Призраки

Минуло ещё одно лето, а за ним – ещё. А осенью бедствие постигло Петербург. Сильные холодные ветры подули с залива, погнали Неву вспять, и понеслась она по улицам, сметая магазины, рестораны, всю эту новую красивую жизнь. А когда вода ушла, внезапно выглянуло солнце, осветив то, что осталось. И снова Люба оказалась на руинах прежней жизни. На месте прежних магазинов появлялись новые, совсем другие. Не было больше никаких модниц, никаких кричащих нарядов. Рестораны превратились в столовые. И кипящая жизнь куда-то ушла, как бурлящая вода после наводнения. Люба даже сама удивилась, когда обнаружила, что такой порядок ей нравится больше. Она могла одеваться неплохо и при этом нормально питаться. Она даже не боялась завтрашнего дня. «Может, это и есть на самом деле та новая лучшая жизнь?..» Вот только страх перед арестом никуда не девался, как она ни пыталась о нём забыть. Так минуло ещё 2 года. И однажды, в середине июля, ей под дверь подсунули письмо. Раньше ей никто не писал, вот и почтового ящика у неё даже не было… Это не записка, какие иногда подсовывала ей под дверь Светлана, боясь высказать в лицо все гадости, которые думала. Конверт довольно толстый. Адрес неизвестный, московский. Вскрыла конверт, а в нём – ещё один, совсем уж странный. И адрес… Люба так и села прямо на пол, не успев ни за что ухватиться. Ей стало так стыдно, до слёз, что за все эти годы она ни разу даже не вспомнила о братьях. Она уверила себя в том, что, раз они не пишут, значит, их убили на границе. И запретила себе думать о них, иначе сойдёт с ума. Она моментально узнала почерк Эдмунда. Они добрались, они в Нью-Йорке. С трудом сдерживая себя, чтобы не закричать от радости, Люба разорвала конверт и принялась жадно вчитываться в это послание. Сначала Эдмунд писал поспешно, словно боясь ненароком написать что-то лишнее и неприятное. О том, что родственников отца они нашли, но те их знать не захотели. И вернуться было уже невозможно. Так и бежали они в ужасе, словно от огня, пока не оказались за океаном. Люба понимала. Ей ли не знать, что такое ужас. А потом Эдмунд принялся описывать их жизнь в Нью-Йорке. Как они работали, снимали комнату, привыкали к чужой стране. Но Люба знала своего брата как никто другой. Она читала между строк и видела, что познали они там и безработицу, и нищету, может, и голод. И жили они в трущобах, окружённые, как и она сейчас, всяким сбродом. Конечно, Эдмунду приходилось тащить Костю на себе, потому что тот становился совершенно беспомощным и бесполезным в сложных ситуациях (ей ли не знать!). И к чужой стране они, конечно, не привыкли. Люба тоже когда-то была в Нью-Йорке и принесла оттуда не самые приятные воспоминания. Сначала она заглянула в холодную душу океана, и та напугала её пуще всех наводнений, которые ей пришлось пережить. Потом этот огромный, уродливый, напыщенный и при этом простовато-грубый город задавил её. И американцы ей не понравились сразу и категорически. Зато 10-летний Алёша был в восторге. Он немилосердно таскал свою маму на Кони-Айленд, по магазинам и просто по улицам. Эдмунд не спрашивал ничего ни о ней, ни о ситуации в стране. Он вообще ни о чем не спрашивал, а только рассказывал о себе. «Чтобы я не вздумала отвечать, и они меня не заподозрили и не расстреляли». Люба снова пришла в знакомый уже ужас. Надо было уничтожить письмо, но не могла она сделать такое с этим сокровищем! У окна слегка отходили обои, толстые, добротные, оставшиеся от прежних хозяев. Засунув туда письмо и убедившись, что не видно, она немного успокоилась. Но как только начались занятия в школе, её вызвали на допрос. Такого ужаса она не испытывала ещё никогда за время «после Алёшеньки». И такого унижения. Они обыскали её комнату и нашли злополучное письмо. А тётя Маша победоносно поглядывала на всё это в щель в двери своей комнаты. Наконец-то она упрячет эту гордячку туда, где ей и следует быть! Потом её вызвали на допрос ещё раз и пригрозили посадить, если она сейчас же не расскажет о других свои родственниках и знакомых и о том, где они прячутся. Кромешный первобытный ужас объял Любу. Если она скажет, что у неё больше никого нет, они не поверят и всё равно её посадят. Безвыходное положение. Потом следователю кто-то позвонил, и он повёл Любу по жутким мрачным коридорам к другому следователю. - Вот ему ваше дело передали, - сказал следователь, - И вы лучше всё расскажите. Потому что это зверь такой, что я в сравнении с ним – котёнок. Люба вошла, глядя себе под ноги, чуть не упала, нашла на ощупь стул и села. «Это конец». - Здравствуйте, Любовь Николаевна. И Люба пришла в ещё больший ужас, взглянув ему в лицо. За несколько лет Миша Каретников изменился так, что его с трудом можно было узнать. Взгляд его стал пронзительным и обжигающе холодным, черты лица – жёсткими. Он смотрел на неё, надменно ухмыляясь. Нет, столько ужаса сразу пережить просто невозможно! - А я, как видите, снова пошёл по трупам, Любовь Николаевна. Он подписал какую-то бумагу и положил её перед ней. - Вот ваши признательные показания. Подпишите, и вас отпустят под мою ответственность. Люба, потеряв дар речи, замотала головой. - Ну что вы прямо как ребёнок! Тут список никчёмных людей, которых вы даже не знаете! Она всё мотала головой. Тут он подошёл, склонился над ней и стал рассказывать. Своим спокойным голосом, который ей когда-то было так приятно слышать, хоть она сама себе в этом никогда не признавалась. Он рассказывал о лагерях. О том, как там людей считают скотом. Как люди там убивают друг друга за крошку хлеба. И она схватила бумагу, и подписала, задыхаясь от ужаса и слёз. А он вернулся за свой стол и так же спокойно сказал: - А теперь убирайтесь. И надеюсь, мы больше не увидимся. Ну, что сидите? Идите же! Долго ещё после этого она не могла прийти в себя от ужаса, и ночью вздрагивала от каждого шороха, опасаясь ареста. А потом думала о Мише. Почему он опять её спас? Она ведь, кажется, разбила ему сердце. Она не понимала. И снова пришёл ноябрь, время поминать Алёшеньку. Она не будет думать о Мише Каретникове. Пусть он ходит себе по трупам, а она будет жить своей жизнью.