Живые Неликвиды

***

      Твёрдый плед, полностью утыканный неприятными колючками, с лихвой пропускал под себя холод. Поджимая оледеневшие голени к друг другу, конечностям никак не удавалось согреть обездвиженные пальцы среди этих стерильно выбеленных стен. Где-то в потрескивающей деревянной раме с вырванной ручкой весь вечер завывал порывистый сквозняк, в ржавые батареи поодаль койки давно перестали подавать кипяток. Днём прямо под распаренными лучами солнца в нагретом окне было бесконечно жарко и затхло, но стоило только последним лучам света в очередной раз исчезнуть где-то за ближайшими трёхэтажками, а лампе начать изредка хрустеть и мерцать тошнотной зеленой – палаты обнищавшей городской больницы постепенно преображалась в холодильные камеры трупохранилища. На жёстком тонком матраце было невозможно лежать, но обессиленное после сильнейшего отравления тело даже и не пыталось сдвинуться: любая попытка изменить положение колола в мышцы осколками горького яда. Каждая минута существования здесь проходила с затаённым дыханием, совершенно неподвижно.       Приходилось просто бездумно ждать, когда собственные ступни наконец смогут самостоятельно спуститься на лакированный пол и пройтись хотя бы чуть дальше пустой прикроватной тумбочки. Чем дольше её организм пытался безуспешно хоть как-то пересилить это состояние, тем тягостней и откровеннее становилось отчаяние в её потерянных, вечно мокрых сизых глазах. Длинные пряди засаленных волос продолжали липнуть к восковому женскому лицу, отображавшему лишь неприкаянность и спутанность любых мыслей в раскалывающейся голове. Лёгкие только-только начали вновь более глубоко качать воздух в больной груди, но от того дышать проще не становилось… Сквозь слабо разомкнутые тонкие губы в местами обкусанных бордовых корках мягко проходил стылый воздух и ласкал прожжённый пищевод.       — Герцен здесь лежит? — возник где-то со стороны входа в палату голос уже знакомой ей медсестры, которая всё это время приносила ей холодные бульоны в мягких пластиковых контейнерах с твёрдыми сухарями. Её пациентка никогда не была голодна, но была вынуждена хотя бы что-то насильно вливать в свой измученный желудок, разбавлять в нём лишнюю кислоту такими небольшими подачками. Женщина, которая и без того не выделялась большим весом, исхудала настолько, что весила даже меньше, чем пошедший габаритами в неё тринадцатилетний ребёнок.

      Медсестра так и не получила ответ.

      — Герцен, говорю, тут? — сколько бы эта фамилия не повторялась из хамоватых уст, женщина продолжала её игнорировать. Отнюдь не намеренно – просто каждый раз, уже на протяжении такого большого количества лет, она всё не могла её воспринять как собственную. Что-то по привычке передёргивало в трусливом сердце, но никак в голове не откликалось.       Всё, что она могла сделать – сжаться от того, как неприятно усилился поток ветра через палату из-за широко раскрытой двери , а после спланировал по мёрзлой коже мурашками. Её соседки же продолжали сплочённо молчать, лишь косо переглядываясь на друг друга: за всё это время никто так и не поинтересовался у этой дряхлой старухи её именем.       — Здесь она, здесь, не кричите так… Вон, слева у стены, — приглушённый, слегка монотонный мужской голос перебил чужие попытки докричаться, пока медленно приближался где-то за спиной отвернувшейся женщины, — спит, наверное. Я с ней немного посижу и оставлю вещи.       — Время посещения кончится через десять минут. Я обязательно проверю, — медсестра в возрасте требовательно пощелкала ярко-бордовым неуместным маникюром по пластиковому стеклу циферблата, прежде чем громко толкнуть за пожилым посетителем деревянную дверь и скрыться, скребя по коридору подошвами медицинских тапочек с характерным треском разбитых плит. Хлопок пронёсся по тонким стенам неприятным гулом прямо в голову женщине, а зашуршавший над ухом мятый целлофан заставил её зажмурить глаза в хриплом уставшем мычании.        И снова она слышала эти старческие причмокивания сохлых губ об липкий язык, стоящий комком хрип в чужой глотке, чувствовала, как вновь рядом слабо трясутся в старческом тремора его руки, немощные на вид и шершавые как грубая пемза, пытающиеся что-то неторопливо разгрузить из пакета на её полку. В глазницах неприятно зажгло, но она продолжала из последних сил сдерживалась и дышала настолько ровно и глубоко, насколько ей позволял объём немощных лёгких. Маленькая грудная клетка жалко трепетала и учащённо заглатывала в себя порции воздуха лишь от того, что проедала изнутри её самая настоящая тоска.

