Живые Неликвиды

***

      

      Шумные проспекты Санкт-Петербурга постепенно укрывала тлеющим теплом августовская ночь. Блеклые лучи жгучего солнца сонно скрылись в ярком, подобно разлитому на горизонте сырому яичному желтку, закате, а после неприметно растворились акварельными подтёками в мягком мраке, ожидая скорейшего прихода следующего дня. В лёгкой духоте жаркого ветра просеивался слабый запах донных илистых отложений в Неве, чего-то стойко болотистого и со сладкой ноткой вязкого. Первая неделя последнего месяца лета выдалась, на удивление, тихой и безоблачной; даже самому неприученному носу чувствовалось, как давно не промывал здесь пыльные асфальты хотя бы мелкий ливень, не прибивал мимолётными каплями к земле поднявшийся на улицах смрад и тополиный пух. Шум от проезжающих мимо машин и разговоры прохожих сливались в единый рокочущий гул в ушах, фары скоростными вспышками слепили немного озадаченному мальчишке в раздражённые глаза. Периодически шурша рукавом об помято торчащий край замка расстёгнутой ветровки, он настойчиво старался растереть и без того красные веки, под которыми, казалось, застрял комками режущий песок. Обкусанные ранки на костяшках продолжали от трения и солёной мокроты искристо пощипывать.       — Хватит уже глаза себе натирать, скоро как у мопса выпадут, — кажется, даже будучи отвёрнутым к своему брату спиной, молодой человек всё видел. Испугавшемуся Роме пришлось в то же мгновение неловко спрятать руку в карман, — щас, погоди ты, купил я…       Чтобы вытащить небольшую белую упаковку, постепенно завалившуюся на самое дно одного из плотно набитых пакетов, ему пришлось развалить их прямиком на скамейке. Младший же продолжал раздражающе хлюпать носом прямо у него над душой, боясь теперь прикоснуться к лицу и уже визуализируя не самую приятную картину у себя в голове. Пухлые пальцы небрежно разорвали хилый картон не с той стороны и вместе с таблеткой залезли в чужой рот, чтобы уложить ту на самый корень, заранее прихватывая кудрявый затылок. Просто знал, что таблетка обязательно окажется горькой, а младший брат рефлекторно, не подумав сплюнет на грязный асфальт. Руку он без всякой брезгливости вытер об собственные грязные, мятые шорты.       — Воды нет, у тебя на то нюни есть, — словно уже предугадывая, что хотели спросить его сморщившиеся глазки, тот вынудил его глотать и чувствовать, как некоторая размякшая на влажном языке жгучесть оставляла следы вкуса где-то посередь глотки. Мальчишку аж передёрнуло, тёмные губы с некоторой досадой поджались и причмокнули, когда его снова начали поддразнивать, — чё, вкусно?       — Очень, можешь всю упаковку разом себе в тявку закинуть… — лишь пробурчал недовольный ребёнок, показательно отплёвываясь от издевательски улыбавшегося старшего брата: тому почему-то чужие страдания на фоне постоянных аллергенных хлюпаний казались очень смешными. Уже забыв про угрозу, Рома вновь начал тереть лицо, только теперь свой покривившийся красный нос, и размазывать текущую влагу по холодной ладони. Феликс попытался небрежно тому помочь краем собственной футболки, — со своими этими уборками… Надоели.        — Скотине одной спасибо скажи, без него никто бы не схватился эти ремонтные завалы разгребать, — поддержал детское ворчание юноша, еле разборчиво молотя слова у себя во рту и через раз, в некоторой резкой надменности, не попадая клацающей челюстью на кривую нижнюю. От этого забавно перекашивало веснушчатую щёку в бок, поджимался и без того тонкий как ниточка рот, а даже самое спокойное и умиротворённое лицо отдавало некой озлобленностью в каждом непроизвольном его движении. Он сковал меж потных рук худые плечи мальчишки, слегка прогладив большими пальцами по выпирающим косточкам, — пошли потихоньку… Пока дойдём — точно уже закончат, вся пыль пади выветрится.       