин вернется из патруля, то точно будет рад опустевшему дому и возможности пригласить на рандеву своего… А Мо Жань тоже имеет полное право развлекаться. Так он думал. Был в полной уверенности. Был доволен собой. Пока вечером… Сидя на каком-то старом прожжённом сигаретами диване… С грязным пластиковым стаканчиком дешевого горького пойла… Окруженный знакомыми по отработкам, но совершенно незнакомыми по факту людьми… Он не становится участником следующего разговора… — Мне всегда было интересно, чем ты ему платишь, Тасянь Цзюнь? Я думаю, все здесь умирают от нетерпения. — Ты че несешь? — Ну, что он просит тебя для него делать за возможность жить в «Сышэн»? — Вы в своем уме или все окончательно прокурили? — Да брось, расскажи нам. Здесь все свои. Мы храним столько секретов, что и не сосчитать… Ладно, стесняшка… Все ясно без слов. Тогда просто скажи, какой он? Каков на самом деле, этот «благочестивый учитель» вне школьных стен? Что же за демон в маске небожителя смог приручить адскую гончую вроде тебя? Почти на ощупь в темноте Мо Жань добирается до трюмо. До трюмо, в зеркале которого он различает очертания собственного силуэта. Собственного силуэта, походящего на жуткую потустороннюю сущность, наблюдающую из преисподней, но никак не на обычного человека. Его мутит. Каждое движение дается с большим… С непосильным трудом. Было бы светло, тогда бы он увидел, как от цепляющихся за край пластикового стола костяшек пальцев отливает кровь. Помнит… — Я нравлюсь тебе? Я же вижу, как ты на меня смотришь… — Жун Цзю, лучше отъебись. Мне нехорошо. — Нехорошо? А хочешь, чтобы стало прекрасно? Я знаю, как это сделать. Поверь, я сделаю тебе лучший минет в твой жизни. — Слов человеческих не понимаешь? От проглоченной спермы мозги слиплись? Последнее предупреждение… Если не хочешь прямо сейчас получить по щам и навсегда остаться с изуродованным ебалом, свали уже нахер! Мо Жань должен прийти в себя. Он должен сконцентрироваться на чем-то одном. Ему нужно подумать. Ему нужно понять, что делать дальше. Ему нужна боль… Но не та, которую он не способен контролировать. Боль, которую он причиняет себе сам. Своими собственными руками. Помнит… — Ты руку на моего парня поднял, тварь? Совсем берега попутал? Еще и сбежать вздумал. — Я твою подстилку и пальцем не тронул, ты это прекрасно знаешь. Не в моих правилах слабостатусных бить. Я же не ты. — Парни, слыхали? Кажется, пора одному слишком громкому говорливому песику пасть-то заткнуть. Как думаете? В детский дом, в котором до наступления Посмертия Мо Жань коротал свои подростковые годы, не позволяли проносить крупногабаритные колюще-режущие предметы. А даже если и удавалось пронести после прогулки по городу, то через пару дней приобретение точно обнаруживалось. Ну или какая-то завистливая тварь тут же бежала стучать рабочему персоналу о том, что нарушается священный устав сего прекрасного заведения. Приходилось довольствоваться купленными в тайне ото всех иглами для пирсинга. Их-то никто никогда не отбирал. Потому что не находили… А исколотые руки, ноги — не самые заметные части тела у предпочитающего закрытую одежду подростка… Помнит, как чьи-то прохладные после длительного пребывания на улице руки обнимают его за плечи. Обнимают и даже их прохлада кажется спасительной в пустоте и холоде стен камеры изолятора. Он помнит голос. — Патрульная бригада обнаружила Вашего подопечного вечером на окраине в состоянии наркотического опьянения. Сидел на бордюре в одних брюках и драной футболке. Трясся от холода, бормотал что-то несвязное. Сопротивления при задержании не оказывал. Верхней одежды, сумки или других вещей, описанных Вами ранее, при нем обнаружено не было. А потом помнит, как прохлада чужих рук сменяется теплом ворсистой ткани. — Вы шутите? Это какая-то ошибка… Сюэ Чжэнъюн…? — К сожалению, нет, Льдина. Все именно так. Я лично был там. А затем… Помнит новый рвотный позыв. Который уже никак не удается сдержать… Как хорошо, что даже в бьющемся в предсмертной агонии мире можно было найти людей, барыжащих всем необходимым. И удалось купить не только иглы, но и серьги. Из не самых качественных материалов, но выбирать не приходилось. Сейчас же на ушах живого места нет. Сережек не столько, сколько хотелось бы, а вот проколов очень много. Так много, что уже не имеет смысла продолжать ее решетить. Включает маленький настольный светильник. Вынимает из верхней полки тумбочки все необходимое. Одноразовые перчатки, иглы, высыпает из шелкового мешочка серьги для пирсинга разных форм и мастей, достает хлоргексидин, который он совсем недавно стащил из медицинского отсека. Сейчас