Призраки

Среди светлых небесных сводов, Среди тёмных безжизненных улиц Есть ли в мире хоть кто-то, чтобы всё это остановил... Осуждай меня, если хочешь, Я безмерно устала от боли, И мне просто хотелось услышать слова любви... И встретив свое имя на одной из могил, Ты с ужасом почувствуешь, что ты уже был, И что тебе останется вместо мечты, Ухаживать за нею, поливая цветы. Вот и не осталось ничего, а лето пахнет солнцем.

Эти мальчишки иногда бывают такими упрямыми… до глупости. Если бы он хоть раз написал… А сейчас он где-то так далеко лежит раненый в живот. Полудохлая крестьянская лошадь отказывалась пробираться через сугробы, которые намело за ночь. Лошадка вставала, мужик, матерясь, слезал с телеги и тянул её через сугроб, сплёвывая себе под ноги. «Это вам не Петербург, Любовь Николаевна, тут совсем другая Россия». Путь по другой России в конце ноября от одной деревни до другой занимал огромное количество времени. «Ни за что не доедем до заката» - думала Люба. Она бы пошла пешком, да не знала, куда идти в этом жутком море снега, и ноги её подкашивались от ужаса, стоило ей подумать о том, что её сын, раненый в живот, лежит где-то, и никому до него нет дела. Потому что в первую очередь штопают офицеров. Она знала это, побывав вместе с Белой Армией в самых разных сражениях. Год войны выбил из неё остатки иллюзий и житейской доброты и научил закрывать глаза на многое. Вот и сейчас кто-то наверняка так же закрыл глаза на её сына. Наконец, выехали на дорогу. Из-за поворота показалось огромное белое пространство. - А вот и Волга, - сказал мужик, сплёвывая, - доедем дотемну, не волнуйтеся. Другого берега не было видно в сумерках. Эта величественная застывшая красота, наверное, поразила бы Любу, но не сейчас. Только не сейчас. Не тогда, когда её сын где-то… Она вспомнила уже больше десятка ранений в живот, которые ей приходилось видеть на войне. Все они смертельны, если не провести срочную операцию, которая в полевых условиях невозможна. «Не смей думать об этом сейчас, иначе сойдёшь с ума. Будешь думать, когда увидишь его». - Мамочка, у меня так болит живот!, - сказал Алёша, глядя на неё жалобно и испуганно своими огромными тёмно-карими глазками, - Мамочка, значит, я умру? - Конечно, нет, милый, - она улыбалась, - Ведь твоя мама врач, разве ты забыл? Смотри, мама даст тебе волшебный порошок, и ты сразу поправишься. - И я никогда не умру? – в глазах ребёнка появилось недоверие. - Конечно, нет! – Люба прижала его к себе крепче, - Ну что за глупости? Конечно, ты никогда не умрёшь. Никогда. - Эй! – крикнул ей мужик, - Не спите! Нельзя спать, холодно ж! Дорога повернула снова, и вот уже на них угрюмо смотрела старая почерневшая церковь. - Дальше уж вы сами, - сказал мужик, - А мне в другую сторону ехать. Люба поплелась к деревне. Ей казалось, что она бежит, задыхаясь, из последних сил, но старая церковь никак не приближалась. Всюду царило запустение и разруха. Войска отступали, забирая всё, что могли унести. Те, что остались, в ужасе смотрели в лицо наступающему голоду. Госпиталь располагался в хлеву на самой дальней окраине села. Люба доплелась до него, когда почти совсем стемнело. Настоящий животный ужас охватил её, когда она увидела, как мертвых выкидывают прямо в снег. Вот тогда она действительно побежала. Она что-то кричала, не помня себя от ужаса, пока не вышел врач. - Мне нужен Алёша… Алексей Кириллович Тимофеев… Я сама буду оперировать! - Умер он вчера от ранения, - бесстрастно сказал врач и пошёл на улицу, поманив её за собой. - Вот там похоронили, - он указал на занесённую снегом общую могилу с тремя крестами, - Вчера-то ещё хоронили, а сегодня снегу намело, мужики копать хотят. - Жаль вашего сына, - добавил он, видимо, из вежливости, коей в нём сохранилась крупица, - Хороший мальчик был. Храбрый. Всё планы строил, что будет делать с проклятыми большевиками, когда поправится. Пока он говорил, до сознания Любы начинало медленно доходить: умер… вчера… от