Рома слегка мотнул головой, мягко приподняв дрогнувший край губ, а после, пусть и с некоторой озадаченностью, отвёл взгляд в сторону дома. Где-то там, за покрытыми ветвистыми антеннами макушками однообразных зданий, за солнечными отблесками в безразличных окнах, с их балкона резкими встряхиваниями тяжеленого ковра поднималась грузной тучей грязь с ботинок и облупленная штукатурка. Всё, скопленное за месяцы отсутствующей генеральной уборки в условиях нескончаемого ремонта, уже давно досаждало самому младшему жителю этой квартиры — через раз, стоило Феликсу вновь поздно вернуться домой, становилось сложно определить по размокшему, розовому личику, что именно того беспокоило целый день: очередные сопли на пустом месте или надоедливая аллергия, с которой раньше он хоть как-то имел возможность бороться самостоятельно. Таблетки из общей аптечки заканчивались мгновенно. Гавриил об этом прекрасно знал, ведь сам же их ему и скармливал, но хоть как-то с этой проблемой решил бороться только сейчас — и то, к превеликому раздражению старшего, исключительно по поводу приезда совершенно чужого им всем человека. Виднелось во всей этой процедуре что-то раболепное, сервильное во всей своей угоднической красе: готов стараться он был, видимо, только ради уважения от более значимого в его глазах москвича, которому, в отличии от Феликса и его малолетнего подопечного брата, было куда податься кроме этого «крысятника».       Жаркая ладонь пробежалась лёгким прикосновением меж прозорливых, немного жёстких завитков нагревшихся на солнце волос, прежде чем вновь протиснуться сквозь упругие картонные пакеты с молоком и с шелестом вытянуть мягкий журнал в чужие руки. В этот раз он был в магазине один, чтобы Рома мог хоть немного постоять на улице и подышать воздухом, оттого купил первое, что подвернулось на прилавке. Хлипкая защитная плёнка приятно прилипала к детским пальчикам, которые, словно совершенно своим ощущениям не веря, обглаживали с трепетом каждый миллиметр её тонкой поверхности. В такие моменты приятнее всего было с лёгким мандражем ощущать её небольшое натяжение на тяжёлом вкладыше, чувствовать, как маленькое, пока ещё слишком невинное и впечатлительное сердце замирает в предвкушении разорвать ногтями единственное, что отделяет их от возможности прикоснуться к совершенно новой детали от коллекционной модели.       Однако, сделать у него это получится только по приходе в место, которое им обоим приходилось, пусть и сквозь зубы, но называть домом: сейчас же оставалось лишь благодарно прижимать шуршащий подарок ближе к грудине обеими ручонками, с теплотой в больших глазах вновь забывая, почему именно он был так несчастлив всего пару мгновений назад. Даже если в носоглотке продолжала стоять навязчивая тяжесть и вынуждала его делать раздражающие звуки; даже если, возможно, где-то на подсознании казалось, что подобных трат он за своё ужасно истеричное поведение в последнее время был не достоин, — Феликс не мог рефлекторно не улыбнуться младшему брату в ответ, пусть и бесконечно слабо. Иногда и не страшно было потратить лишних полтораста рублей на откровенно бесполезные глупости, которые всегда