Существуй, пока твои легкие не наполнятся моей кровью

Тихий голос… Голос, который… — Он чуть не убил тебя… Голос, который Чу Ваньнин слышит краем уха, не сводя взгляда с бумажных едва-едва сжимающих его ладонь пальцев беспризорного Волчонка. Ладонь с темными разводами пульсирующих кровоподтеков, которыми эти же пальцы ранее наградили его, сжимая до хруста. Эти же пальцы… Эти же пальцы, которые два дня назад… — Все не так… — сглатывает вязкую слюну, чувствуя фантомную боль в шее, скрытой под снимающим отек компрессом, — просто.

***

Сорок четвертый день Посмертия

Ты хочешь его спасти? Оформить опеку? Стараться? Заботиться о нем? Быть сильным? Я расскажу тебе… как все случится… Сначала ты просто не будешь спать, есть, только трястись над ним, ухаживать, беспокоиться… Ну… пока он такой милый и беспомощный под сильнейшими седативными препаратами, когда он и узнавать-то тебя, да и себя, скорее всего, не будет.

***

Сорок восьмой день Посмертия

Потом, когда ты на какой-то краткий миг допустишь мысль, что все может быть хорошо, с головой окунешься в жестокую реальность. А не окунешься сам… Жизнь заставит… — Не подходи ко мне! Истошный крик, пронзающий сотнями острозаточенных копий барабанные перепонки. Истошный крик… А затем характерный треск пластикового подноса и звон опрокинутой на пол посуды. Посуды, теперь больше напоминающей море разбитых осколков. Море разбитых осколков, окружающих, подобно спиритическому кругу, босые с подживающими, но все еще выделяющимися на неестественно бледной коже ссадинами ступни. Море разбитых осколков и расползающихся между ними хаотичных рисунков разноцветной жидкости, которая еще пару секунд назад была наваристой куриной лапшой. — Послушай, все хорошо. Говорить и глотать все еще неприятно. Даже спустя столько дней гортань все еще отзывается фантомной болью, стоит ее хоть немного напрячь. Но у Чу Ваньнина нет выбора. Он знает, что кроме него больше никто не собирается идти в пасть к разъяренному беспризорному псу. Маленькому. Слабому. Измотанному последствиями операции. Находящемуся в полуобморочном состоянии. Сидящему на цепи… правда, цепь сейчас заменяет протянутая от внутренней стороны предплечья полая прозрачная трубка капельницы. Уязвимому. Но все же хищнику. Дикому. Громкому. Способному укусить и даже ранить. Не собираются, не потому что боятся… А потому что понимают, что не станут церемониться. Слишком много дел, проблем, смертей… Чтобы еще и заниматься успокоением ничейной дворовой псины. Никому это не нужно. Проще усыпить. Заморить голодом, закрыв дверь с внешней стороны, а потом просто убрать последствия. Он ведь… чужак. Лишний голодный рот, которого держат только потому, что отец Чу Ваньнина не вернулся и, как бы сюрреалистично это ни звучало, «освободилось место». Которого держат только потому, что омега поручился за него. Только потому, что оформил (по всем правилам нового сообщества) полную опеку над этим Волчонком. Оформил, тем самым позволив ему получить хоть какой-то шанс на выживание. Чу Ваньнин все это знает. Знает, поэтому, выставив открытые ладони перед собой в жесте «я не собираюсь тебе навредить, я твой друг, видишь, я без оружия», делает шаг вперед: — Ты в безопасности, — громким шепотом, стараясь говорить максимально спокойно, ровно, с одной доверительно примирительной интонацией. — Все закончилось. Теперь все будет хорошо. А в ответ лишь раздается потерянный болезненно пронзительный рык: — Не приближайся ко мне! Не смей! Он как выпавший из гнезда вороненок. Он в смятении. Полном непонимании. С растрепанными волосами. В глубоких порезах, жутких темных гематомах. Со зрачками, лихорадочно мечущимися в глазницах, словно испуганные рыбки в аквариуме. Ему страшно. Шок. Паника. Неспособность совладать с собственным слабым телом. Всего этого так много… Так много для одного юного альфы, что Чу Ваньнин не уверен, узнает ли его подросток. Так много для него одного, что Тасянь Цзюнь в качестве ли защиты или просто в состоянии аффекта вдруг хватает единственный оставшийся в зоне доступа и длины медицинского поводка предмет: кружку. Полную кружку крепкого, свежезаваренного чая-кипятка, которую Чу Ваньнин всегда держит на тумбочке у кровати для самого себя. Держит на всякий случай. Держит, чтобы не спать. Чтобы заставлять организм вынужденно бодрствовать как можно дольше. Хватает полную кружку, от которой даже поднимается струйка горячего пара. Хватает… И ему, наверное, очень горячо… Может, даже больно… Ему не должно быть больно… Чу Ваньнин не хочет, чтобы Тасянь Цзюню снова было больно из-за него… — Ошпаришься, поставь. Давай поговорим. Прошу тебя. Успокойся. Посмотри на меня. Посмотри… И на какое-то время кажется, что это работает. Кажется, что это работает, потому что Тасянь Цзюнь замирает. Замирает и медленно фокусирует красивые аметистовые глаза прямо на лице омеги. Фокусирует и будто успокаивается. Успокаивается, начиная ровнее дышать… Это ли не шанс? Чу Ваньнин с особой осторожностью делает еще один шаг вперед. Затем еще один: — Ты узнаешь меня? Помнишь меня? Это же я… Говорит и… Это становится фатальной ошибкой. Будто хрустнувшая в гробовой тишине ночи сухая ветка под ногами преследователя, предупреждающая жертву об опасности. — Узнаю ли? Помню ли? — горечь, клокочущая в горле Тасянь Цзюня, и блеснувшая в уголках сощуренных глаз ненависть. — Помню ли я хладнокровного убийцу моего омеги? Это становится фатальной ошибкой… И в следующую секунду Чу Ваньнин, прежде чем его накрывает новой волной чужих криков, чувствует боль. — Помню ли на чьих руках его кровь? Ты убил его! Убил у меня на глазах! Ты убийца! Убийца! Чувствует боль такую… Настоящую… Раскаленную… Словно кожа кистей плавится. Плавится, стекая по предплечьям, смешивающимся с мутным чайным кипятком кровавым фаршем. — И ты сдохнешь! Сдохнешь в муках, слышишь? Я так жалею, что не смог завершить начатое. Так жалею, что ты все еще дышишь. Но это временно. Как же я надеюсь, что тебя разорвут на куски. Медленно. Безжалостно. И я буду на это смотреть. Смотреть, как ты извиваешься, кричишь, умоляешь о пощаде. Как захлебываешься собственной кровью… Чу Ваньнин чувствует безжалостный слепящий жар… Чувствует и, смаргивая подступившую к глазам влагу, думает… Думает, что эту боль он сможет пережить.

