Существуй, пока твои легкие не наполнятся моей кровью

— Я убью тебя. Убью тебя собственными руками. Я убью… Клянусь. Ты сдохнешь. Сдохнешь, выродок, слышишь? И все тебе подобные. Я ненавижу тебя. Ненавижу…

***

Сорок первый день Посмертия

— В центральный район ни ногой. Периметр еще не зачищен… Ваньнин, ты меня слушаешь? Все понял? — Разумеется. Мне же не три года. И именно поэтому он будет делать только то, что решит сам… Кап-кап-кап Где-то прорвало трубу, и теперь Чу Ваньнин вынужден не только щуриться от пробивающегося через своды прозрачной стеклянной крыши яркого солнечного света (нестерпимо яркого, который уже давно должны были скрыть тяжелые предгрозовые тучи), но еще и морщится из-за отвратительного хлюпающего звука, отражающегося от изрисованных пугающими граффити сводов заброшенного торгового центра. Звука, сопровождающего каждый его размашистый шаг. Звука, когда плотная рифлёная подошва кожаных гриндерсов опускается в грязную проточную воду, темными глубокими лужами то тут, то там затапливающую полимерный пол атриума супермаркета. Супермаркета, одним своим видом вызывающего зловещее гнетущее чувство тревоги. Тревоги, от которой защищает лишь вес полученного в полноправное пользование пистолета Glock 19 в правой руке. Такой уже привычный вес. Почти родной. А вокруг лишь зияющие пустотой полки, разбросанные по полу мокрые упаковки, судя по всему, с истекшим скором годности товаров, плавающие под ногами разноцветные хлопья, подкрашивающие мутную воду радужными разводами получше любого бензина — ммм, романтика. Кап-кап-кап Это бесит. Раньше Чу Ваньнин бы и не обратил на это внимание… Но сейчас, когда слух стал настолько острым, когда глаза стали столь восприимчивы и чувствительны к свету… Еще и лямки вельветового рюкзака неприятно оттягивают плечи. Вельветового рюкзака, забитого термосом, аптечкой, сменной одеждой, парой кроссовок, которые Чу Ваньнин надел изначально, но на всякий случай уже давно сменил, пройдя пару кварталов от временной базы их «трансферной» группы. Все это в сочетании хуже пытки. Он просто хотел побыть один. В тишине и покое. Подумать. Осознать все происходящее, в первый раз за последний месяц оказавшись по-настоящему в одиночестве. Не чувствуя присутствие снующих туда-сюда людей за дверью, не слыша сквозь тонкие, будто бумажные, стены чужие голоса, которые можно было оборвать только одним способом. Музыкой. Воткнуть самые обычные проводные наушники и включить звук, три раза мягко тронув кнопку на бортике старого потрепанного временем плеера. Тронув лишь три раза… Тронув, потому что сейчас тройка была максимально подходящей для прослушивания громкостью. Кому-то бы даже она показалась чрезмерной, но перед Чу Ваньнином стояли довольно конкретные цели, поэтому о комфорте и защите барабанных перепонок думать не приходилось. Кап-кап-кап Он не выдерживает. Порывисто дергает молнию на поясной сумке. Молнию, издающую мерзкий громкий звук, словно кто-то у самого уха омеги резко провел смычком о тарелку барабанной установки. Не то взвизг металла, не то человеческий крик. Чу Ваньнин свободной рукой порывисто дергает молнию, которая от столь сильного внешнего вмешательства на середине решает заесть. И это последняя капля. Ему хочется кричать. Кричать во все горло, кричать от разрывающегося в груди сердца. Сердца, снедаемого внутренней болью… Хочется кричать, но он только кусает сухие потрескавшиеся губы. Кусает изо всех сил, до тех пор, пока на коже не остаются багровые следы. Кусает, а потом, откинув голову назад, открывает рот, рвано, практически беззвучно выдыхая, кажется, весь оставшихся в легких воздух. Выдыхая, сетуя на все еще продолжающий стоять в ушах звук шагов по мокрому полу… Выдыхая и вдруг понимая. Он ведь стоит. Стоит, запрокинув голову и закрыв глаза. Стоит… А медленный, но довольно ритмичный хлюпающий звук и не думает останавливаться. Не думает останавливаться и неумолимо приближается откуда-то сзади. Секунда. Даже нет. Миллисекунда на раздумье. И вот уже некогда свободная кисть руки обхватывает вторую, плотно сжимая рукоять пистолета. Сжимая, как его учили. Прямо по инструкции. В тире не получалось сразу, а сейчас в условиях повышенной опасности вышло без сучка без задоринки. Им могут, черт возьми, гордиться. Умер, зато запомнил, как правильно держать треклятый пистолет. Так и напишут на могиле: «Он старался». Если вообще будет что хоронить… Чу Ваньнин выполняет двойной хват и разворачивается. Разворачивается и… — Сука… Громом повисает в воздухе, сорвавшись с чужих губ. И… От Чу Ваньнина отшатываются. Бросаются в сторону как от огненного пламени. Бросаются в сторону и, чуть не поскользнувшись на мокром полу, окатывают его гриндерсы мириадами мутных брызг. Отшатываются, и по началу омега не различает ничего, кроме темного силуэта в свете, возможно, последних ярких лучей сегодняшнего дня. Но потом погодные условия играют ему на руку — солнце наконец-то любезно скрывается за низкой предгрозовой тучей. Скрывается, и Чу Ваньнину даже не приходится щуриться, чтобы разглядеть виновника его заходящегося в панике сердца. Виновника его сбившегося дыхания и чуть не лопнувших от пронзительного крика барабанных перепонок. Виновника тоже испуганного. Громко и судорожно глотающего воздух. Не ожидавшего, по всей видимости, такого поворота событий. Виновника в пыльной бесформенной черной джинсовке. В дранных грязных джоггерах цвета камуфляж, покрытых странными въевшимися в ткань пятнами неизвестного происхождения (неизвестного ли…?). И насквозь мокрых тряпичных кедах. Виновника с зажатым в левой руке боевым острозаточенным ножом. Виновника со спутанными, давно не знающими расчески, волосами. С пухлыми губами, когда-то скорее всего красивыми по форме, но теперь разбитыми, бурыми от запекшейся в уголках крови. И колкими смотрящими исподлобья глазами голодного, брошенного на произвол судьбы озверевшего волчонка. — Ты че? Не помер еще что ли?