ублажали чужую измученную горькими слезами душонку и помогали тоненьким, редким ресницам оставаться сухими хотя бы ещё несколько последующих дней. Он уже и забыл за год, проведённый исключительно среди взрослых мужчин, какой же раздражающей и утомляющей бывает очередная детская истерика…       — Может, всё пройдёт не так уж и плохо, как тебе кажется? —       — Ты о чём? —       —… Ну… Москвич… — тихо пролепетал Рома, даже на секунду сжавшись изнутри в понимании, что возможно, не стоило ему заводить об этом тему, однако ему постоянно казалось, что Феликс ужасно переживает по этому поводу. Тот вопросительно приподнял бровь, сразу насторожившись и будто слегка замерев, — может, он окажется не таким уж злющим и вредным, и… Будет с нами всяким делиться? У богатых много вещей, вдруг, у него найдётся чего интересного и для нас?       — Только попробуй у него чё-нибудь взять… — шикнул он, сразу остужая чужое дружелюбие. С тихим хрипом он крепко обмотал полиэтиленовые ручки вокруг фаланг, не боясь остановить в них кровоток под значительным сдавливанием. Он позволил себе мотнуть пакет за спиной мальчишки и показательно поддать им под тощий зад, — Я сначала ему руки оторву, а следом тебе!!! А потом знаешь куда вам обоим их засуну?!       — Ты меня не дослушал! — жалобно промычал он, прижимая сморщенные губы ближе к носу. Маленькая горбинка на носу в тот же момент стыдливо обратилась вниз, к земле. — Я просто подумал…       — Вредно тебе пока думать, замолчи уже… — он моментально съехал с темы, кажется, ставя в ней точку без всякого разбирательства и лишних размышлений, которые так сильно не хотел пропускать себе в забитую голову.       Может, на самом деле, вредно было думать в последнее время только самому Феликсу: каждая новая мысль становилась для него продолжением истощающего хождения по краю дозволенного, вынуждая вновь и вновь в один щелчок портить им обоим настроение… Сдерживать себя стало в разы тяжелее, когда мальчишка прознал о приезде: именно в одну из очередных бессонных ночей тонкие, невероятно хрупкие стены из силикатного кирпича позволили пьяным разговорам двух арендодателей добраться до чутких ушей ребёнка и рассказать всё то, что спящий молодой человек так настырно не желал тому сообщать. Прекрасно знал, что тот начнёт лезть на рожон, лишь бы выяснить и обсудить в скучных четырёх стенах хоть что-то новое. Перед сном молодой человек каждый раз морщился, стоило только хоть единому новому вопросу раздражающе зажужжать из чужих уст комаром, после чего с тяжёлым вздохом отворачивался и не желал с тем разговаривать вплоть до следующего вечера. Роме же, в силу слишком наивного характера и чёткого понимания собственной никчёмности во многих вопросах, оставалось лишь повинно заедать внутри себя очередные опасения и интерес, доверчиво соглашаясь с любым, даже самым необоснованным мнением брата: раз уж он так сильно опасался приезда нового жильца, наверное, тому были свои вполне резонные причины, о которых, видимо, он был не достоин знать…       Потому, получив очередную порцию гадостей в свой адрес, он почувствовал, как все те слова, что, по его мнению, могли успокоить нервы идущего рядом мужчины, вновь застряли где-то в глотке, а следом уплыли в самую глубь грудины вместе с горьким послевкусием таблеток. Он замолчал, аккуратно протягивая ему руку на пешеходе. Вновь они просто шли, пока мальчик краем размыленного глаза пытался прочитать заголовки журнала. Почему-то, они казались ему знакомыми…