Она была совершенно не рада тому, что он принёс её личные вещи.

Ей было бесконечно тоскливо от того, что кроме него никто бы их и не принёс.

      — Я знаю, что ты не спишь, Лариса, — промямлил вновь высокий вкрадчивый голос, стоило в палате только вновь застояться тишине. По деревянной поверхности продолжали шуршать аккуратно сложенные ткани её домашних платьев и халатов. Он слабо через раз кидал на неё презренный взгляд, хмурил тяжёлые чёрные брови с резной сединой и морщил горбатый нос острием, но даже не пытался к ней прикасаться и привлечь внимание: она сама прекрасно знала, почему ей нельзя его слишком долго игнорировать. В один момент ей всё равно придётся к нему покорно повернуться, — может ты мне на милость скажешь, что это вообще было?       — О чём ты? — прорезался слабый, совершенно недоумевающий шёпот женщины. Она неохотно, но раскрыла измождённые веки, уставившись в сколотую плитку перед ней, прямо на размытое, совершенно невнятное отражение чужого стылого лица за спиной. Даже в нём она видела, как с прежним суровым порицанием оглядывали её чёрные точки глаз.       — О том, что тебе видимо собственных детей не жалко сиротами оставить...       — Это была случайность, — заглатывая остатки влаги в сухом рту, она еле пережёвывала слова перед ним. Уводила с плитки взгляд, чтобы просто не видеть, как он застывает над ней с поджатыми губами, и так наверняка зная, что она сейчас врёт, — я плохо помню, что произошло.       — А ты хоть когда-то что-то помнила? — с явным пренебрежительным глумлением шипел он ей сквозь зубы. На полку вновь встало что-то с явным пугающим её грохотом. — тебя как не спросишь, вечно мозги через решето сыпятся.       — Извини, — она мягко выталкивала из себя это заклятое слово, кажется, делая это с уже рефлекторно опустившимся к груди носом, — я не хотела, чтобы всё так получилось… Наверное, я просто ошиблась в дозировке.       — Тфу, ну что за дура старая, — перебил он с пренебрежением, взмахивая рукой где-то над сковавшимся в мгновенном ужасе туловищем, прежде чем что-то вновь и вновь громко разгружать на полку. Попалось в его пакете и что-то невыносимо тяжёлое и стеклянное, мелькнувшее по краям узорного рельефа искрой отражённого света в заляпанной плитке. Отчуждённые, совершенно неласковые руки потянулись копошиться под одеждой: что-то вытянули оттуда и поспешно всунули в гранёный высокий стакан, залили водой из помятой пластиковой бутыли, но лишь так, для вида, — знаешь почему я здесь?       Лариса тактично промолчала, как и всегда не смея прерывать его монолог и с волнением сковывая меж тонких пальцев край плотного пледа.       — Сказали по телефону, что лапки в любой момент склеишь, — продолжал отвлечённо рассуждать он себе под нос. Монотонные интонации его вновь звучали сухо, совершенно безучастно к чужому положению, выдавая в каждом даже самом заботливом действии его прежнюю холодную нарочитость. В какой-то момент показалось, что по высоким голосовым связкам пробежал смешок, — думал всё, а ты, крыса такая, никак щелкнуть хвостиком своим драным не можешь.       Женщина отчаянно вздохнула без всякого удивления чужим колкостям. Уже давно перестала обращать на это внимание и принимать слишком близко к чувствительному сердцу: за восемь лет совместного проживания и так прекрасно поняла, что общаться по-другому он не умел, да и, кажется, не особо то и хотел. Дотошный, в своей сути непредсказуемый и всегда неумолимо прямодушный: то, что когда-то прежде окружающие считали в его характере преимуществом, откровенно говоря, не особо вдохновляло Ларису этим вдохновляться. Она с огромной натяжкой, исключительно в силу своей бесконечно покладистой души, терпела, даже когда ей приходилось лично изо дня в день становиться невольным участником его нарочито изменчивых зацикленностей. Однако больше всего она не любила, когда тот из раза в раз ввязывал в это детей. Ввязывал совершенно не задумываясь, после чего с налитым багровой кровью от злости лицом перекладывал всю вину на собственную жену, «Не остановила, дура, снова промолчала».       Она не станет говорить что-то и сейчас. Не станет жалостливо спрашивать, что именно его заставляло подобно голодному стервятнику кружиться над ней и разглагольствовать с предвкушением о её смерти — была не настолько глупа, как считал мужчина, чтобы окончательно забыть и это.       — Тебе самой то так жить не надоело?       Вновь и вновь прорезался едкий голос возле неё, даже когда она продолжала молчать. Постепенно становился только ближе, пока сам мужчина грузным туловищем облокачивался руками на плетёную решетку основания чужой койки, вымучивал своим весом из её креплений металлический лязг. Оголял собственную женщину до мяса одним лишь только поверхностным удушенным дыханием в весок, закрывал её от остальных широкими плечами в утюженном халате, белом как молочный кипень. Ладони, покрытые старческим глубоким рубчиком, медленно протерлись об простынь до чужого изголовья, расставили как можно шире жирные, всё также обрамлённые воспалённой желтизной пальцы. Лариса смиренно позволяла ему вновь красть пусть и всё своё и без того небольшое пространство в холодном углу, не смела разжимать околевшие зубы даже в попытке сказать ему и слово, пусть и понимала, что в один момент его это наоборот окончательно вызлит.       — Кто-то мне ещё не так давно клялся с молотком для мяса в руках, что сможет о себе и детях позаботиться сам, — продолжал припоминать в своём сухом шёпоте мужчина, пока связки в его горле натягивались обнажёнными железными прутьями. То, что он называл недавним для женщины проходило бесконечными временными петлями, от момента к моменту, когда детские невинные руки вновь протягивали ей последнее, что могло хоть капельку привести её в чувства. Заставить оклематься от очередного навязчивого желания поскорее заснуть и больше никогда не просыпаться, хотя бы ради того, чтобы отсрочить неизбежное для мальчика, перед которым была бесконечно по-настоящему виновата. Виновата за то, что позволила тому родиться на свет так уродливо и болезненно, виновата за то, что молча смотрела, как детскую впечатлительность жестоко извращали в самый настоящий истерический нервоз. Особенно виновата за то, что случилось неделю назад и не знала, что было теперь в действительности хуже: то обещание мужа перед уходом, данное ей вскользь на самом пороге квартиры около пяти лет назад, или спонтанная, полная самой искренней злобы мысль в голове старшего сына в ту злополучную ночь. В обеих случаях она ничего не смогла сделать, как и всегда, как и было раньше. И это заставляло тосковать её больше всего.       — Нет, я не могу позаботиться о себе… Ни о себе, ни о детях тем более, — наконец сказала честно она то, что так мечтал всё это время услышать её муж, сжимая тонкие брови как можно теснее дрожью друг к другу и чувствуя каждой частичкой, как уже проползает холодная мужская ладонь по её окаменелой в ступоре кисти, — пожалуйста, не трогай меня.       — наигралась за несколько годиков в хорошую мать, молодчина, — её продолжали игнорировать ненавязчивыми, какими-то вынужденными ласками всё те же руки, пока из глотки возникал этот приглушённый, неприятный самоудовлетворённый гогот, — я надеюсь, ты ведь запомнила после стольких проб и ошибок все условия нашего с тобой небольшого договора и что может случиться, если ты воспротивишься их выполнять вновь?       — Даже если и помню, то от меня уже здесь ничего не зависит. — неохотно, с тихим вздохом в изнеможенной грудной клетке промямлила самую наичистейшую правду она, решаясь хотя бы сейчас поднять исподлобья на него свои обледеневшие миндалины тусклых глаз, опечаленно с возрастом опустившихся под выступающим нависшим веком. Подняла не в желании увидеть его спустя столько времени ещё более остаревшие черты лица и вырисовывающуюся по корням чёрных волос седину, а в надежде держать его в пределах своего поля зрения. Слегка приподнималась на кровати, стараясь медленно выскользнуть из чужой потливой руки и прижаться к ледяной плитке всем телом, оторопело стиснуть костлявые колени. Сразу избегала контакта, как только принялись постепенно обрамлять чужую мимику всё более недоверчивые кривые морщины, а вместе с тем стирать ту пусть и издевательскую, но улыбку:       — Как это так, не зависит?       — Не все в доме знали о нашем договоре… Они вместе давно уехали отсюда, Валентин.       