***

За несколько часов до Посмертия

Чу Ваньнин не знает, когда именно начал замечать неладное. И замечал ли?.. В тот ли момент, когда отец однажды вечером принёс домой годовой запас «выданных на работе» полезных бадов в безвкусной оболочке и отсутствием каких бы то ни было обозначающих знаков на пластиковых упаковках. Ни названия, ни состава, ни срока годности. Только белое гладкое полотно фармацевтических баночек, и ничего больше… Или когда родитель ни с того ни с сего стал настаивать на полном «плановом» медосмотре именно в центре здоровья «Сышэн». Настаивать на полном медосмотре, который необходимо было проходить, не пропуская, каждые полгода. Проходить вовремя, как по часам, проходить именно в «Сышэн» хотя Чу Ваньнину ездить туда с учебы и подработки было совсем не удобно (другая часть города же). Он тогда еще пытался договориться, говорил, что лучше бы им было найти клинику поближе, «какая разница»… но отец был непреклонен. Кажется, это был первый раз, когда он даже повысил на омегу голос. Первый и с тех пор далеко не последний. А может быть, когда там же, под сводом кипенно-белых стен клиники, ему поставили прививку от сезонной эпидемии гриппа. Прививку странную. Не такую, как всегда он делал во время диспансеризации в школе или в вузе. Неимоверно болезненную. Болезненную настолько, что рука онемела на несколько дней, так еще и ко всему прочему поднялась очень высокая температура. Температура, которой даже при сильных вирусных инфекциях у Чу Ваньнина никогда не было. Температура, которую никакими жаропонижающими внутримышечными уколами фельдшеры скорой помощи не могли сбить. Или когда у омеги неожиданно после выздоровления пропал вкус. Будто отключили. Будто и не было никогда. Пропал одним пасмурным вечером, когда он готовил презентацию на очередной жизненно необходимый предмет в вуз и одновременно старался не умереть от голода, доедая остатки вчерашнего греческого салата. Съедая одну ложку. Вторую. Поднося ко рту третью. А потом словно кто-то отключил вкусовые рецепторы. Одномоментно. Раз, и Чу Ваньнин уже в панике побежал к холодильнику проверять плачевность сложившейся ситуации. Побежал, быстро в процессе вбивая одной рукой запрос в поисковой строке браузера. Побежал и… Через несколько секунд помутненного от испуга рассудка понял, что перепробовал почти все, что было у него на кухне. Кухне закоренелого вегетарианца. Перепробовал все, кроме недавно по ошибке привезенного курьером вместо соевого обычного коровьего молока. Молока, которое, как только коснулось губ Чу Ваньнина и чуть-чуть попало в рот, пробудило чувство вкуса. Пробудило так резко, так ярко, что омега и не заметил, как холодная картонная упаковка в его руках опустела. «Последствия перенесенной инфекции» сказали ему позже врачи в «Сышэн», правда не удосужились упомянуть, почему пропали вкусы продуктов только неживотного происхождения. Или, когда у него начали меняться глаза. Не резко. Нет. Постепенно. Так, что он и не сразу обратил внимание. А когда уже шутку организма было не скрыть, он подумал, что это наследственное. Ведь у отца уже давно были эти странные выцветшие прожилки на радужках, которые он корректировал темными контактными линзами. А раз это наследственное, то почему бы не делать то же самое? А потом… Стало появляться множество странных симптомов: бессонница, панические атаки, судороги, непереносимость яркого прямого света и громких звуков (что по необходимости можно было легко скорректировать солнцезащитными очками и берушами), проблемы с циклом, который будто бы стал жить своей собственной жизнью, и качеством феромонов, оставляющим желать лучшего. Симптомов, которые даже специалисты известной на весь мир корпорации «Сышэн» списывали на перенесенную омегой «неизвестную» инфекцию, затронувшую несколько систем организма. И Чу Ваньнин ведь со всем этим мирился. Добросовестно принимал все необходимые лекарства и выполнял все предписания. Мирился, уговаривая себя, что все в порядке. Если врачи так говорят. Если отец так говорит… значит все хорошо… Они ведь… лучше знают… Значит… Но наступило вчера… Вчера… Вчера, когда в четыре часа утра отец влетел к Чу Ваньнину в съемную квартиру и велел собирать только все самое необходимое, омега не спорил. Не спорил, быстро складывая, как и сказал родитель «все необходимое», делая лишь одно исключение. Всего одно в пользу портативной так удачно приобретенной на последнее двадцать первое день рождения консоли. Небольшой портативной консоли в цветастом чехле и с множеством игровых картриджей. Не спорил, потому что чувствовал по настроению отца, что все более чем серьезно. Тем страннее было смотреть на контраст темного кузова внедорожника, с сидящими на переднем сидении охранниками-альфами, и веселящейся на детской площадке во внутреннем дворе дома пьяной компании детишек богатых родителей (других на территории данного комплекса и не водилось, слишком уж дорогая