Призраки

Однажды в апреле Люба вышла из дома и не узнала Петербурга. Всё это страшное время «после Алёшеньки» он походил на бездомного раненного пса, холодного и голодного, забившегося в тёмную сырую подворотню, откуда нет выхода. А тут вдруг расцвел и засиял, почти как прежде, когда жизнь ещё не утратила красок. Модно одетые молодые люди и дамы внезапно заполонили улицы. Открывались магазины, витрины которых с войны были заколочены. Открывались рестораны, кафе, и в них играла музыка, которую Люба в жизни никогда не слышала, но от неё хотелось танцевать, забыв о больных ногах, о возрасте и вообще обо всех приличиях. «Вот они, лучшие времена!», - думала Люба, - «Вот они и настали!» Ей очень хотелось ворваться в эту яркую жизнь, но очень быстро она поняла, что новым миром, как и старым, который она так любила, по-прежнему правят деньги. Только вот в прошлой жизни денег у неё было некуда девать, а сейчас не было совсем. Всё, что ей оставалось – это смотреть в окно, как из магазина напротив выходят шикарно одетые женщины. - Это проститутки! – бесконечно твердила Светлана, тыча пальцем в окно. И перед Любой чётко и ясно, как никогда, встала картина её жизни. Счастье приносили деньги, а не любовь, не друзья или что-либо ещё. Она зависела от денег больше, чем от людей, но не понимала этого, будучи молодой и наивной. Нет денег – нет счастья. А денег взять неоткуда, потому что никому нельзя доверять. Вот и всё. Тогда же Люба с радостью обнаружила, что набрала вес и перестала выглядеть старухой. Но следом с ужасом обнаружила, что за прошедшие годы её тело несколько изменилось, и старые платья больше на ней не сходятся. И она лихорадочно сама перешивала их, получалось страшно и криво, и хотелось плакать от того, что вокруг столько всего нового и красивого, но недосягаемого. Она понимала, что больше никого не сразит своей красотой, но привычка выглядеть хорошо была у неё в крови. С этим уж ничего не поделаешь. Настало лето. Люба старалась больше ходить, насколько позволяли больные ноги. Она заново узнавала родной город, поражаясь, насколько он изменился. Конечно, она просто не замечала этих изменений раньше, когда думала об Алёшеньке или о том, что она будет завтра есть. Или когда лежала голодная со сломанными ногами в провонявшем мышами подобии больницы. Не стало прежней холодной величественной красоты. Зато теперь из каждой подворотни веяло жизнью. Город словно отмыли от векового налёта надменного пафоса, и он зажил, наконец. Люди жили одним днём, не думая о завтрашнем, потому что завтра всё может измениться. Попав в этот шумный беспечный круговорот уличной жизни, Люба с горечью поняла, что она здесь лишняя. Она – кусок холодной надменности, который не удалось отмыть. Она – призрак, который будет бродить по этим улицам и даже будет по привычке любить этот город, но жить она не сможет. Однажды знакомый голос окликнул её на Невском: - Здравствуйте, Любовь Николаевна! Обернувшись, Люба увидела красного, и всё внутри перевернулось. «Арестуют, посадят, расстреляют». Но красный арестовывать её не собирался. Увидев, как она застыла в ужасе, он улыбнулся и протянул ей руку. - Вы меня не помните, наверное. Я Миша Каретников из Смоленска. Мы на войне встречались, на Волге. Наверное, вы сестру мою больше запомнили, Катеньку. «Катенька», - у Любы словно камень с души свалился. Конечно, она помнит эту очаровательную девочку. И помнит, что её брат увёз их тогда из Поволжья и спас от неминуемой гибели. - Катя сейчас в Сибири, а я вот в Петроград переехал. Какое счастье, что я вас тут нашёл! Я бы проводил вас до дома, если вы не против. «Ему что-то от меня надо» - стучало в голове у Любы, - «Теперь придётся платить за свою спасённую жизнь. Ах, лучше бы я умерла». Говорил Миша искренне, сознание Любы отказывалось это принимать. Потому что никому нельзя доверять. Она стояла посреди улицы, как каменное изваяние, и