Небрежное длинное лицо мгновенно расплылось в недоумении. Он по-новому смотрел на неё некогда остервенелыми глазами, в которых за считанные мгновения затеплилась эта некоторая нотка растерянности: смотрел так, словно был скорее удивлён тем, что его жена вздумала над ним так неумело издеваться, чем действительно в чужие слова искренне верил. Но Лариса не шутила, да и, на самом деле, вообще никогда шутить не умела. Лишь со всей серьёзностью пялилась на собственного супруга, бегала взглядом по каждому новому изменению в чужой эмоции, следила, как постепенно это недоумение разжигалось гневом:       — И куда они, по-твоему, уехали?       — Куда-то в сторону Петербурга.       — И ты, я так понимаю, как всегда, ничего не сделала, чтобы это предотвратить… — голос становился всё напряженнее, а вместе с тем тише.       — Феликс был не в том настроении, чтобы ко мне прислушиваться.       — Дура… — вновь прорезалось рычанием из его пасти, когда он с тяжёлым придыханием схватился за голову. Очки глупо поплыли с горбинки носа из-за случайно сдвинутых дужек, в то время как сам мужчина пытался хоть как-то себя сдерживать в присутствии нежелательного внимания, пусть и от пары людей, чьи мысли были обремлены лишь скорым ужином. Всё сильнее склоняясь над ней и сжимая единственной опорой в виде руки покрывало, он позволял слабым, жалобным завываниям вырываться из его разгорячённой едким возмущением грудины в зажатую на губах другую ладонь, заставляя женщину виновато опускать взгляд вновь, — ой дура, дура, дура… Ну какая же ты всё-таки дура, Лариса!!!       — Давай просто оставим их в покое, пожалуйста.       — Я тебе сейчас оставлю, ты… — он отрезал сам себя на половине слова, чувствуя на подсознании, как где-то за спиной на него возможно опустились в этот момент чужие оглядки. Расслабив перекошенные от гнева пальцы, он сдержанно вновь убрал их в слабый, дрожащий кулак, сжимающий сальные тряпки на койке. Прокашлялся и поджал тугие губы, словно искренне расстраиваясь, что его здесь что-то да останавливало, — ближе подползи.       — Пожалуйста, Валь, кажется, время посещения уже закончилось…       Но у него даже не было нужды повторяться в своём требовании. Только незаметно, но достаточно звонко ударить коленом по металлическому краю, чтобы вынудить вздрогнувшую женщину неохотно, с содроганием в испуганном тельце, но всё-таки кое-как поволочь себя на локтях ближе к стоящему перед ней супругу: наверное, она действительно сейчас заслуживала эти неприятные прикосновения к шее. Широкая ладонь вынудила её сесть бочком на кровать, сама проехалась с её плеча до самой гортани, обхватила её и остановила где-то под подбородком большой палец, который угрожающе замер в таком положении. Позвоночник скривился уродливой дугой, а одна из рук потянула тело к себе чтобы дотянуться до неё своими губами. Просто так, потому что может. С горечью те захватили женские, ужасно напряжённые и скованные, в не особо желанный обоими липкий поцелуй. Нагретое, вечно пахнущее горькими таблетками дыхание в момент заполнило лёгким распиранием носоглотку женщины, каждое новое прикосновение к стянутой плоти слизистой оставляло клейковатый след слюны. Втискивающаяся ладонь на шее вынуждала её слабо приподниматься на дрожащих коленях с койки к нему как можно ближе. Тощие женские руки могли лишь ухватиться за ворот чужой клетчатой рубашки чтобы перераспределить вес и не чувствовать то, как постепенно одна из опор под самой шеей начинала её душить. Ей никогда не нравились такие порывы супруга играть в несуществующую любовь, но с её стороны было бы, если подумать, как-то неправильно спустя такой длительный брак запрещать ему её трогать. Поэтому она и старалась позволять, пусть и со сморщенным лицом слабо смазывать прикосновение чужих губ со своих хотя бы на желобок под носом, хотя бы на робкий их уголок. Однако тот продолжал лишь виду ради целовать её исключительно так, как выглядело бы это интимнее всего. Так, что заставит лишних свидетелей отвернуться, в нежелании соваться носом в чужие семейные дела и тем более слишком откровенно пялиться, когда ему нужно было серьёзно с ней поговорить.       — А теперь послушай меня, Лариса, — Большой палец незаметно вжался грубее куда-то прямо под челюсть женщине чтобы стиснуть дыхательные пути и помешать воздуху проходить, стоило только ему с тихим выдохом оторвать сохлый рот. Не отрывался лицом слишком далеко, продолжал говорить мягким скрежетом тихо-тихо только с ней, пока та старалась лишний раз не двигаться и не позволять тому душить её сильнее, — ты знаешь, что с тобой сделают, если ты в ближайшее время отсюда не выберешься?       — Знаю…       — Хочешь из центра поближе к Аютинскому району к таким же наркоманам, откуда тебя никто никогда не выпишет домой, ага?       — Это не важно, — еле как продолжала она скрипеть остатками воздуха в органах. Руки умоляюще сползли на чужое жирное запястье в набухших синеватых венах, с униженной лаской выпрашивая её отпустить. Удивительно, но так и произошло – он слегка разжал лебяжье горло девушки, позволяя ей сипло говорить чуть больше, пока на небесно-голубых глазах непроизвольно наворачивалась солёная влага, — я просто хочу, чтобы мальчики не влезли там в неприятности…       — Хорошо, тогда… Тогда давай договоримся, — никогда раньше она с такой покорностью и надеждой не замирала, когда прежде слышала из раз в раз это предложение. Сейчас она лишь внимательно слушала его томный грубый голос, вглядывалась в его бледную как смерть физиономию так, словно действительно желала поверить, — я заберу тебя отсюда, как только найду хоть какую-то информацию о их нахождении. Сможешь помочь убедить Ромку вернуться, так уж и быть, мы втроём уедем ко мне Москву… А там, может быть, я смогу лучше разобраться с твоей бессонницей... Раз уж те таблетки, что я присылал, уже перестали тебе помогать в прежних дозах.       Всё также заглатывая в совсем сжатое от сухоты и слабого давления пальца горло самостоятельно появившуюся на дёснах влагу, Лариса понимающе кивнула ему сквозь огромные сомнения, которые мгновенно всплывали от неуверенности в собственных силах. Когда он всё это так легко рассказывал сложно было представить, как же на практике у неё действительно получиться выполнить в очередной раз свою часть договора. По этой же причине обещала себе больше никогда с ним подобного не заключать, зная, как тот любит в то же мгновение, стоит ей совершить лишь маленькую ошибку, подстраивать весь договор под себя: потому что мог и имел на то совершенно справедливое право, которое Ларисе не хватало смелости даже попытаться оспорить. Все метаясь в раздумьях, заглушаемых проснувшейся невинной иллюзией веры, она решилась лишь тихо спросить напоследок то, что волновало и будет волновать, к сожалению, только её:       — Мы же не станем докучать Феликсу, правда?       — Конечно… — промычал он, совсем сдержанно, невыразительно улыбаясь: держа перед ней свои открытые волчьи зубы с серебряными коронками, он медленно отпускал её шею и продолжал навязчиво гладить ближе к щеке и уговаривать. Уговаривал так, словно у неё был хоть какой-то иной выбор кроме предательского невмешательства, — конечно, глиста ты моя недоверчивая… Обещаю, только если сможешь его убедить по-хорошему не вмешиваться.       — Лучше обещай, пожалуйста, что ни ты, ни кто-либо из твоих подручных не станете его трогать, если что-то пойдет не по плану…       Отвечать условием на условие было просто, но стоило то же самое сделать обычно отмалчивающейся женщине — тот в мгновение замялся. Как-то странно нахмурил чёрствые брови, слегка потянул голову с недоумением в бок. В приоткрытом рту застыло всё, что могло издать хоть какой-то звук, пока он так долго о чём-то думал.       — Прошу тебя, Валь. Я больше ничего от тебя не требую.       — Ладно, ладно! Обещаю… Ни пальцем. — всё-таки прорезалось с его губ это неаккуратно брошенное обещание, о котором тот ещё наверняка пожалеет. Тощие женские руки с какой-то безнадёжной трогательностью крайне нерешительно потянулись к его толстой шее и слабо обвили её, заставив мужчину слегка отшатнуться с недоверием, но позволить это сделать. Чужой лоб устало прильнул к плечу халата, вместе с собой потянул еле шевелящееся, но вынужденно верное ему тело ближе, словно в надежде об него согреться. Не удерживаясь под чужим небольшим весом, он аккуратно сел возле неё на самый край. Длинные толстые ноги в выглаженных дорогих брюках скомкано, как-то потерянно развалились со скрежетом по полу.