аренда) в разноцветных нарядах после шумной костюмированной вечеринки. Смотреть, пока еще один появившийся из неоткуда «человек в черном» утрамбовывал чемодан и сумки Чу Ваньнина в багажник, где уже и до этого лежали несколько крупногабаритных боксов с неизвестным содержимым и чужой чемодан. Чужой чемодан, который омега сначала принял за вещи отца, но стоило ему пролезть в любезно открывшуюся перед ним дверь заднего сидения, пролезть в темноту салона, как его поприветствовал знакомый доброжелательно спокойный, контрастирующий с бешено бьющимся внутри ребер Чу Ваньнина сердцем от постепенно накатывающегося волнами осознания происходящего, голос Сюэ Чжэнъюна (лучшего друга семьи, по совместительству работодателя отца и очень близкого для Чу Ваньнина человека): — Привет, Льдинка, — ох уж эти прицепившиеся с детства прозвища. Обычно омега слышал «Юйхэн», что тоже своего рода милая выдумка, но сегодня, судя по всему, был совсем особый случай. Ведь если у Сюэ Чжэнъюна Чу Ваньнин переходил в ранг «Льдинки», значит происходило что-то сверхсерьезное. Как не трудно догадаться, подобного звания он удостаивался не часто… Стоп… Двое сидели спереди. Их сзади уже было двое… Где тогда…? — Отец? — еще хриплый со сна голос сорвался, когда Чу Ваньнин обернулся на звук захлопнувшейся двери, — Что… Он видел лицо родного человека сквозь затемненное мутное от городской пыли стекло. Видел и как будто из-под воды слышал жуткие слова прощания: — Я приеду немного позже, не волнуйся! У меня еще остались… Прощания, которое могло стать последним. Прощание, которое, возможно, и было последним. Чу Ваньнин видел это по глазам. Глазам человека, чей взгляд феникса он гордо носил на протяжении всей своей жизни. Глазам единственного родного… Чу Ваньнин не кричал, но очень жестко твердо уверенно произносил, разбивая пространство вокруг тысячами ледяных искр собственных слов: — Я без тебя не поеду. Слышишь?! — дергал иступлено ручку двери, но она не поддавалась, была заблокирована, — Черт, выпустите меня из машины. Я приказываю. Я имею право голоса. Откройте эту чертову дверь, — наконец не выдержал и повысил децибелы, — Блядь. Отец! — Маски, — сухой приказ за спиной, который Чу Ваньнин услышал краем уха, но не придал значения, не оставляя тщетных попыток выбраться, а потом такое контрастное нежное, мягкое, призывное, — Льдинка. Льдинка, посмотри на меня. Омега, не оставляя тщетных попыток выбраться, смотрел на мягкую улыбку отца по ту сторону непреодолимой «машинной» преграды. — Льдинка! Улыбку отца, которая стала последней родной и близкой сердцу вещью, попавшей в поле зрения Чу Ваньнина перед тем, как: — Да, что вы все приебались ко мн… Перед тем как он обернулся… Обернулся и в первую же секунду почувствовал себя провинившимся котом. Даже зашипел, когда мелкие капли жидкости неизвестного происхождения из дозатора в руке Сюэ Чжэнъюна попали ему на лицо. Зашипел зло, воинствующе. И уже был готов продолжать свою борьбу. Уже был готов… Но сознание не позволило… Отключилось, как разрядившаяся аккурат посреди боя с важным игровым боссом не подключенная к блоку питания портативная консоль… Чу Ваньнин не знает, когда именно начал замечать неладное. И замечал ли?.. Или точнее спросить, хотел ли замечать? Сейчас… Сейчас Чу Ваньнин, с трудом удерживая все ещё помутненное после принудительной и довольно долгой седации сознание в целости, тяжело приваливается виском к кожаному подголовнику. Сейчас, краем уха улавливая и периодически кивая в знак смирения рассказывающему что-то Сюэ Чжэнъюну, который в процессе мягко поглаживает напряженные сцепленные в замок пальцы омеги. Который старается хоть как-то отвлечь его от дурных мыслей. Но это не помогает. Ведь сейчас… В эту самую секунду… В эту самую секунду, смотря через затонированное стекло заднего сидения служебной машины на пугающий далекий, словно наблюдаемый с высоты птичьего полета, пейзаж возможно в последний раз сияющего неоновыми огнями неизвестного Чу Ваньнину довольно крупного города. Города, с вздымающимися вверх тут и там столбами густого непроглядного дыма. Города, в котором омега понимает, уже начался настоящий хаос. Хаос, звук которого не принесет даже ветер. Хаос, постепенно вступающий в свои права по всей стране. Расползающийся. Сносящий все на своем пути. Сеющий животную панику. И пробуждающий в людях один естественный инстинкт — выжить. Выжить любой ценой. И сейчас… В эту самую секунду, смотря через затонированное стекло заднего сидения служебной машины, Чу Ваньнин признается самому себе… Признается самому себе со скрипом в сердце и ядовитой болью в солнечном сплетении. Он всегда знал, что что-то подобное вот-вот должно произойти, просто… специально… закрывал на все это глаза феникса с сокрытыми под темно-карими контактными линзами постепенно выцветающими радужками… Закрывал уже давно нечеловеческие глаза… Закрывал… До последнего игнорируя очевидное…