руки не подавала. Так уже было целую вечность назад, хотя, на самом деле прошло лишь несколько лет. Когда они пришли её грабить. Застрелили её старую безобидную собаку. Перевернули дом вверх дном. Вынесли всё. А что вынести не смогли, разбили. А она стояла в углу гостиной, прижимая к груди старые фотографии, и смотрела на них свысока. Они изничтожили всё вокруг, но её тронуть не посмели. «Неужели этот посмеет?» - Я вам честно хочу сказать, Любовь Николаевна, - сказал Миша, изменившись в лице под её взглядом, - Я вас обижать не желаю. Я просто поговорить хочу. Надо мне вам кое-что рассказать, и скрывать я этого не собираюсь, потому что человек я честный, уж поверьте. И рассказал он, как вернулся с войны и узнал о её жизни в Петрограде. Он побаивался подойти и предложить помощь, потому что не примет она, а потом слухи пойдут нехорошие и неприятности будут. - Но когда вы сломали ноги, не выдержал я, Любовь Николаевна. Эти гадины не хотели давать вам жильё, несмотря на то, что вы инвалид и работаете, и по закону положено. Я стал всем говорить, простите меня великодушно, что вы со мной всё время в Красной Армии были. Они меня уважали, гады эти, крысы канцелярские, за героя считали, поэтому дали вам комнату, вот. Вы только не волнуйтесь так! Никаких проблем у вас не будет! Всё по закону! Люба аж задохнулась от негодования. «Лучше бы я в бараке сгнила, чем ТАК!» Так хотелось влепить ему пощёчину и выкрикнуть ему в лицо, что она не желает больше его знать! Но она сдерживалась, повторяя про себя: «Он спас тебе жизнь, ты ему обязана». - Я ещё я хотел бы пригласить вас в одно место, вам там понравится. Но сначала вас надо обязательно переодеть! Что это такое, в лохмотьях ходите. Лицо у Миши было простое, взгляд искренний, но Люба не верила ни единому слову. Отказывалась верить. Но послушно покрасила волосы, моментально став лет на 10 моложе. И впервые за эти годы «после Алёшеньки» улыбнулась. Послушно ходила она с Мишей по магазинам, где он её «переодевал». Ей непонятно было такое отношение к ней. Это было не любование, не восхищение, не заискивание, не желание обладать. Он не относился к ней как к кукле, как многие нынешние богачи относятся к своим любовницам. Он всегда, всегда, видел в ней человека. И хотел, чтобы этому человеку было хорошо с ним. Люба же считала его простым парнем, который в жизни ничего, кроме гроша ломаного, не видел. Он сделал карьеру шагая по трупам таких, как её сын, была убеждена она. Но как бы ни хотела она ненавидеть Мишу Каретникова, ненависти не было. Это простое широкое русское лицо, улыбчивое и доброе могло вызвать какие угодно эмоции, но только не ненависть. Убедившись в простоте Миши, Люба была уверена, что он поведёт её в какую-нибудь захудалую столовую для пролетариата, но Миша неожиданно привёл её в самый настоящий ресторан. Люба была удивлена и даже немного испугана, когда один из новоиспечённых богачей громогласно приветствовал Мишу через весь зал: - О, капитан Каретников! Как поживаете? За ним последовали и другие. Эти «новые» не относились к ней как к леди. Да и женщины в подобных заведениях вели себя вовсе не как леди. Какой-то бешеный пьяный угар царил всюду. Все жили так, будто завтра конец света. Люба знакомилась с новыми господами, ошарашенная, уязвлённая, даже немного отупевшая. В одном из них она с трудом узнала красного командира, с которым ехала в одном вагоне тогда. Его вызывающе одетая вдрызг пьяная жена бросилась к ней на шею с криком: - Любовь Николаевна! А вас и не узнать! Ой, спасибо, спасибо вам огромное! Без вас наш ребёночек умер бы! Знаете, мы назвали его Алёшей, как вашего! Внутри Любы всё заклокотало: «Как она посмела! Надо ж было так осквернить память Алёшеньки!» Миша только улыбался, будто наблюдая за её реакцией на происходящее. «Ты хотела новый лучший мир», - думала Люба, - «Ты его получила. Так что сиди и терпи». - Проститутка! – сказала