— Но это ведь прош…

Он осёкся.

      Чуть сжал в руке долгожданный редкий подарок, который ему приходилось каждый раз вымучивать, прежде чем расстроенно закрыть его от своих глаз под шершавой ветровкой. Даже если старший странно оглянулся чтобы услышать, что он там пытается вновь мямлить, Рома покачал головой под тихий шмыг, в тот же момент, кажется, передумав тому досаждать на душу ещё больше. В руках он держал точно такой же выпуск, который тот покупал ему несколько недель назад.

***

Давно наступила тихая ночь, в глуши которой замирали опустевшие улицы.

      До закрытия метрополитена оставались считанные минуты, оттого одному невеже и приходилось растерянно, впопыхах спешить наружу и периодически спотыкаться об ступени… Провожавшие его взглядом со станции местные работники лишь раздражённо цокали в спину, бормоча себе под нос что-то неприятное и уставшее. Каждый уважающий себя и работников метро обитатель города белых ночей, как золушка из сказки, знал — летом, ближе ко второму часу ночи все переходы метро уже заканчивают свою ежедневную тягомотную работу, останавливают движение местной подземной сосудистой системы. Но даже если бы молодой человек и знал об этом, в его на ходу придуманной отговорке нашлось бы место и любым другим глупым причинам, помешавшим ему зайти на порог квартиры к обговорённому времени без затяжных опозданий…       Помявшийся во время долгой дороги молочный блейзер был полностью забит разнообразными шуршащими об бока фантиками и упаковками от поспешных перекусов по пути. Быстрый, немного кривой шаг сопровождал нарастающий рокот колёс чемодана, которые постоянно, с характерным стрекочущим грохотом, спотыкались об мелкие камни и трещины в дорожном покрытии. Неловкие длинные ноги периодически намеревались запутаться в самих себе, уронить всё туловище носом в асфальт. Вся роскошь, аккуратно подшитая вручную специально под чужие особенности телесных форм, уже оказалась запачканной маслом от фритюрной картошки после неожиданного приступа зверского аппетита. Такого аппетита, словно никогда прежде он не видел всех тех же забегаловок, которые умудрился разграбить на своём широком пути ещё до заката. Смущённо оттряхивая с себя крошки при странно оглядывающихся прохожих, приезжий всё никак не мог понять: так больно в самой глубине широкой грудины было от стыда за искушение чревоугодием, или лишь из-за крайне возмущённого сегодняшним рационом желудка?       Грустно вздохнув от неприятного вида желтоватых разводов на хлопковой ткани рубашки, приезжему оставалось лишь смущённо застегнуться на единственную пуговицу и продолжить торопливо плестись по сквозняковой улочке в поисках того самого, затерянного среди однотипных старинных домов, адреса…       Яркие уличные фонари слепили, но любезно подсвечивали потёртые жестяные таблички с адресами. В более скрытых от глаз туристов задворках было уже достаточно безлюдно, даже может немного некомфортно из-за этой образовавшейся тишины меж окружавших его по кругу незнакомых домов; словно всё дружелюбие ночного города закончилось на центральных улицах и парочке уличных артистов, которым он уже успел накидать всю имевшуюся мелочь из своих широких карманов. Возможно, если бы не был чужой нрав таким жалостливым и эмпатичным, он давно добрался до нового дома на первом попавшемся под руку такси, не вылетал бы со станций метро как кипятком ошпаренный в такой час и до сих пор бы весело звенел наличкой в кожаном кошельке. Однако душащая совесть подстрекала его в новом городе за каждым углом, напоминая лишний раз, как жестоко было бы с его стороны не скинуть парочку купюр по сто рублей в рваный стаканчик незнакомцу, даже не зная, действительно ли он так в них нуждается и не спустит ли он эти деньги на саморазрушение оставшейся в нём человечности.       Выворачивая карманы наизнанку, он вновь и вновь удручённо пытался наскрести там хоть что-нибудь, не понимая, как за один день в их самых малодоступных для крупных пальцев глубинах остался лишь непонятно откуда взявшийся песок и сладкие крошки от яблочного пирожка. Сквозь забытые на лице плотные линзы солнцезащитных очков блекло виднелись вспышки света от автомобилей вдали. Следуя вереницей по отвороту с проспекта, они больше напоминали редкие ряды фонариков на праздничной гирлянде — размытыми бегущими бликами по выравненному асфальту они освещали молодому человеку путь в глубины тусклого двора. Неприметное ограждение между стенами домов, как и бордовая дверь в парадную, заботливо подпёртая под краем грубым куском кирпича, даже не пытались помешать тому пройти.       