***

Сто девяносто первый день Посмертия

Затем постоянные крики, скандалы, рукоприкладство, побеги… Он не позволит тебе спокойно жить. — Почему ты опять не принял таблетки? Я же сотни раз уже объяснял, как это важно. — А я столько же раз отвечал, что никогда не стану таким, как ВЫ. Никогда! — Ну вот скажи, было бы лучше, если бы я тайком подмешивал их тебе в еду? Было бы правильно? Тебя бы это устраивало? — Только попробуй, выродок! — Я стараюсь уважать тебя. Стараюсь быть честным с тобой. Ты должен принимать эти таблетки. Таковы условия. Не я их придумал, не мне нравится пичкать тебя препаратами. Но мы живем в «новом» обществе, хочешь ты того или нет. — Общество… Все вы, уебки, прикрываетесь мнимым общественным благом. Они тоже так говорили… — Кто? — Не твое дело!

~

— С ума сошел? Небо… Перестань! Перестань сейчас же! У тебя сейчас кровь пойдет! Сколько раз повторять, что ножом ты его не срежешь? — Ты же все время пиздишь, что хочешь быть моим другом? Каждый день читаешь мне лекции… Так какого хуя на моей ноге все еще этот электронный браслет? — Как ты не понимаешь… Это для твоей же безопасности. Он никак не ограничивает тебя в передвижениях. — Да ладно? Серьезно? Стоит шаг сделать за ворота, и он начинает орать громче сигнализации в ебаном Лувре. — У тебя еще нет иммунитета. Ты несовершеннолетний. Тебе нельзя во внешний мир. Это опасно. Но в «Сышэн» ты волен ходить и делать все, что захочешь. Это ты сам сидишь в четырех стенах… И все стараешься нанести себе всевозможные увечья. — Нет… Нет-нет-нет… Давай называть все своими именами. Я пленник здесь. Ты посадил меня на цепь и думаешь, я скажу тебе за это «спасибо»? Думаешь, есть разительная разница между клеткой и просторным вольером? — Все не так… — Уверяй себя. — Это не навсегда… — Фетиш у тебя такой, что ли? Нравятся альфочки помладше со Стокгольмским синдромом? — Временами мне начинает казаться, что ты сам ждешь утвердительного ответа на все свои мерзкие вопросы подобного толка. У кого что болит… — Я хоть и в неволе, но поверь… Полумертвые омеги с полным отсутствием фигуры и торчащими костями меня даже в самом уязвимом положении не заинтересуют. Особенно те, кто еще и лицом не вышли. — Как же хорошо, что необразованные повернутые на сексе малолетки с полным отсутствием воспитания и чувства такта для меня лишь временная обуза. — Значит, постарше нравятся? — Да, нравятся! Доволен?