Светлана, когда Люба вернулась. А та всю ночь не спала, думая то о дивном новом мире, то о «господах», то и Мише. Получилось, что она совсем не знает его, а вот он как будто видит её насквозь. Это было неприятно, потому что Люба привыкла к тому, что насквозь всех видит она. Она даже не знает, сколько ему лет. Чем он занимается, откуда у него деньги? Зачем он дружит с этими «господами», ведь они ему не ровня? «А вдруг он работает на какую-нибудь разведку или на органы??» Люба в ужасе зажала рот руками и зажмурилась, изо всех сил стараясь не думать об этом. «Ему нельзя доверять, нельзя, нельзя». Миша почти каждые выходные приглашал её в дома его друзей. Публика там собиралась самая разнообразная. Чаще всего туда стекалась на всю ночь шумная ресторанная братия, которая, как Любе казалось, никогда не спала. Бывали там и офицеры, и пьяницы, и цыгане. И проститутки. Миша был душой всех этих компаний. Он играл на гитаре и на баяне. Иногда так играл, что хотелось плясать. Но Люба сдерживала себя. Молча сидела в уголке и ни с кем не разговаривала. И Миша не пытался втянуть её в это веселье. Он снова как будто наблюдал за ней. Иногда её одолевала скука или к ней кто-нибудь привязывался. Тогда она тихо уходила. Иногда Миша успевал поймать её у двери, и каждый раз просил остаться. - Я здесь чужая, вы же видите, - всегда говорила она, - Я только мешаю. Миша уверял, что это не так и провожал её до дома. А дома ночами она думала о Мише. Если раньше она пыталась понять, как относится к ней Миша, то теперь пыталась разобраться в своём отношении к нему. И не знала, что себе ответить. Теперь она знала, что ему 35 лет и он не женат. И занимается какой-то «коммерцией». Люба не знала, что это, и не хотела знать. И как относится к нему, она не могла понять. Кроме вечного «нельзя доверять», у неё не было никаких идей. Так проходило лето. В середине августа неожиданно из Сибири приехала Катенька со своей боевой подругой Аней. Эта Аня поддерживала какое-то «женское движение» и устраивала собрания по данной теме. - Вам непременно надо сходить, Любовь Николаевна, - сказал Миша. И она пошла. Аня выступала по квартирам друзей и в каких-то «актовых залах». На этот раз собрались в большой квартире одного «господина». Публикой были в основном женщины из «новых» и завсегдатаи ресторанов, которым нечем было больше заняться. Ещё с порога Любу поразило то, как изменилась Катенька. Это уже и не Катенька вовсе, а Екатерина Матвеевна, известный в узких кругах работник культуры. Мягкие черты юного лица заострились, а взгляд напоминал паровоз, несущийся на огромной скорости в светлое будущее. Этим она напоминала Светлану, и Любу в глубине души передёрнуло. Однако, несмотря на это, Катя поздоровалось со старой знакомой очень тепло и, видимо, была искренне рада, что та пришла. Она представила Любе Аню. От этой Ани Любе стало действительно страшно. Одета она была, как все модницы, вызывающе, в стиле «оцените все мои достоинства!», но этот стиль совершенно не гармонировал с её натурой. Холодная, злая, какая-то ощетинившаяся. Видимо, с давно разбитым сердцем. «Вот такие и разрушают семьи…» - подумала Люба. Говорила она много, зло и едко. И на всё был у неё готов ответ. Первым делом она спросила Любу, замужем ли та. Услышав ответ «нет», Аня видимо села на любимого конька. - И давно разошлись? - Мой муж погиб на войне, - ответила Люба спокойно, чеканя каждое слово, желая впечатать эти слова в злое лицо собеседницы. Люба обезоруживала этим своим тоном, доставшимся ей от матери. Она знала это и активно этим пользовалась. Аня прикусила язык, но чувств своих она скрывать не умела. Угол её рта сполз вниз от бессильной злобы, и Люба поняла, что стала заклятым врагом «женского движения». Лекция Ани была о том, что надо разводиться с мужьями, которые пьют, бьют и бранятся. С нескрываемой гордостью она заявила, что развелась со своим, поправ его