Где-то высоко раздался странный шорох. Словно что-то чуть не рухнуло с балкона, прежде чем испуганно захлопнуть за собой балконную дверь. Приезжему, как бы высоко он не закидывал голову и не жмурился, даже краем глаза не удалось разглядеть что-то в столпившемся мраке, казавшимся в зоне недосягаемости блеклого фонаря густым как пропитанная терпким свинцом дымка. Ничего не изменилось даже тогда, когда он неловко приподнял очки прямиком на макушку, застыв с лёгким недоумением на одном месте возле открытой двери парадной — сколько бы он не ожидал очередного странного звука, во дворе вновь образовалась полная будничная тишина. Немного съехавшие вперед зубы пропустили через себя лёгкий измученный выдох. С некоторой мрачностью во взгляде он мотнул головой, потихоньку отпуская неловкую мысль, что он кого-то умудрился разбудить в такой поздний час. Возможно, дорога оказалась настолько изматывающей, что вновь организм отвечал на то странными галлюцинациями… Нужно уже было ложиться спать, да как можно скорее.       Мягкими шагами он прощупывал носом лакированного ботинка каждую ступень парадной, неуверенно заглядывался на уходящие вверх, к первому этажу, грунтованные перила. Грязно-жёлтый свет, дрожащий в тесном одиночестве, обволакивал собой выкрашенные аляповато зелёные стены и размывал их единым несуразным пятном в размыленном, отвыкшем взгляде. Он проникал едкими пятнами даже сквозь закрытые веки, отпечатывался в глазах неприятными мерцаниями и заставлял приезжего только сильнее морщиться в нахлынувшей сонной усталости. Аккуратно облокачиваясь крупной ладонью на хлипкое обрамление лифта, он приподнимал на весу тяжёлый чемодан, который постоянно стучался об керамическую хрустящую под ногами плитку. Где-то внутри, с тяжёлым гулом по всему дому, спускался еле работающий, скрипящий тросом лифт…       Под тяжестью ресниц веки слипались всё сильнее, голова непроизвольно пустела в гвалте хрипящего механизма и лёгкой тошноты, оседавшей неприятным осадком в переевшем, ноющем желудке. Даже так, на душе почему-то становилось тепло — от совершенно новой жизни, совершенно нового места и совершенно новых людей его отделял лишь один единственный сон, к которому он стремился уже по пути до четвёртого этажа. Эта мысль, подобно любимым материнским рукам, убаюкивала его наконец угомонившееся сердце, заставляла тлеть в лёгком жаре собственного уставшего тела, от чего он был готов уснуть с непроизвольной улыбкой прямо там, на холодном алюминиевом листе. Только скрежет дверей хоть немного потревожил его прежде, чем кривые ноги всё же разъехались и позволили бы всему туловищу беспамятно осесть прямо в лифте. Лёгкие искристые мурашки пробежались по всему телу, стоило только крепким костяшкам на кулаке несмело постучать в дверь с рваной дерматиновой обивкой. Почему-то сохранялось ощущение, что даже в полной глуши парадной на него навязчиво смотрят: что-то, как ему показалось, крутилось на последующем лестничном пролёте и хихикало, периодически скреблось за звенящими стойками перил в попытке спрятаться. Где-то даже грубо выделился звук проехавшейся резиновой подошвы по усыпанной песком плитке.       Тихо прокашлявшись, он попытался не обращать на то ни капли своего внимания. Молодой человек отвернул голову и слегка опустился всем торсом ниже, а следом, плавным движением отошёл капельку назад, чтобы в глазок его умудрился хоть кто-нибудь рассмотреть. Он даже хаотично поправил еле отчищенную по дороге одежду, спрятал руки вместе с чемоданом за спиной и затих вместе с собственным дыханием. Ему было свойственно по натуре своей игнорировать до последнего, как бы сильно подобные вещи его не начинали беспричинно тревожить: всё приятное чувство умиротворения в момент растворилось, стоило только откуда-то из-за лестничного поворота раздаться странному щелчку. Шушуканья обострились и приобрели рассерженную окраску, стали похожими в какой-то момент на змеиные. Они в тотчас «расползлись», как только приезжий незнакомец с замершим дыханием обернулся в сторону исчезнувшей тени… Как это комментировать в собственных мыслях он понятия не имел. Вцепился в ручку двери и попытался её дёргнуть самостоятельно в надежде, что те просто оставили её приоткрытой. Однако, та, даже если и поддавалась его нажатиям, твёрдо застряла на одном месте так, словно её пытались удерживать.