***

Четыреста первый день Посмертия

Когда утихнет «буря» (смотря насколько его хватит, пару месяцев-полгода-год), начнется мелкое хулиганство. Он будет пытаться выводить тебя из себя неявно. Но постоянно. Ты не сможешь отдохнуть, расслабиться. Регулярно в состоянии стресса, напряжения. Он даже поболеть тебе не даст. Ему подают руку. Подают, и в любой другой ситуации Чу Ваньнин бы проигнорировал ее. Но не сейчас. Сейчас сильная тянущая боль, разливающаяся в поврежденном плече, не позволяет играть в самостоятельность. Ему подают руку и, придерживая, помогают мягко выскользнуть из седла. Выскользнуть, наконец почувствовав под ногами мелкие камешки скользкого после дождя придорожного гравия. В такие пасмурные дни, как сегодня, рано темнеет. Казалось бы, только пять часов вечера, а уже без освещения никуда. На проходной ближе к окончанию рабочей смены всегда людно, но из-за того, что все больше и больше жителей «Сышэн» постепенно переходят на жестовый язык, довольно тихо. Переходят на жестовый язык, потому что кто-то обретает слишком острый слух, кто-то наоборот теряет его (реже — по статистике 10-11%, но подобные аномалии встречаются как среди взрослых, так и среди детей). Переходят на жестовый язык, чтобы по возможности никто не чувствовал себя лишним или неполноценным… А в шумоподавляющих наушниках практически беззвучно… «Ты отлично справился», — то ли утешая, то ли искренне так считая, комментирует их сегодняшний плановый патруль Цзян Си. — «Не напрягай руку, давай сумку, я тебя провожу… Куда тебе нужно? Надеюсь, что домой, потому что ты за сегодняшние злоключения ты заслужил теплую ванну и здоровый сон». Может быть, действительно заслужил. Может быть, в идеальном мире так все и было бы… Но в реальности же ватные от усталости ноги Чу Ваньнина вынужденно несут его в диаметрально противоположную от «дома» сторону. Вынужденно несут под непринужденный диалог с Цзян Си о будущих планах на следующую неделю. Несут туда, вглубь их небольшого, обнесенного высокими стенами и колючей проволокой под напряжением, города. Туда, к обычному его месту работы — к школе. Однако сейчас заходить через главный вход он не намерен. Нет необходимости. Сейчас его интересует совсем другое. То, что скрывается в темных сводах арки внутреннего двора. Внутреннего двора, тускло освещенного парой-тройкой высоких фонарных столбов, хаотично рассыпанных по периметру. Тускло освещенного внутреннего двора, служащего отправной точкой и местом сбора для исправительных работ трудных подростков. И причина, по которой Чу Ваньнин прибыл, именно сюда, находится сразу же. Не приходится стараться, чтобы найти или позвать. Не приходится, потому что омега видит небольшое скопление что-то возбужденно обсуждающих людей и сразу все понимает. «Помощь потребуется?» Цзян Си тоже все понимает. Понимает, поэтому не спешит отдавать омеге его тяжелую спортивную сумку, которую весь путь по городу вместе со своими вещами нес на плече. Но Чу Ваньнин на столь лестное предложение лишь отрицательно мотает головой: «Не хватало еще тебя во все это впутывать. Подожди здесь. Я быстро». Причина прямо здесь. В гуще событий. Стоит в светоотражающем волонтёрском жилете, вальяжно опираясь на черенок лопаты подобно средневековому лорду об искусно выполненную трость. Стоит, ухмыляясь. Стоит, явно довольный собой. Стоит, периодически отбрасывая взмахами головы спадающие на лицо пряди выбившихся из собранного на затылке короткого хвоста темных волос. Стоит и не без удовольствия наблюдает за беснующимися вокруг него людьми. Периодически кивая в такт чужих слов, мол, «попизди-попизди». Стоит, ухмыляясь, и вдруг выцепляет аметистовым взглядом подходящего Чу Ваньнина: — Блин, зря ты так быстро явился, забавно было бы посмотреть, как они бы здесь до самой ночи простояли. Ему весело. Конечно же ему весело, он же в очередной раз звезда программы. Ему весело, а теперь все внимание общественности приковано к омеге. Омеге, который, глубоко вздохнув, бросается в омут социальной жизни с головой: — Прошу прощения, но позвольте узнать, зачем я вам потребовался в столь поздний час. Рабочий день уже