***

Сорок первый день Посмертия (продолжение)

— Ты че? Не помер еще что ли? Альфа. Совсем молоденький. Лет пятнадцати от силы. С хриплыми нотками в уже сломанном пубертатом голосе. Альфа. Сутулящийся. Бросающий на Чу Ваньнина испытующе злые взгляды. Смотрящий омеге прямо в лицо. Прямо в глаза. «Не помер еще что ли?» Ах, да… Конечно… — Не помер, — громким шёпотом, больше похожим на шипение, сдержанно холодно, все так же удерживая пистолет, направленный точно в глабеллу, промеж удивленно изломанных контрастно темных бровей на болезненно бледном лице подростка. — Не хочу огорчать, — «почему он такой громкий», сетует про себя Чу Ваньнин, отвыкший за последний месяц от децибелов обычного человеческого голоса, — но тебе явно недолго осталось, чувак. Еще немного, и ты будешь в точности как ОНИ. Мой тебе совет: лучше не медли и сразу пусти себе пулю в висок, пока не стало слишком поздно. Если страшно, могу помочь. Эта непосредственность… В ней есть что-то прекрасное, но и одновременно пугающее. Говорить все, что приходит в голову, даже если речь идет о смерти. Говорить об этом столь спокойно. Предлагать лишить жизни другого… Предлагать хладнокровно, как будто приглашать на ничего не значащую встречу в кино или кафе. Чу Ваньнин знает, что мир изменился. Знает, так как смотрел в свое время множество фильмов и сериалов, посвященных данной тематике, играл в игры. Был окружен насилием и жестокостью в медиа пространстве. Он знает, как страшны могут быть люди в критических ситуациях. Знает, но это первый раз, когда омега сталкивается с этим фактом по-настоящему. Лично. Лицом к лицу. Не из рассказов и предостережений, которыми каждый день промывали мозги в Зоне безопасности все последние недели. В реальности. — Оу, какая забота, — Чу Ваньнин склоняет голову вбок, тем самым ненадолго купируя приступ несильной, но способной напугать неподготовленного зрителя, шейной судороги. Склоняет и продолжает прожигать немигающим взглядом альфу, — и мою душу спасешь и пистолет себе оставишь? Все в плюсе, правда? Альфу, который в свою очередь равнодушно пожимает плечами: — Ну, мне-то он явно нужнее. Я хотя бы не выгляжу, как плод любви долгопята и отдающего концы наркомана со стажем… — Зато не на бездомного сироту в обносках, — колко, напрягая голосовые связки, делая шепот максимально громким и четким, парирует Чу Ваньнин. Парирует и… И видит, как в глазах напротив что-то ломается. Если бы подросток так пронзительно не прожигал его взглядом широко распахнутых аметистовых омутов, омега может и не заметил бы. Но в глазах напротив что-то ломается, словно дает сбой. Короткое замыкание, и тысячи мелких искр вырываются в мир с капельками кровавой утраты на острых краях. Чу Ваньнин знает, что это. Знает, потому что уже месяц видит в зеркалах то же самое. Видит, когда остается один и может позволить себе дать постыдную слабину. Побыть сентиментальным. А потом сморгнуть и снова надеть защитную маску ледяного безразличия. Ледяного безразличия ко всем окружающим, да и к самому себе. И, к его удивлению, альфа делает все точно так же. Только в его случае защитная реакция не равнодушие, а дерзкий звериный оскал. Дерзкий звериный оскал и трупный яд сарказма, стекающий по губам: — А ты неплохо держишься, — говорит и, сам того не замечая, под конец тоже переходит на угрожающий полушёпот полу рык, — для будущего покойника. Переходит, удобнее перехватывая рукоять ножа. Ножа, острое лезвие которого в пасмурном предгрозовом сумраке кажется почти черным. В ответ Чу Ваньнин лишь фыркает: — Сочту за комплимент, — лишь фыркает, потому что… Потому что внутри солнечного сплетения будто начинают копошиться несчетные множества насекомых. Насекомых, которые мерно и надоедливо жужжат: «Он как ты»; «Вы одинаковые»; «Посмотри на себя со стороны…»; «Ты же видишь в нем себя, правда?». Фыркает… И за шквалом обрушавшихся мыслей не сразу замечает, как альфа приходит в движение. Приходит в движение медленно, но довольно уверенно. Как только Чу Ваньнин мог позволить себе забыть одну простую истину Посмертия: «либо ты, либо тебя»? — Стоять на месте! — слетает с губ быстрее, чем омега успевает обдумать происходящее. — Стоять. Но он и не думает останавливаться: — А то что? — произносит хрипло, словно специально провоцируя. — Что ты мне сделаешь? В ответ Чу Ваньнин сухо выплевывает: — Я выстрелю! Он не выстрелит. Просто блефует. Палец дрожит на курке, но… Но никогда на него не нажмет, пока Этот Волчонок на мушке. Чу Ваньнин не выстрелит. Просто не сможет. Ведь он не убийца… Еще нет… Последний шаг. Последний всплеск мутной воды под их ногами. Последний шаг и подросток без страха без раздумий, продолжая неестественно улыбаться, обнажив свойственные только представителям сильного статуса длинные острые клыки (подаренный эволюцией символ безоговорочного