самое время. Он должен прийти в себя… Он ведь уже давно планировал проколоть себе септум. *** Пятьсот пятидесятый день Посмертия (вчера) Он будто на корабле. Стоит на палубе и испытывает перманентное чувство подступающей к горлу тошноты. Но… Только он не на корабле… И уж тем более не на палубе, а на крыльце их с Чу Ваньнином дома, дверь которого последний трясущимися от пережитого стресса руками пытается вскрыть. На крыльце, за поручни которого приходится схватиться двумя руками, чтобы полностью не потерять равновесие. — Ваньнин… Он чувствует горечь во рту. Чувствует горечь и медленно, обильно сглатывает, не позволяя новому рвотному позыву взять верх. Как же болит голова. Боль такая, что все, даже самые простые слова, вытесняются ею, заменяясь исключительно жалящей изнутри пустотой. Боль такая, что Мо Жань не сразу понимает, как оказывается в гостиной. Не сразу понимает, потому что сознание не успевает за перемещением тела в пространстве. — Ваньнин… Снова зовет, стараясь изо всех сил поймать в не настраивающийся фокус взгляда силуэт омеги. Но вместо силуэта зрение почему-то выхватывает новый незнакомый разноцветный предмет в изученном вдоль и поперек интерьере. Маленькую искусственную елочку на обеденном столе, украшенную красно-золотыми шариками. Елочку, которую им, судя по всему, из патруля принес Чу Ваньнин. Пальцы нетвердо смыкаются на спинке подтянутого к себе с мерзким скрежетом напольных плит стула. Стула, становящегося единственной опорой на ближайшее время. — Ваньнин… Я… — Вот сейчас тебе стоит заткнуться! Если бы Мо Жань в данную секунду не смотрел на Чу Ваньнина, то не поверил бы, что это говорит он. Голос чужой. Голос… а не змеиный шепот, как всегда. Именно голос. Громкий. Человеческий. Это первый раз, когда он слышит реальный голос Чу Ваньнина. Первый гребаный раз… И слышит его вот так вот: — Ты доигрался, Тасянь Цзюнь. Ты понимаешь? — обессиленный выдох сквозь сомкнутые зубы. — Конечно же, ты не понимаешь, обдолбанный ведь. Мо Жань представлял его голос совсем другим. Менее колким. Не столь жестким. А он словно сталь искусно выполненной опытным мастером катаны, разрезающей без каких-либо лишних усилий шелковый платок. Говорить трудно, мысли формулировать еще труднее, но пути назад уже нет: — Ваньнин… Я не знаю, что произошло. Я не знаю… Я не знаю ничего ни про какие… наркотики… — а затем тише, слабее, почти плаксиво добавляет. — Я не хотел. Это звучит жалко, но Мо Жаню все равно. Сейчас ему так плевать на то, что о нем подумают. Так плевать, какие эпитеты подберут, чтобы описать его состояние и неспособное удержаться в пространстве тело. Все это внезапно перестает иметь хоть какое-то значение. Все, кроме одного. Есть только Чу Ваньнин — и ничего больше. Чу Ваньнин, который принес им блядскую елочку. Чу Ваньнин, которого впервые на памяти Мо Жаня буквально трясет от переполняющих его хрупкий стан эмоций. Трясет настолько сильно, что это становится заметным невооруженным глазом. Чу Ваньнин, который, чтобы хоть немного унять нервное перенапряжение, до хруста заламывает тонкие жемчужные пальцы, прежде чем сказать: — Не хотел? Точно? — альфа мечтал услышать его голос… но сейчас, когда мечты стали явью, голова с каждым новым словом отдается пронзающей виски острой болью. — Мне уже достаточно на сегодня вранья. Сыт по горло. Предыдущая длинная, хоть и не совсем связная фраза забрала все силы, поэтому Мо Жань, еле шевеля губами, выдает: — Я не хотел. Ваньнин… Он не понимает, что происходит. Не осознает в полной мере, и… как только очередь говорить переходит к нему, разум путается, тело ловит мозговые импульсы с задержкой и получается выжать из себя какую-то ничтожную пару слов. Выжать и надеяться, что Чу Ваньнин прочитает между строк все то невысказанное, что Мо Жань и сам не в силах собрать воедино. Но надежде не суждено сбыться: — Что именно ты не хотел? Не хотел сбегать? Не хотел настраивать общественность против себя? — омега стоит по другую сторону обеденного стола и, кажется, еще немного — и собственноручно сломает себе фаланги пальцев… Мо Жань и предположить не мог, что конечности способны так гнуться. — Не хотел каждый божий день влипать в неприятности? Не хотел втайне употреблять наркотики (где ты их только находил)? Не хотел превращать мою жизнь в ад? Что из этого ты не хотел? — Ваньнин… Осекается… Осекается, потому что ловит взгляд, полный разочарования и будто бы раскалывающей выцветшие под действием вируса радужки на множество секций, подобно готическому витражу злобы. Ловит такой новый, такой живой взгляд обычно холодно безэмоциональных глаз Чу Ваньнина, и хочется