окончен… — Рабочий день, может, и окончен, — перебивает его громким шёпотом разъяренный Му Яньли (так же, как и Чу Ваньнин, частый гость данной локации, а по совместительству — глава одного из департаментов), — а пальцы моего сына еще долго не заживут? Еле фаланги вправили… А не дай Бог еще переломы после встречи с этой бешеной зверюгой обнаружат… За спиной высокого статного представителя слабого статуса Чу Ваньнин только сейчас замечает сгорбленного заплаканного альфу с растрепанными волосами и растекающейся под правым глазом бурой гематомой. Сын, сразу видно, пошел не в папу. Гены все-таки страшная сила, обладающая дурным чувством юмора. Чу Ваньнин, прикидывая в голове масштаб проблемы, решает пойти на мировую: — Мы можем отложить данный разговор ненадолго и обсудить…? Он слишком устал, чтобы сейчас что-то выяснять. Слишком устал, чтобы ругаться. Слишком устал, поэтому лучшей тактикой выбирает для себя «утро вечера мудренее». Слишком устал, поэтому, переведя фокус взгляда на Тасянь Цзюня, не сразу замечает на ближайшем к нему испещренном, подобно подушечке для игл пирсингом ухе альфы запекшуюся кровь. Слишком устал, поэтому пропускает полностью начало последующей гневной тирады Му Яньли и концентрируется только к финалу: — … требую, чтобы вы и этот… этот хулиган принесли мне и моему ребенку извинения. Сейчас же. Концентрируется только к финалу и не сразу находится, что ответить… Зато Тасянь Цзюню палец в рот не клади, дай поупражняться в острословии: — Прошу прощения… а какого хуя я должен извиняться, если это вы виноваты, что ваш убогий сынок даже сдачи дать не может. Только языком чесать и гадить всем вокруг... Хотя в данном случае ничего удивительного: яблочко от яблони. И только Чу Ваньнин успевает возвести глаза к небу… Му Яньли срывает: — Ты, щенок, страх потерял? — несдержанно, но тем не менее властно-поставленно повышает он свой высокий голос так, что люди вокруг тянутся, чтобы закрыть уши. — Ты забываешься, с кем разговариваешь! Но кто бы (кроме Чу Ваньнина) мог подумать, что подобное Тасянь Цзюня только раззадорит: — Ой, голосок прорезался, смотрите… — Рот свой за… Голос Му Яньли умирает в испуганных человеческих вздохах вокруг. Умирает в тот момент, когда его занесенная для удара по лицу альфы-подростка ладонь со звоном встречается с рукой Чу Ваньнина. С рукой Чу Ваньнина, кисть которой с внутренней и внешней стороны пересекает татуировка. Татуировка-близнец, в точности повторяющая свой рисунок на обеих руках. Татуировка, изображающая нежную лозу, начинающуюся с запястья и оплетающую кисть утонченными золотыми листьями. Татуировка, старающаяся перекрыть полученные когда-то уродливые бледные шрамы — последствия ожогов от кипятка. С рукой Чу Ваньнина, которую тут же простреливает новой волной боли в ноющем поврежденном плече. Простреливает, но это не мешает омеге, сглотнув рваный стон, холодно и безапелляционно выдать в бешено мечущиеся по собственному лицу глаза Му Яньли: — Прошу, не уподобляйтесь трудным подросткам, господин Му. Не вините его. Моя и лишь моя ответственность, что он такой. Думаю, что стоит сделать перерыв. Вы же видите, мой подопечный не настроен на диалог. Ему нужно время. Зачем усугублять ситуацию и разжигать еще больший конфликт? Я обещаю вам, Тасянь Цзюнь будет наказан по всей строгости и принесет вам и вашему сыну самые искренние извинения. Но завтра. Вас такой расклад устроит? — Более чем. Сдаются в ответ. Сдаются и, себе под нос поливая их на чем свет стоит, начинают удаляться. Сдаются, и шоу подходит к концу. Сдаются, и падает занавес. Тасянь Цзюнь, победоносно скалящийся вслед оппонентам с видом «получили? Мы вас сделали», вдруг слишком дружелюбно миролюбиво для самого себя произносит типично едкие приветственные слова: — Ты сегодня че-то припозднился, я уж понадеялся, что не вернешься. Ложную надежду мне подарил… Но осекается. Осекается, и Чу Ваньнин не сразу понимает, почему происходит такая стремительная перемена в его настроении… Не сразу понимает, а затем следит за траекторией его резко потухшего и наполнившегося в мгновение ока ненавистью взгляда… И видит Цзян Си.