доминирования), упирается переносицей прямо в дуло пистолета. Упирается и смотрит так… вызывающе, ехидно: — Пустые угрозы, — говорит с ощутимой, бьющей наотмашь каждым новым словом издевкой, — у тебя уже был шанс меня убить. И не один. Однако, я все еще дышу. Несостыковочка. Он ниже. Но ниже ненамного. Еще бы полгода-год и точно бы перегнал Чу Ваньнина. Он ниже, но все равно умудряется смотреть будто свысока. Смотреть будто свысока, скрывая все свои чувства и истинные эмоции за фасадом мнимой уверенности и бравады. Смотрит будто свысока и, прижимаясь головой к пышущему могильным холодом дулу, продолжает: — Ладно. Дарю тебе еще один шанс, считай, фора умирающему. Стреляй! — Стреляйте! — Льдинка, успокойся! — Ваньнин, перестань, слышишь? — Стреляйте! Стреляйте, ну! Чего вы все ждете? Вы оставили умирать моего отца. Вы бросили его. Вы обещали. Вы клялись мне, что все будет хорошо. Стреляйте, черт бы вас побрал. Вы же уже убили его. Почему же теперь медлите со мной? Стреляйте! Всплеск. Еще один. Мокрые насквозь тряпичные кеды все-таки дают о себе знать. «Волчонок» переминается с ноги на ногу. Переминается и хочет сделать это как можно более незаметно, но со слухом Чу Ваньнина любая подобная манипуляция терпит крах. Переминается… — У меня есть обувь. Омега и сам не заметил, как произнес это. Просто произнес как факт. Будто такая фраза в порядке вещей. Будто это единственное, что должно было прозвучать в данной ситуации. Что-то естественное. Что-то, что он бы сделал раньше. В том другом мире. В том другом мире, где он, еще будучи студентом, подрабатывал преподавателем на курсах жестового языка. В том другом мире, где вот такие вот подростки всегда могли обратиться к нему за помощью. А если не обращались, он сам всегда чувствовал, когда и кому нужно было помочь. И старался делать все от него зависящее, иногда даже неявно, чтобы дети или молодые люди не чувствовали себя обязанными ему, чтобы не чувствовали себя слабыми. Но сейчас получается только в лоб. Да так резко, что маска уверенности и высокомерной непоколебимости в мгновение ока слетает с лица юного киллера, сменяясь на выражение полного непонимания: — Че? Не непонимания… Нет… Ахуя, вот так куда описательней. Он даже головой от удивления встряхивает, словно хочет отогнать надоедливую муху. Чу Ваньнин спокойно, медленно убирая пистолет от чужой головы: — У тебя все ноги мокрые, а у меня есть сменная обувь, — убирая и примирительно поднимая руки. Волчонок, скептически выгнув бровь наблюдает за всем этим, а затем, легко играючи постукивая себя кончиком лезвия по виску, ставит диагноз: — Ууу, брат. Крыша потихоньку съезжает, да? Напоследок омежьи инстинкты взыграли? Забота там… хуе-мае? Или решил с моей помощью замолить грехи? За последние часы жизни сделать хоть что-то хорошее? Помочь «ближнему», или как обычно говорят? — Тебя такой расклад устраивает меньше, чем поножовщина? — только сейчас в нескольких метрах в дальнем конце продуктового ряда за спиной незнакомца Чу Ваньнин замечает темную сумку. Оставил, значит, чтобы расчистить периметр. Оставил, чтобы ненароком ошметками плоти и багровыми каплями не забрызгать. Мало ли сопротивляться будут, правильно? Только сейчас омега понимает, что, если бы он не среагировал или среагировал на пару секунд позже, уже бы лежал в мутной проточной луже, и захлебывался собственной кровью, булькающей в перерезанном горле. И причина этих событий, в одной из параллельных вселенных, сейчас хоть и тихо (все равно довольно громко для Чу Ваньнина), но по-своему мило чихает в тыльную сторону ладони, с зажатым в пальцах холодным оружием. Чихает еще раз. Затем еще. А потом вяло, и как-то даже приветливо соглашается: — Да, нет, валяй. Подыграю. — Но без ложки дегтя не обходится, у сложных подростков всегда так, юношеский максимализм впереди планеты всей. — Какие-то дополнительные опции потребуются? Папой надо тебя называть? Чу Ваньнин, закатывая глаза: — Обойдусь, спасибо. Бери вещи и пойдем найдем место посуше. И сначала Волчонок не спорит. Не спорит, лишь буднично пожимает плечами, мол «будь по-твоему». Не спорит, поднимая с пола холщовую сумку, по всей видимости, до краев наполненную продуктами. Не спорит, и они уже почти доходят до выхода… Как вдруг, ни с того ни с сего, он, идущий все это время впереди, разворачивается. Делает это резко. Решительно. Разворачивается и, указывая лезвием Чу Ваньнину точно в сердце, цедит: — И еще одно. Сразу предупреждаю. Все грязные мыслишки держи при себе. А то мало ли, знаю я вас. Дрочить тебе я не намерен. Я не некрофил. И, как ни в чем не бывало, поправив лямки закинутой на плечо сумки, продолжает идти. Продолжает идти, не обращая никакого внимания на застывшего меж уже давно не функционирующих противокражных рамок Чу Ваньнина с широко распахнутыми от шока глазами.