ранения… умер… умер… - Это всё вы! – выкрикнула она ему в лицо, внезапно превратившись в тигрицу, у которой отобрали детёныша, - Вам наплевать! Это вы его убили! Она набросилась на врача с кулаками, но он скрутил её и держал, пока вспышка безумия не прошла. Потом отпустил, она упала на пол. И полились слёзы. Нескончаемым потоком выливалось всё, что ей пришлось пережить за год войны. Что пришлось держать в себе. Потому что нельзя было расклеиваться, надо было жить. У неё был повод жить. У неё был сын. Она собиралась вытащить его отсюда. Тогда он защищал бы её. Не проклятую никому не нужную Белую Гвардию, а только её. Как всё это глупо… Теперь у неё не осталось ничего. Она бросилась бежать в обжигающе холодную зимнюю ночь, спряталась в чьём-то сарае, заперлась там и рыдала, стенала, каталась по земле до рассвета. Когда было ещё темно, две испуганные деревенские бабы привели её, обезумевшую, обратно в госпиталь. Доктор Владислав Иванов оказался не таким уж плохим человеком. По крайней мере, он сделал всё, чтобы прекратить у Любы приступы буйства. - Здесь вы не поправитесь, - говорил он, - Поезжайте в свой Петербург. А здесь… Наши ушли уже, красные идут, голод будет страшный… Не губите вы себя. На это Люба отвечала категорически «нет». Каждый день она ходила на могилу сына, разговаривала с ним. Соорудила и каждодневно поправляла холмик из снега «только для него» и повязала свой платок на крест. А потом неизменно впадала в беспамятство и билась в лихорадке. Каждый день ломилась в церковь, хоть всякий деревенский мальчишка мог сказать ей, что поп сбежал, испугавшись, что его «красные расстреляют». Вот и доктор Иванов уехал со словами: - Всё кончено, Любовь Николаевна. И пришли, наконец, зловещие красные. Люба, не знала, что происходит за пределами госпиталя, но бабы, носившие молоко, говорили, что они «сильно расстреливают». Госпиталь наполнился ранеными, и Люба, едва держась на ногах, помогала молоденькой медсестре Катеньке. Катя носила красную косынку под шапкой, вид имела боевой и «революционный». Но в душе была доброй, ухаживала за Любой, когда той становилось плохо, и искренне сочувствовала её горю. Катя рассказывала, как убили их врача, как долго не знала, жив ли её брат. «Не такие уж они плохие, эти красные», - думала Люба. Но тут же прикусывала язык. Они вышвырнули её из дома, они её ограбили. Они пристрелили её собаку. Они убили её сына. Но ненависти к Катеньке у неё не было. Да и как возможно было ненавидеть это милое существо? Как можно было ненавидеть раненых, которые ей никогда не грубили, а даже проявляли своеобразное уважение? В декабре Люба слегла с пневмонией и не помнила ни голода, ни многочисленных смертей. Помнила только измождённое, но всё равно милое и юное личико Катеньки, неизменно склонённое над ней. В памяти всплывало ещё одно лицо, но точно его припомнить она никак не могла. - Это мой брат, Михаил! – говорила Катя, - Он устроил так, что мы с вами и весь госпиталь едет в Петроград! Неизвестное лицо позади Кати тоже улыбалось. Но только не было в этой улыбке ничего милого. Дорогу до Петербурга Люба тоже помнила смутно. У жены красного командира, не иначе как по глупости, приехавшей к нему в госпиталь, в дороге начались роды. Люба и Катя принимали этого несчастного ребёнка в холодном, пропахшем скотом вагоне. Люба держала чужого ребёнка, пожалуй, только сейчас осознавая, насколько жестоко ироничной может быть жизнь. Устав от криков, от чужой боли и радости и от запаха крови, она ушла в самый холодный угол вагона и прильнула к щели, откуда пробирало холодом до костей, но этот холод не освежал. Оттуда веяло смертью, войной и безнадёгой. Всё напоминало об Алёше. Глупая молодая мать, несчастное дитя, плачущее от холода, цветущая молодость Катеньки. И даже её собственное исхудавшее тело, выносившее когда-то его. Мимо пронеслась брошенная деревня, сожженная церковь и кладбище. Никто больше не придёт на эти могилы. Вот и не осталось ничего.