***

Четыреста первый день Посмертия (продолжение)

Ему будет глубоко фиолетово че ты там ему пытаешься втолковать. Ему плевать. На тебя. На наши правила. Ты будешь биться в глухую стену. И только… Стоит им переступить порог дома… Как Тасянь Цзюнь ускоряет шаг и прямо в уличной обуви пересекает просторную гостиную по направлению к лестнице. — Тасянь Цзюнь. Куда…? Чу Ваньнин даже не сразу реагирует. Не сразу реагирует, отвлекаясь на дверную щеколду. Не сразу реагирует, а потом приходится восполнять упущенное и броситься следом, с трудом игнорируя грязные капли оставленных чужими берцами следов. Броситься следом, холодно, но все еще спокойно увещевая: — Мы должны поговорить… Подожди… Пожалуйста… Приходится броситься следом, но в процессе поняв, что тактика «доброго копа» в очередной раз терпит крах (пора уже признать, что она никогда не срабатывает), вскинуть голову у самого подножья лестницы и гаркнуть вверх: — Да остановись ты в конце-то концов! Гаркнуть несдержанно. Громко. Зато действенно. Альфа, как-то лениво, неохотно притормаживает, с искусственной елейно ехидной улыбкой перегибаясь через перила второго этажа: — Ты же у нас мастер жестового языка, да? Гуру… — Чу Ваньнин предпочитает не подходить ближе, чтобы ненароком не попасть под морось ядовитого дождя его слов. — Так переведи… И, продолжая неестественно широко растягивать губы, показывает в просвет лестничного пролета средний палец. Показывает средний палец, контрастно резко угрожающе выплевывая вниз на ступени сгусток, сочащийся желчью: — Отъебись уже от меня. Контрастно резко угрожающе выплевывая, прежде чем хлопнуть дверью с другой стороны. Хлопнуть с такой силой, что Чу Ваньнин представляет снежинки штукатурки, устилающие ламинированные плиты пола, имитирующие темное дерево. Дверь хлопает, и омега благодарен самому себе, что не успел снять шумоподавляющие инэйры (мониторы, в простонародье), которые раньше приходилось наблюдать только у музыкантов на сцене, а сейчас без них ни одна вылазка или патруль не представляются возможными. В случае же Чу Ваньнина такие наушники еще и часто выручают при нахождении дома. Да, врачи уже неоднократно говорили ему, что это небезопасно, что столь частое ношение может повлечь за собой негативные последствия. Но иногда возможные будущие негативные последствия не столь значимы, как постоянная головная боль, разливающаяся огненными водами внутри черепной коробки от сопровождающей каждое действие Тасянь Цзюня чрезмерной громкостью звуков. Если нужно закрыть дверь — он ей обязательно хлопнет. Если что-то сказать — повысит голос. Если захочет смотреть фильм или послушать музыку, то выкрутит колонки на максимум. Чу Ваньнин беззвучно выдыхает воздух через плотно сомкнутые зубы, отвлекаясь от ноющей, расползающейся в плече боли. Беззвучно выдыхает и, прихватив с высокой столешницы цветастый пульверизатор для полива цветов в одну руку, а тяжелую спортивную сумку на здоровое плечо, неторопливо (дает себе немного времени охладить голову) начинает подниматься по лестнице. — Так дело не пойдет. Это первое, что он произносит, входя в освященную только неоновыми лампочками новогодней гирлянды, протянутой по всему периметру стен, единственную комнату второго этажа. Входя без каких-либо проблем, потому что замок на двери был выведен из строя чуть меньше года назад, когда стало ясно, что подростковый и не только бунт Тасянь Цзюня продлится еще очень и очень долго. Чу Ваньнин этим не гордится… Но постоянно дергать других с просьбой вскрывать «эту проклятую дверь» тоже не мог. Поэтому пришлось пойти на сделку с совестью и выбрать меньшее из зол, когда многочисленные уговоры и просьбы не возымели на любителя одиночества должного эффекта. — Ты хоть знаешь что-то о личном пространстве? Огрызается с кровати Волчонок, сверкнув в свете экрана портативной консоли, еще не так давно принадлежавшей Чу Ваньнину, длинными клыками. В свете экрана портативной консоли, из которой по комнате разносится музыка устрашающей колыбельной, сопровождающей заставку меню одной из игр омеги. Но ему сейчас не до приятных воспоминаний и чувства ностальгии о спокойных ночах, проведенных в компании карманной приставки: — А ты о правилах поведения в обществе? Ему последний год вообще не до себя. Не то что до спокойствия. Работа в школе, расписанные на месяцы вперед еженедельные патрули, Тасянь Цзюнь — все это занимает собой все свободное время и мысли. А вместо того, чтобы рефлексировать о прошлом, Чу Ваньнин предпочитает спать. Хотя и это тоже не всегда получается сделать. Отброшенная не глядя портативная консоль летит на подушки у изголовья. Тасянь Цзюнь не церемонится. Не в его правилах. В каждом движении альфы порывистость, необдуманность, неуправляемость, безрассудность. Он словно байк, несущийся на полной скорости по автобану. Байк, у которого давным-давно отказали тормоза, и он остановится только тогда, когда встретит на своем пути преграду. Консоль летит на подушки, а Тасянь Цзюнь со всей свойственной ему резкостью садится в позу лотоса, открывая вид на обнаженные щиколотки, одну из которых украшает темный обод электронного браслета. Садится в позу лотоса у самого края кровати. Еще бы сантиметр и смог бы вместо пафосной позы встретиться носом с плитами пола: — И ты как «хороший» папочка снова пришел меня воспитывать? Не устал? Оу, или… Опять накажешь меня? Хотя погоди… Я же все ещё под домашним арестом за прошлый раз. Чу Ваньнина всегда поражает этот диссонанс. Вроде бы перед ним уже давно не ребенок. Взрослый подросток, которому вот совсем недавно исполнилось шестнадцать лет. Естественно, день рождения они «семьей» не отмечали, да и до поздравления дело не дошло, так как омега узнал о значимой дате не напрямую от альфы, а из паспорта, который, помимо прочих вещей, ему отдали, пока Тасянь Цзюнь проходил реабилитацию после операции. Оттуда он и имя его настоящее знает… но не использует… Если Тасянь Цзюнь хочет быть для него «Тасянь Цзюнем» — Чу Ваньнин будет уважать это решение. И вроде бы перед ним уже давно не ребенок… Но ребенок… Ребенок самый настоящий, просто в теле высокого рослого альфы. Альфы, который за последний год уже более чем на полголовы перегнал Чу Ваньнина. Чу Ваньнина, являющегося очень высоким представителем слабого статуса. Чу Ваньнина, борющегося с накатывающей теплыми волнами усталостью. Усталостью, будто сводящей все мышцы в теле, сковывающей движения… и мысли. Чу Ваньнина, борющегося и выкручивающего из последних сил всю свою выработанную за время недолгой педагогической практики ледяную выдержку и авторитетность на максимум: — Не паясничай. Лучше объясни мне, зачем… — в комнате становится холодно от одной только интонации, омега может собой гордиться, — зачем сразу лезть на рожон? Ладно, ты ненавидишь и не уважаешь меня. Это наше с тобой личное дело. Но что все остальные тебе сделали? Что такого тебе сказал этот несчастный? Что он сказал такого, чтобы ты сломал ему пальцы? Накричал бы. Обматерил. Почему надо опять устраивать драку? Вторую за неделю. Вторую, Тасянь Цзюнь. У тебя еще с прошлой костяшки не зажили. Этап побегов мы прошли, а теперь ты решил открыть бойцовский клуб? Омега может собой гордиться, так как подобная тактика всегда срабатывает в классе, в полной аудитории детей или подростков… Но этого все еще недостаточно, если дело касается Тасянь Цзюня… С ним никогда не бывает «достаточно». Только если он сам не захочет. Только если он сам не захочет изжить какой бы то ни было конфликт… Но такое случается крайне редко. Один процент из ста. И, как нетрудно догадаться, не в этот раз. — Меня всегда поражает, с каким искренним воодушевлением ты читаешь мне нотации о морали. Ты… — презрительно скользя острыми гранями необработанных аметистов по телу Чу Ваньнина, будто раздевая, пробираясь под кожу, тянет Тасянь Цзюнь, — Чудовище, хладнокровно убившее «мою жизнь». Омега, вдавливая подушечку большого пальца в твердый пластик пульверизатора, концентрируется. Концентрируется, не позволяя липкой паутине злобы опутывать собственные мысли. Концентрируется, оставаясь, насколько позволяет данный разговор, хладнокровно сдержанным, словно робот, запрограммированный на уравновешенность к экстренным взрывоопасным ситуациям: — Шутка подзатянулась. Придумай что-то еще. Ты понимаешь, что мы из раза в раз ходим по кругу? Мы можем хоть сейчас по-взрослому, спокойно… — Спокойно? Хочешь, чтобы я с ТОБОЙ говорил спокойно? Предупредительно, жестко, намекая, что пора бы уже прекратить, последняя капля: — Тасянь Цзюнь. Но, судя по нездоровому блеску диких глаз рассвирепевшего хищника, его уже не остановить: — С ТОБОЙ? Уж увольте. Спокойно с тобой твой ебырь пусть разговаривает… Кстати, все задаюсь вопросом, когда же нас уже в «уютном гнездышке» станет трое… Оу! Или даже четверо… Вы же наверняка без контрацепции в миссионерской позе… Не залетел еще, нет? Его уже не остановить словами… Поэтому в ход идет то, что способно охладить и привлечь внимание разбушевавшегося пса. Пульверизатор. Чу Ваньнин брызгает резко. Без предупреждения. Брызгает, зная, что скорее всего попадет прямо в широко распахнутые горящие праведным гневом глаза. Тем лучше. Брызгает и слышит возмущённый задушенный вдох. Задушенный вдох, который постепенно перерастает в мат, когда Чу Ваньнин, не позволяя проморгаться после первой дозы снова нажимает на курок. Снова нажимает на курок и угрожающе цедит: — Ты последний человек, у кого я буду спрашивать совета о своей личной жизни. Угрожающе цедит, однако ответка все равно не заставляет себя долго ждать: — Надеюсь ты сдохнешь раньше, чем это потребуется… Тасянь Цзюнь плюет под ноги Чу Ваньнину и… И это не фигура речи. Он действительно плюет ему под ноги. Плюет и, несмотря на капли воды, все еще стекающие по его лицу на манер слез, с вызовом смотрит омеге прямо в глаза. Смотрит, как бы одним взглядом говоря: видишь? Видишь, насколько сильно я тебя не уважаю? Смотрит, и Чу Ваньнин понимает, что продолжать не имеет смысла. Продолжать не имеет смысла, поэтому из пересохших губ вылетают звонкие кристаллики льда: — До моего следующего прихода сделай так, чтобы все вещи были разложены. И приберись. Спортивная сумка сползает с плеча омеги и с грохотом падает на пол. Чу Ваньнин больше не намерен задерживаться здесь еще хоть на секунду: — Твой заказ. Произносит дежурно. Произносит и через несколько секунд уже оказывается за дверью. Дверью, стоит которой щелкнуть о косяк, закрываясь… В нее что-то прилетает с другой стороны. Прилетает увесисто так. С хрустом…