(Некоторое время спустя)

— Как тебя зовут-то? — сидя на обшарпанной некогда бархатной, а сейчас больше напоминающей спину плешивого животного, скамейке «люксового» торгового островка, подает голос Волчонок, аккуратно погружая ноги в кроссовки омеги, — Должен же я знать имя моего постепенно отъезжающего на тот свет ангела-хранителя с подрезанными крыльями. Кроссовки, которые оказываются чуть меньше необходимого, но это не столь критично. Можно и потерпеть, за неимением лучшего. Разносить в конце концов… Хотя молодые альфы быстро растут… В общем, главное, чтобы не простудился окончательно, а дискомфорт уже дело десятое. — Чу Ваньнин, — спустя какое-то время отвечает омега, наблюдая, как подросток придирчиво ослабляет шнурки, чтобы не сдавливали широкую стопу. — Тасянь Цзюнь, — не отвлекаясь от процесса, как бы между прочим представляется «теперь уже не Волчонок». И то с какой быстротой и легкостью он это произносит, говорит лишь об одном. Имя выдуманное. Легенда для нового мира, не более того. Представляется, а потом вдруг прыскает, будто вспоминает какую-то уморительно смешную шутку, и вскидывая голову, смотря прямо Чу Ваньнину в глаза, искренне лучезарно улыбаясь: — «Чу» как в слове «страдания»? Омега прохладно, отрезая все попытки возразить: — «Чу» как в слове «ясный». Тасянь Цзюнь не спорит. Просто шире улыбается. И возвращается к шнуркам: — Должен сказать, шепчешь ты временами совсем не «понятно», — «маленький остряк», — но ты должен отдать мне должное, за то, что я не спрашиваю, почему ты это делаешь. Потому что… что? — Драматическая пауза. — Правильно. Меня это ебать не должно. Но его «хорошее настроение» длится не долго. Вот только он произносит последние слова, а в следующую секунду уже разражается матной тирадой, хватаясь за предплечье правой руки, будто обжёгся. Или какое-то насекомое заползло ему под джинсовку и впрыснуло в кожу яд: — Сука, — протяжным животным воем замирает в воздухе и это последнее, на чем Чу Ваньнин концентрируется, прежде чем увидеть тонкую рубиновую струйку, стекающую по запястью Тасянь Цзюня. Концентрируется, а потом все как в тумане. Заблюрено и нет понимания о пространстве и времени. И вот омега уже, опустившись на одно колено, выуживает из недр велюрового рюкзака аптечку. Выуживает и судорожно перебирает содержимое довольно крупной, но все еще походной косметички. Перебирает, отсортировывая все необходимое… Перебирает и тараторит невпопад: — Как давно это произошло? Что ты уже делал? Нужно продезинфицировать вдруг загноится… Можно? Давай помо… — и тактично тянется к чужой руке, не настаивая, спрашивая разрешения… Но Чу Ваньнина отталкивают. Грубо, безапелляционно. Толкают в грудь, шипя от боли. Толкают, упираясь руками только в покрытые плотной тканью верхней одежды участки тела, чтобы минимизировать контакт. Толкают, лишая точки опоры. — Не прикасайся! — толкают, почти оглушая омегу повышением голоса, — Хер знает, как эта дрянь передается… — Через прикосновение нельзя… — пытается успокоить распсиховавшегося подростка Чу Ваньнин, но не успевает договорить, как аптечке тоже достается. Пластмассовые баночки, облатки таблеток, пакетики с разводными порошками и одноразовые шприцы рассыпаются под их ногами, напоминая инсталляцию в музее современного искусства, которую бы сто процентов подписали ярким слоганом: «Не только наркотики могут подсадить на иглу…». Чу Ваньнин никак это не комментирует, хотя где-то в горле клокочет царапающая гортань обида. Не комментирует и полностью опускается на колени, собирая с пола шуршащие в пальцах упаковки. — Да у нас тут знаток выискался? — Тасянь Цзюнь, недолго думая, присоединяется, бурча себе под нос. — Думаешь, заразился и все? Познал все тайны бытия? Омега лишь тяжело вздыхает в ответ: — Да я не… — Пизди больше, — и стоит Чу Ваньнину осуждающе цокнуть языком (давно его так часто не перебивали, воспитания сюда явно не завезли) и поднять глаза, поднять, чуть не столкнувшись случайно с альфой носами, как Тасянь Цзюнь выдает, — фу, а ты вблизи еще страшнее. Бррр, аж в дрожь бросает. Лафкрафт с его монстрами нервно курит в сторонке. — А потом морщится так, словно чувствует самый неприятный запах за всю свою жизнь. — О, боже… отсядь. Боже… — Как знаешь… Произносит Чу Ваньнин и в это мгновение происходит так, что они одновременно тянутся к яркому цветному пакетику с противовирусным средством. Тянутся и… И ладонь Тасянь Цзюня на долю секунды накрывает кисть омеги. Лишь на долю секунды… — Подожди-ка… — в голосе альфы все: удивление, непонимание, сомнение, — почему? — И Чу Ваньнина не ставя в известность просто хватают за запястье, в капкан цепких, впивающихся в кожу изо всей силы пальцев. — Почему у тебя нет жара? Но ответить омега не успевает. Не успевает, потому что из все еще открытой наполовину поясной сумки с заевшей молнией раздается шум помех, а за ним: — Юйхэн. Это Цзян Си. Прием. Лицо Тасянь Цзюня бесценно. Для него звук рации хоть и тихий, но все равно различимый. А когда Чу Ваньнин ее достает свободной рукой (не без труда, естественно, почти выковыривает) подросток, не верящими глазами наблюдавший за всем этим, даже забывает отпустить его запястье … Так и удерживает навесу… — Цзян Си. Это Юйхэн. Прием. — Юйхэн, тебя патруль засек в центре час назад. Скажи спасибо, что Сюэ Чжэнъюну не доложили. Мы тебя подхватим на обратном пути. Сообщи свое местоположение. Прием. — Я все еще где-то