Призраки

Сурово принял её Петербург, едва оправившуюся от болезни, голода и самого страшного ужаса в её жизни. Так тяжело устраивать свою жизнь своими руками. Так далеко ходить пешком на работу с Васильевского острова на Малую Морскую в феврале, в самую бурю. Так неприятно быть вечно голодной, штопать на сто раз перештопанную одежду. Так неуютно жить среди пьяни и рвани в бараке, продуваемом всеми ветрами. Так страшно жить одними лишь воспоминаниями. Каждый мальчишка в школе, прибегавший к ней с очередным ушибом, напоминал Алёшу. Так хотелось улыбаться им, гладить каждого по голове, но она не могла. Нельзя никому доверять. Хочется погрозить кулаком ненавистному революционному плакату, но нельзя. Красные победили. Они заподозрят, арестуют, посадят, расстреляют. У Любы нет больше друзей, кроме старых фотокарточек и воспоминаний. Знакомых, ставших красными, она не хотела больше знать. А в кого превратилась она сама, её как-то не интересовало. Она выживала, потому что думала, что когда-нибудь будет лучше. Не может быть всегда плохо. Просто не может. Она научилась ставить на место соседей так, что они начинали её побаиваться. Не брезговала самой грязной работой. Научилась закрывать своё сердце как от горестей, так и от простых маленьких бытовых радостей. Потому что твёрдо внушила себе, что нечему радоваться в этой новой жизни. Научилась никому не доверять. «Не доверяй никому, никому, никому, даже детям, потому что все могут донести, и тогда красные непременно расстреляют», - твердила она каждый день как молитву. И постепенно её сердце покрылось непробиваемой бронёй. Люба пыталась внушить себе, что всё это пройдёт. Вот наступят лучшие времена, и тогда она непременно станет прежней. Но умом-то она понимала, что и лучше времена не наступят, и прежней она никогда не станет. Её жизнерадостность, энергичность и целеустремлённость умерли вместе с её сыном. Навсегда. А сердцу, однажды, окаменевшему, не стать больше мягким. Иногда её пугала седая, преждевременно постаревшая, истощённая женщина с тяжёлым взглядом, глядящая на неё из зеркала. Но ничего уже не изменить. Ничего. Никогда. Так миновал год со смерти Алёши. Потом снова настал декабрь. И Рождество. «Алёшенька родился в Рождество. Ему было бы 20. 20 лет! Совсем уже взрослый… Нет, не смей думать об этом. Иначе сойдёшь с ума». Через 2 дня после Рождества на Любу наскочила взбесившаяся лошадь, и она упала с моста, сломав обе ноги. Выздоровление шло тяжело и долго. Сказалось физическое и нервное истощение. Но, едва начав ходить, Люба вернулась на работу. Вовсе не потому, что её туда влекло, а просто она не могла сидеть в четырёх стенах и бездействовать. За этот год в её сознание твёрдо впечаталась истина: если будешь сидеть сложа руки - умрёшь с голоду. Это стало уже инстинктом. За инвалидность и за некоторую полезность советской школе, наверное, ей была дана комната в коммунальной квартире на Большой Морской. Это было великим даром для неё, ибо ходить с Васильевского острова она физически больше не могла. Ни о каком постороннем вмешательстве в её жилищный вопрос, она и не думала, потому что не было у неё «таких знакомых». И потому что никому нельзя доверять. Квартира была на третьем этаже, семикомнатная, скромно отделанная, со старой, видавшей виды, мебелью, оставшейся от прежних хозяев. Но относительно чистая. Жили там учителя и воспитатели. И тихий нелюдимый грузин Гога, который работал дворником. Когда и зачем он приехал сюда, никто не знал, да и всем было плевать. Только две учительницы жили с мужьями, остальные потеряли их на войне и, выживая в одиночку, превратились в хищных зверей, готовых загрызть за кусок хлеба. Или за недоброе слово в их адрес. Эти ковали детей как сталь. А к тем, кто работал с беспризорными, лучше было вообще не подходить. Много лет назад юная и наивная 20-летняя мать Люба возмутилась бы, сказала бы, что таких нельзя подпускать к детям на пушечный выстрел. Но сейчас она с горечью понимала, что дети должны приходить в этот страшный новый мир уже закалёнными и озверевшими. Иначе не выжить. Главой коммунальной квартиры, бесспорно, считалась тётя Маша. Баба страшная. Славилась тем, что нещадно порола маленьких «иначе они не понимают», а подросткам рассказывала истории из собственной жизни про войну, голод и смерть «чтобы не бросались продуктами». А ещё Маша часто доносила. «Заместителем» тёти Маши была раба божья Светлана. Пожалуй, эта женщина была ещё страшнее, потому что являлась волком в овечьей шкуре. С виду скромная, строгая, казалось бы, честная. Но внутри у неё жил зверь. В войну она сменила религиозный фанатизм на идеологический и нещадно стегала всех, кто хоть слово скажет против её мнения. Но оружием её были не розги, как у Маши, а слово. Эта, конечно, доносила ещё чаще. Далее по списку следовала Елена. О ней ходили слухи, что «один мальчик видел, как она другому мальчику выбила указкой глаз». За ней следовала Кристина. Она славилась тем, что целыми днями грызлась с мужем, а когда тот начинал грозиться от неё уйти, целыми ночами утешала его бурными ласками, словно забыв, что стены-то картонные. Самой безопасной из дам, пожалуй, была истеричная мадам Ефросинья, которая строила из себя тургеневскую барышню. Бродила по коридору по ночам и громко стенала, заламывая руки, потому что её муж где-то пил. Пока не получала от тёти Маши в ухо или в глаз. Любу ничего не удивило и даже не огорчило. Она бывала в местах и похуже. Тётя Маша мгновенно обозвала Любу «жидовкой». Почему она выбрала именно это прозвище, Люба не понимала, да и знать не хотела. Любина комната располагалась ближе всего к кухне, и каждый вечер она слышала, как соседки собирают о ней всякие гадости. «Слыхали и погаже» - только вздыхала она. Иногда утром она находила у себя под дверью дохлую мышь. Но ничего. Она найдёт подход и к этим. Она умнее и сильнее их, и они это знают. Потому стараются укусить больнее от зависти и слепой ненависти. Не получится. И не таких на место ставили. Но одно заставило её насторожиться. Однажды тётя Маша орала на неё на кухне, потрясая ложкой: - Если кто-то тебя пустил тут жить, ты на себя спесь-то не напускай! И не смей жида своего водить! А то возьму вот эту швабру и буду вас обоих бить, пока спесь не выбью! Так-то, госпожа, сука, ваше величество! Люба, как всегда, поворачивалась к ней и спокойно говорила, испепеляя мерзкую тварь взглядом: - Ты понятия не имеешь обо мне. И не тебе судить. После такого тётя Маша прекращала крик и застывала с открытым ртом. Надо же, кто-то ей перечит, а она почему-то не может врезать нахалке вот этой самой ложкой. Данная головоломка отказывалась складываться в её уме. А Люба поняла: гадина что-то знает. Значит и ей нужно узнать побольше. Но как? Ведь никому нельзя доверять…