***

Четыреста первый день Посмертия (продолжение)

И если ты думаешь, что у него в какой-то момент проснется совесть… — Серьезно? — специально излишне громко хлопнув дверцей холодильника, поворачивается к Чу Ваньнину Тасянь Цзюнь, сжимая в пальцах дольку спелого красного яблока (вкус продуктов растительного происхождения теряется примерно через полтора-два года после начала терапии, поэтому пока еще в их доме оставался человек с удовольствием хрустящий сочными фруктами), — За едой сгонять? А еще че тебе сделать? Отсосать? А чего еще омега, собственно, ожидал? Ничего и не ожидал после их разразившейся меньше часа назад перепалки на втором этаже, просто боль в плече ближе к ночи стала усиливаться и… И он, борясь с приступом подступающей к горлу тошноты, подумал: вдруг повезет. Вдруг повезет и, возможно, сегодня он сможет взять паузу от рутинных дел (не всех, но хоть каких-то). Да, таким образом он показал Тасянь Цзюню свою слабость. Попросил его что-то сделать, тем самым унизив себя в его глазах. Но… Иногда выбирать не приходится. Иногда нужно просто наступить на горло собственным принципам, потому что физическое состояние тела диктует свои правила. Вдруг бы повезло… Но, видимо, не в этот раз. — Мог бы просто сказать, что не пойдешь, — неохотно освобождая из теплого кокона пледа цвета парного молока босые ноги, сухо, устало монотонно произносит Чу Ваньнин. — Так люди общаются. Не обязательно любое мое слово или просьбу сразу воспринимать в штыки. Можно просто отказаться. Научись говорить: «Нет, у меня дела». Или: «Нет, я очень устал». Без оскорблений, грубостей и истерик. Он уже успел отключиться минут на пятнадцать в неудобной полусидячей позе на диване в гостиной, но тянущая боль в плече и чувство голода не позволили продолжить погружение в царство Морфея в полном объеме. Да и топот Тасянь Цзюня по лестнице совсем не способствовал здоровому сну. Ну, что уж теперь поделать… — Хотя знаешь… ладно. Звучит так неожиданно, что Чу Ваньнин даже изумленно вскидывает голову, будто не верит в услышанное: — Ммм? Звучит так неожиданно, что он даже не находит подходящих слов, а только, не размыкая губ, издает тихий нечленораздельный вопросительный звук. Звучит так неожиданно, кажется, даже для самого Тасянь Цзюня, что он с хрустом откусив сочный кусочек яблочной дольки, забывает начать ее жевать: — Давай талон, — говорит нечетко, но резко, с интонацией, которую можно считать, как «не думай, что, если я согласился это что-то значит, я поступаю так только потому, что это напрямую касается меня», — уж лучше развеюсь, чем проведу еще хоть пару минут в твоем душном обществе. Лекций мне на сегодня за глаза хватит. И сначала, передавая в полноправное пользование Тасянь Цзюня небольшую пластиковую карточку, Чу Ваньнин не верит, что все это происходит на самом деле. Не верит, что в первый раз за такое длительное время они смогли достигнуть шаткой, но все же договоренности. Не верит, что ему согласились помочь практически «даром». Даже голос не повысили, так, огрызнулись слегка. Не верит, поэтому, когда альфа, накинув на плечи потертый бомбер цвета камуфляж, начинает обуваться, мягко окликает его: — Тасянь Цзюнь! — Че те еще? — бросает небрежно через плечо борющийся со шнурками подросток. Бросает небрежно, а потом, стоит молчанию подзатянуться, поворачивает голову, вопросительно изламывая брови, повторяет чуть менее вызывающе: — Что ты хочешь? И только тогда Чу Ваньнин, установив с ним зрительный контакт, беззвучно искренне благодарит на жестовом языке простым общечеловеческим: «Спасибо!» Благодарит жестом, который для незнающих людей выглядит, будто бы он, крепко сжимая в одной руке невидимую авторучку, решил несколько раз большим пальцем играючи нажать на ее кнопку. Благодарит… На что в ответ получает уже такой привычный оскал. Оскал, трогающий только нижнюю сторону лица альфы, а глаза оставляющий безжизненно безэмоционально стеклянными. Ты глубоко заблуждаешься… Запах разогревающей лекарственной мази настолько сильный, что приходится мыть руки хозяйственным мылом несколько раз. Мыть тщательно. Мыть «до скрипа» кожи ладоней. Мыть, а потом осознать, что занятия бесполезнее не придумаешь. Не придумаешь, потому что аромат обильно смазанного той же самой пахучей мазью плеча уже ничем не выведешь. Не придумаешь, но Чу Ваньнин все равно продолжает это делать. Мыть руки, скорее, нервное. А запах… лишь повод и отговорка для самого себя не отходить от кухонной мойки. — Решил утопиться? Мой тебе совет, ванная для этих целей куда надежнее. Чу Ваньнин слишком увлекся намыливанием рук и собственными мыслями, периодически напоминающими галлюцинации погружающегося в сон сознания, что не обратил никакого внимания на звук открывающейся входной двери. — Не радуйся раньше времени, такого удовольствия я тебе не доставлю. Было бы слишком просто. Бьющий в раковину поток чуть теплой воды умирает. Чу Ваньнин безжалостно убивает его, так как чувствует, что еще немного — и кожа ладоней растрескается лучше сожженной активными солнечными лучами сухой земли. Чу Ваньнин убивает его и разворачивается, облокотившись поясницей о столешницу. Облокотившись и скрестив начисто вымытые руки на груди, наблюдает в легкой дымке полусна, как Тасянь Цзюнь с важным видом шествует к обеденному столу. Обеденному столу, за которым вместе они едят крайне редко. Обычно омега приносит еду, разогревает, если требуется, а дальше уже одна из порций исчезает на втором этаже, откуда позже опустошенная посуда оказывается уже в сушке, готовая для дальнейшего использования. Негласное правило «каждый моет свою посуду сам» появилось в их доме как что-то само собой разумеющееся, чему Чу Ваньнин несказанно рад. Несказанно рад незначительной, но все же стабильности в их «насыщенных на недопонимания» буднях. Но сейчас что-то не так. Что-то не так, потому что из сумки Тасянь Цзюнь выуживает на стол только одну подписанную его же собственным именем порцию ужина в пластиковом бенто. Что-то не так, потому что… — Погоди, это все? Вылетает изо рта прежде, чем Чу Ваньнин осознает комичность произнесенных им слов. Конечно же это все. Естественно. Пустая сумка ведь лежит под столом, а Тасянь Цзюнь с благостно ангельским выражением лица уже запускает в пластиковый судочек палочки: — Да, моя порция. Что-то не так? Говорит так спокойно. Так мирно. Но с глубоко скрытой в каждом звуке издевкой. Чу Ваньнин слишком устал, чтобы собачиться с ним. Слишком устал, чтобы начинать новый раунд их вечной не имеющей конца и края ссоры. Слишком устал, поэтому, забирая со стола любезно брошенную Тасянь Цзюнем перед началом трапезы пластиковую карточку, выдыхает: — После еды не забудь принять таблетки. И готов поклясться, что видит в глубине аметистовых глаз осколки разочарования и чего-то еще… Но у Чу Ваньнина нет сил разбираться. У него нет сил, поэтому, когда ему кажется, что уже у самой двери его как-то осторожно даже слегка виновато окликают… Он не реагирует, а списывает это на игры шалящего от бессилия, боли и голода сознания…