в центре. Точно не знаю. Прием. — Подхватим тебя у торгового центра со стеклянной крышей. Прием. Жди там. До связи. Прием. — Принято. Прием. «Прием», а затем в горле перехватывает дыхание. — Это что еще за фокусы? — Чу Ваньнин чувствует, как прохладное острие лезвия упирается в яремную впадину на шее, — Ты…? Правильно ли я понял, ты типо не предупредил СВОИХ, что полутруп? Чувствует и все равно отвечает, ощущая легкое покалывание в месте соприкосновения металла и кожи. Отвечает одними губами лаконичное: — Да. А в аметистовых глазах напротив во всю бушует шторм: — Вот как… — слова Тасянь Цзюня подобны струйкам кислоты, дозированные, едкие, — дай-ка угадаю, ты в ближайшее время и не собирался откисать, ведь так? За нос меня водил? Чу Ваньнин, чуть отклоняя голову назад: — Я и не говорил, что «откисаю», — как мертвому припарки, но все же дышать становится немного легче, запаса кислорода в легких даже хватает на несколько коротких фраз, — это ты так решил. Тасянь Цзюнь, прежде чем начать говорить, как-то болезненно зло дергает уголком губ: — А ты и рад… Знаешь, не каждый день встречаешь… ТАКИХ как ты… Я о ТАКИХ даже и не слышал… — «Таких? Он имеет в виду людей с иммунитетом или…?» — Я видел ВАШИХ. Издалека, правда. Но и подумать не мог… Видел все эти крутые бронированные тачки, ВАШУ временную базу с колючей проволокой и охраной, оснащением как в лучших боевиках. Не удивлюсь, если ВЫ и спите на шелковых простынях, а на завтрак у ВАС заказное меню. Да, у тебя у самого в рюкзаке просто так лежат ебанные антибиотики на любой вкус, будто это в порядке вещей, — альфа подцепляет дрожащими пальцами свободной от ножа, но скованной в движениях из-за открывшейся раны руки облатку желтоватых капсул с пола, — я в аптеках этого сраного города столько не видел… Ах, да, их же там просто нет. В первые дни все разграбили и теперь продают с рук втридорога, если вообще продают, — острие лезвия слегка царапает тонкую кожу, когда Чу Ваньнину приходится сглотнуть, — я сразу понял, что ты… странный. Но и подумать не мог… Думал ты… Просто… Дольше других обращаешься… Не знаю… А у ВАС, похоже, и секретный антидот какой-то есть, да? — и если до этого монолог подростка напоминал сильную обиду за жизненную несправедливость, то после каждое предложение начинает кровоточить самой настоящей ненавистью, — Тогда какого хуя, скажи на милость, я с тобой тут цацкаюсь? Время только теряю. Я же… — ненавистью к самому себе, — черт… Может ты не в курсе, но твои вещи стоят целое состояние. У меня бы их с руками оторвали. А ведь должен был догадаться, что просто обычные чуваки с новенькими армейскими стволами не разгуливают. Уже бы давно вернулся… — Так ты здесь не один? — иногда смертельная опасность не столь сильна как человеческое любопытство. Особенно, если знать, что смертельная опасность… не такая уж и смертельная, какой хочет казаться. Сейчас Чу Ваньнин в этом уверен. По крайней мере теперь. Теперь, когда он видит испуг, блеснувший в глазах цвета фиолетовых драгоценных камней и слышит задушенное: — Только попробуй стукануть СВОИМ, мразь. — Эй, остынь, ладно? — Чу Ваньнин изучал необязательный курс (по выбору) психологии в бакалавриате, но ни одна глава учебника или вечно пьющий на парах кофе молодой профессор-альфа не смогли бы ответить на вопрос, как правильно вести себя в подобной ситуации, поэтому приходится полагаться только на себя, впрочем, ничего нового, — если бы я хотел что-то сделать, стал бы отдавать тебе свою обувь? Предлагать лекарства? Помощь? Лезвие у горла слегка дергается, будто эти слова заставляют Тасянь Цзюня задуматься. Лезвие слегка дергается, но никуда не исчезает: — Может, задобрить решил? — Спокойнее, но все еще недостаточно, чтобы сказать, что конфликт полностью исчерпан (если такие ситуации вообще можно называть «просто конфликтами»). — Откуда я знаю, как ВЫ действуете. Может ВЫ ебанные каннибалы? Милые-милые, а потом смотришь, и чья-то нога уже в наваристом бульоне плавает. Случайно выбранная тактика успокоения внезапно срабатывает, и Чу Ваньнин решает не сворачивать с намеченного пути: — Спокойно, т-с-с, послушай. Я предлагаю обмен. Ты мне нож, я тебе огнестрел. Пойдет? Так ты мне поверишь? Сомневается. Конечно же альфа сомневается. Сомневается так, что снова забывает нацепить маску всепоглощающей уверенности. Сомневается, но выдает: — И рюкзак. — И рюкзак, — тут же соглашается Чу Ваньнин. В принципе чего-то такого он и ожидал, и он не против. Тасянь Цзюнь даже лезвие отводит в сторону от удивления: — Серьезно? — Абсолютно. Альфе трудно поверить в происходящее, практически невозможно, Чу Ваньнин бы и сам скорее всего не поверил: — Это игра у тебя такая? Своеобразная русская рулетка? — Называй это, как хочешь, — ставит финальную точку омега. Ставит и… — А ведь правду говорят, что «у богатых свои причуды», — наконец-то сдается Тасянь Цзюнь, в мгновение ока переключая гнев на милость (словно в его голове что-то перещелкивает), — повезло тебе, Чу Ваньнин, что у меня особо нет выбора… — медлит, не знает, как продолжить, не знает, но, закусив щеку изнутри, нечетко спрашивает, — ты ведь разбираешься во всем этом? Спрашивает, быстро кивая на остатки лекарств, разбросанных по полу. Спрашивает, поднимая на Чу Ваньнина умоляюще вопросительный взгляд всеми забытого… уже не волчонка, а нашкодившего щенка с прижатыми к голове ушами. Поднимает… И омега в ответ может только кивнуть.