провалиться сквозь землю, когда слышит: — Тебя заело? Имя мое выучил? Про «выродка» резко позабыл? Или понимаешь, что шутки кончились и хвост прижал? Он не этого хотел… Не так… Да, хотел вывести из себя. Хотел наслаждаться чужими, подобными начавшему внезапно извергаться давно спящему вулкану, эмоциями… Но Мо Жань желал владеть ситуацией. Держать все под контролем… Наслаждаться полученной властью… Но… Он хотел не так… Не такой ценой… — Я… Я… А сейчас… Прямо сейчас Мо Жань не хозяин даже своего собственного тела… Что уж говорить обо всем остальном. — Почти два года… Почти два… Голос Чу Ваньнина срывается с непривычки или от перехватывающей дыхание внутренней истерики. Ему даже приходится прочистить горло, чтобы продолжать говорить: — Я делал все, что только мог. Помогал тебе, защищал, даже когда ты был откровенно не прав, лечил, отдал тебе все, что у меня есть. Скажешь, что это неправда? Или скажешь в очередной раз, что спасать тебя был мой осознанный выбор и ты этого не хотел? Или что я… Я в тот день убил твою единственную любовь? Может и так. Я не отрицаю. Но я лишь пытался тебя защитить… Каждое слово омеги отдается в ушах Мо Жаня с особой силой. Отдается и с нажимом ввинчивается в сознание пропитанным токсичными ядами штопором. Отдается, и медленно, по капле приходит понимание. Понимание того, что на самом деле сейчас происходит. Происходит, пока Чу Ваньнин продолжает, смотря точно в помутненные глаза альфы. Смотря своими блеклыми глазами. Глазами, цвет из которых словно разъело едкой кислотой… Блеклыми… Но все еще такими красивыми… Такими красивыми… И… И несчастными: — Я дал тебе больше свободы. Не лез к тебе со своими, как ты их назвал, «лицемерными дружескими порывами». Я отстал, потому что знал, что тебе неприятно мое общество. И ты имеешь полное право злиться на меня. Можешь ненавидеть, презирать, оскорблять всеми мыслимыми и немыслимыми словами… Но мы оба знаем, что единственное, в чем я на самом деле виноват перед тобой… Чу Ваньнин делает паузу. Рвано вдыхает. Ему тяжело. Ему страшно. Но он сглатывает все, что мешает. Сглатывает, собираясь с мыслями: — То, что поверил в собственные силы. Поверил, что смогу сделать жизнь комфортной для тебя. Но не справился. Не смог стать тебе достойным… не смог… стать тем, кого ты заслуживаешь… Я повёл себя как законченный эгоист. И я прошу за это прощения. Сегодня ты сделал свой выбор, ты открыл мне глаза на реальный ход вещей. Больше тебя здесь никто задерживать не станет. А затем выносит приговор. Тише. Будто сокращая все возможные риски дать волю ненужным эмоциям: — Через час я официально перестаю быть твоим опекуном. Ты больше не пленник… Теперь ты свободен, как и хотел. Выносит приговор и отворачивается. Отворачивается, и по линии его ровных плеч пробегает дрожь. Дрожь, от которой все нейронные связи в мозгу Мо Жаня замыкает. Замыкает одномоментно. Бесповоротно. Еще немного, и из ушей пойдет дым. Альфу клинит. Все его естество сейчас становится направленно лишь на одно. Успокоить. Вернуть все как было. Повернуть время вспять. Сделать хоть что-то… — Прошу… Ваньнин… Мо Жань не понимает, как нетвердо стоящие на земле ноги доносят его до цели. Да донося так быстро, что голова не успевает отследить маршрут. Доносят… И только альфа хочет коснуться. Только протягивает руки, чтобы обнять… Чтобы прижать к себе и повторять как заведенный: «Прости меня… Прости…». Но… — Оставь меня, Тасянь Цзюнь! И Мо Жань чувствует, как его голову отбрасывает в бок от удара открытой ладонью с узорной татуировкой золотых листьев лозы. — Ваньнин, пожалуйста… — однако, следующий удар уже в ухо ставит финальную жирную точку в тщетных попытках исправить то, что давно уже разрушено собственными руками. — Черт… Как больно… А это действительно больно… Нестерпимо. Больно так, что из глаз сыплются искры. А желание выплюнуть внутренние органы с остатками желудочного сока (вся еда вышла еще в изоляторе) на половицы становится непреодолимым. — Приди в себя, — и снова удар. — Очнись, — только уже не по голове, а по рукам, которые ее закрывают. — Нам больше не обязательно взаимодействовать между собой. Все кончено. — Ваньнин… Почему… Почему ты не можешь мне поверить? Мо Жань знает, что звучит глухо, по-детски обиженно. Знает и ответ на свой собственный вопрос. Знает, но все еще надеется… Надеется, что удастся сделать хоть что-то… — До завтрашнего утра дом полностью в твоем распоряжении. Иди проспись наконец… Может, соображать начнешь… И только захлопнувшаяся за спиной Чу Ваньнина входная дверь дает понять… Понять весь ужас произошедшего… Ведь… Мо Жань снова остался один…