веру и вообще все его принципы. «Молодец!» - отвечали слушатели. «На самом деле это он с тобой, стервой, развёлся», - Люба видела таких женщин насквозь. Потом началась лекция о детях. Аня говорила, что материнство надо оставить в прошлом. «Пусть рожают деревенские бабы, а детей воспитывает государство». «Она понятия не имеет о том, как воспитывает государство», - думала Люба. Аня продолжала говорить о том, как материнство «портит» и «приковывает женщину к дому». - Женщине нужно работать! Приносить пользу обществу! А детьми пусть занимаются те, кто этому специально обучен! – воскликнула она, ударив кулаком по столу. «Да!!» - поддержала её публика. А Люба вспоминала, как не спала ночами, качая расплакавшегося Алёшеньку. Как не доверяла нянькам, сидела с ним сама, меняла пелёнки, следила за его лечением, когда он болел. И это не приковывало её никуда. Это было ей в радость. А крикливая стерва просто не знает радости материнства, не понимает, какое это великое счастье… Она тихо вышла из квартиры, уселась в парадном прямо на лестницу и, выплакав всё горе, так и осталась сидеть, не в силах подняться. Ей решительно нет места в этом новом мире. Ни в женском, ни в мужском обществе. Вышел Миша. - Ну вот вы опять ушли, Любовь Николаевна. Да вы плакали? Зачем? Да не обращайте вы внимания на этих куриц! Они только языком мелют и всё. Его мягкий тон только раздражал Любу сейчас. Она решительно и резко повернулась к нему. Надо высказать всё. Сейчас или никогда. - Зачем вы держите меня рядом, Михаил Матвеевич? Зачем я вам нужна? Я давно уже не украшение для гостиных. Я вам не ровня и не пара, и вы это знаете. Если вы хотите от меня какой-то благодарности за спасение моей жизни, то вы её уже получили с избытком. Думаю, я достаточно терпела ваших друзей, и больше не могу. Если хотите таким образом получить от меня прощение за убийство моего сына, то знайте – я не прощу. Никогда. Холодная сталь мелькнула в её глазах. Угол Мишиного рта дёрнулся, почти как у Ани. Некоторое время он молчал. Потом заговорил. Спокойно и мягко, как всегда. - Вот вы такие все умные, господа интеллигенты, много книжек прочитали, да. А ваше же собственное благородство не даёт вам увидеть то, что под носом лежит. Мне от вас ничего не надо. Я плату прошу только за товар. И сына вашего я не убивал. Пусть отвечает перед вами тот, кто это сделал. Не вам надо говорить спасибо, а мне. Это вы спасли меня, а не я вас. Если бы не вы, я бы… не знаю, в кого превратился. Я, когда вас встретил, уже привык себе трупами дорогу выкладывать. И думал, что это единственный мой путь и есть. Но тут увидел вас, и понял вас, и проявил уважение. Впервые в жизни, может, к кому-то, кроме моих родителей и Катьки. Я вас, белых, раньше за грязь считал. Давить вас надо, считал. Всех. Но тут вас встретил. Вы же поразительный человек, Любовь Николаевна. И сами это знаете. Вы такая, что можете одним взглядом сражение остановить. Вот и я, вас только увидев, решил, что надо жить по-другому. Я лишь хотел, чтоб вы меня поняли, как я понял вас. Каков я есть. Привёл вас в свой мир. А вы так и не поняли. Люба сидела, ошарашенная. Сначала она не знала, что ответить. Потом могучая, несгибаемая, не убиваемая ни голодом, ни унижениями гордость поднялась в ней горячей волной. - Мне не нужны ничьи подачки. И ваш мир я не собираюсь. Он мне противен. И целиком, и в мельчайших частностях. И снова холодная сталь. И его спокойный голос. - Ну, так и катитесь к чёрту со своим благородством. И вернулся в квартиру, хлопнув дверью. «Теперь точно заподозрят, арестуют, расстреляют», - стучало в голове, когда она шла домой так быстро, как только могла, - «Он всё обо мне знает, он обозлится и всё расскажет… расстреляют». Но шли дни, недели, и никто арестовывать не приходил. Когда снова настал ноябрь, и пришло время поминать Алёшеньку, Люба твёрдо решила не думать больше о капитане Каретникове.