***

Четыреста первый день Посмертия (продолжение)

Ты будешь уставший. Вымотанный до предела. Тебе не будет хотеться просыпаться. А иногда и во сне реальность не будет давать покоя. Начнешь пить успокоительные. Не смотри на меня так скептически. Начнешь. Как миленький. Потому что сам засыпать уже не сможешь, или кошмары станут слишком частыми гостями. Он не успевает к закрытию столовой. Не успевает, поэтому приходится довольствоваться купленным в круглосуточном продуктовом куском вчерашнего пирога с мясом. Довольствоваться, натянув капюшон толстовки, сидя на холодной лавке у городского пруда. Довольствоваться, смотря на расходящиеся по черной глади водные круги. Довольствоваться свежим воздухом, темнотой, тишиной и одиночеством. Ему не хочется возвращаться «домой». Не хочется… Он не справляется. Сколько бы раз все вокруг ни говорили ему то же самое по нескольку раз на дню — он не верил. Год гнал от себя все эти мысли… Сейчас вот они его сами догнали. Ведь пора уже признаться самому себе… Что он не справляется. Не справляется… А делает только хуже. Он не тот человек, кто Тасянь Цзюню нужен. Не тот, с кем ему было бы хорошо. Чу Ваньнин не способен дать ему все необходимое. Не способен… Просто не способен… И все.

***

Готов ли ты к этому? Нет… нет… Ты выдержишь это? Нет… Лучше… Ради чего все это?