      — Спасибо.

      На это Валентин, при всей своей пленительной разговорчивости и большом словарном запасе, почему-то подобрать этих самых слов не смог. Лишь с долей пустоты в глазах скосил куда-то взгляд, ради приличия протягивая тяжёлую руку за её спину…       Спустя пару мгновений его прогонит оттуда строгая медсестра, но Лариса и не требовала с ним долгих встреч и объятий. Ей будет вдоволь хватать и пары тех секунд того неприятного тепла от чужого тела, в котором ей действительно хотелось хоть капельку надеяться, что даже так для всех будет гораздо лучше: не всегда она была готова вновь взять на себя ответственность за собственные ошибки, которые вечно портили каждому жизнь. На прощанье она шёпотом лишь попросит своего мужа поскорее вернуться за ней с хорошей новостью...       Мягко упадёт на твёрдую кровать, когда все вновь оставят её одну в палате наедине с бульоном и задумчиво отвернётся от стены, чтобы посмотреть на оставшиеся после чужого визита личные вещи из дома. Поднимет спустя время взгляд и на гранёный советский стакан со слегка побледневшей в мутноватой воде веточкой пурпурной ветреницы, которой остаётся лишь постепенно увядать в этом холоде прямо на глазах у женщины. Через какое-то время вечно взволнованно трепещущиеся в ожидании лепестки опадут под действием сквозняка, но многие из них продолжат терпеливо ждать до самого последнего дня в этих тусклых стенах. Ждать, пусть и с совершенно нулевой уверенностью в правильности своего очередного глупого решения. Но, как и в прошлый раз, ей было просто не из чего выбирать.       Стоило ей попытаться избавиться от последнего человека, что ей действительно мог помочь, в надежде, что без него будет всем лучше, как сразу же стало понятно, что без любого мужчины рядом в этой жизни она теперь никто. Даже если этого мужчину было ужасно сложно терпеть, а уж тем более, притворяться что действительно его любишь… И вот опять, когда в очередной раз судьба забирала у неё последнее ценное, что у неё осталось, к ней вновь и вновь возвращался он.

Когда не оставалось абсолютно никакой надежды, для женщины даже самый холодный, безразличный человек становился в её жизни последней верой на новую оттепель.

...