***

— Я убью тебя. Убью тебя собственными руками. Я убью… Клянусь. Ты сдохнешь. Сдохнешь, выродок, слышишь? И все тебе подобные. Я ненавижу тебя. Ненавижу… Клянусь. Даже если… Если я не смогу забрать твою жизнь, я превращу ее остатки в ад.

***

Сорок третий день Посмертия.

Пик-пик-пик Мерный писк медаппаратуры. Сильный запах антисептических средств. И тихий голос… Голос, который… — Он чуть не убил тебя… Голос, который Чу Ваньнин слышит краем уха, не сводя взгляда с бумажных едва-едва сжимающих его ладонь пальцев беспризорного Волчонка. Ладонь с темными разводами пульсирующих кровоподтеков, которыми эти же пальцы ранее наградили его, сжимая до хруста. Эти же пальцы… Эти же пальцы, которые два дня назад… — Все не так… — сглатывает вязкую слюну, чувствуя фантомную боль в шее, скрытой под снимающим отек компрессом, — просто. — Просто? — Сюэ Чжэнъюн стоит по другую сторону больничной койки, скрестив руки на груди. — Если бы не Цзян Си и его люди… Но осекается. Осекается и через непродолжительную паузу устало выдыхает: — Ладно… Вижу ты еще не готов… — обходит кушетку и мягко-мягко похлопывает омегу по напряженную подобно оголённому проводу плечу, — Он стабилен. Медики за ним присмотрят, не беспокойся. Иди выспись, как следует. И завтра я буду ждать тебя у себя. Нам предстоит очень тяжелый разговор. Очень тяжелый, Юйхэн. Пик-пик-пик — Я понял. И это все, что Чу Ваньнин говорит. Это все, что он сейчас способен из себя выжать. — Хорошо. И, казалось бы, все. Все… Разговор окончен. Но… Но Сюэ Чжэнъюн делает несколько шагов к выходу из боксированной палаты, и… — Я знаю, что ты ко мне не прислушаешься, но… — его пальцы ложатся на ручку двери, — не стоит привязываться к тем, кто однажды уже пытался лишить тебя жизни. Он никогда не оценит того, что ты для него сделал или сделаешь. Не привязывайся к нему, Льдинка. Тогда не будет больно.