      — Извините…

      Впервые прорезался его глуховатый, удивительно сиплый для его возраста голос. Сколько бы волнения не бегало в его зрачках и как не опухли бы вены на сжавшихся руках, он продолжал говорить как можно тише и спокойнее, даже умудряясь приподнимать в таком состоянии уголки губ. Он попытался вновь дёргнуть ручку и слегка пихнуть дверь боком в последней надежде, что её просто заело. Как бы ему такие попытки ворваться в чужое жилище самому не нравились, от этих исчезнувших голосов стало очень дурно.       — Если меня кто-нибудь слышит, вы бы не могли… мне немношко помочь? — вновь, практически шепотом, он пытался говорить с глазком. Умолял заметить его, приближаясь всем лицом и глупо улыбаясь в него. К его огромной радости, его всё же услышали. Что-то слегка припало к двери с другой стороны, ощутимо пихнув его в ответ.       — Чё, уже умудрился тех паразитов с пятого этажа испугаться, придурок? — Они просто так неожиданно выскочили, уф-ф… Я-я уж подумал што всё, мне конец!!! — он попытался жалко оправдаться перед басистым выдавленным голосом, который ранее никогда не слышал, немного жадно заглатывая в себя воздух со стыдливой, натянутой улыбкой и мечущимися в разные стороны руками. Почему-то не услышать с другой стороны знакомый телефонный голос хозяина стало для него некоторым шоком, а уж тем более когда этот самый новый странный голос ещё и успевал над ним издеваться. Непонятно ради чего, он мягко шлёпнул себя ладонью по вспотевшему лбу, стараясь игнорировать даже, возможно, вполне заслуженное оскорбление. — В любом случае, я… Извиняюсь глубочайше за такое позднее вторжение, я сам не думал, што так получится… То там, то сюда, совсем всё по дороге забылось. Вы же можете открыть мне дверь, правда?       Почему-то после такого вполне закономерного вопроса его одарили исключительно тяжёлым молчанием. Смуглые щеки неловко побагровели.       — У меня просто… Ну, сами понимаете, не было в планах провести первую ночь на коврике возле двери, вот и… — он продолжал говорить и говорить, через раз странно похихикивая с сжатыми до предела челюстями, уже откровенно говоря сам не зная, о чём вести этот односторонний диалог, — конешно, это будет очень даже справедливо с вашей стороны, я сам виноват и ни капельки в таком случае сердиться не буду, ну как-то просто… Как-то всё равно в компании спать веселее… Да и я вроде… Ну, оплатил несколько месяцев с этой ночью включительно, так што…       — Ой блять, заходи уже… — прошипел с дрогнувшим вдохом раздражённый голос, стоило только тому упомянуть о ближайших месяцах, что им придётся провести наедине с этим болтливым чучелом. Вздёргнув плотную цепь с крючка, тот слабо приоткрыл дверь до гостя. Бледная, пухлая кисть странно продолжала придерживать ручку со внутренней стороны: словно выпуская опасное животное из клетки, он придерживал на всякий случай единственное, что могло в тот момент его обезопасить. Только тогда, когда незнакомец смущённо протиснул одну лишь голову внутрь, им наконец удалось встретиться взглядом…       Раскосые глаза с припусками кожицы век по бокам быстро метались взглядом то на неизвестного молодого человека рядом, то потерянно оглядывались в пустом коридоре внутри. Кажется, все, кроме них двоих, уже давно спали. Широкая, массивная ладонь мягко прислонилась каждым пальцем к верху дверного проёма, настороженно застывая в преддверии чего-то нехорошего. Почему-то крупный молодой человек с грубо, совершенно неумело выбритой головой застыл возле него с таким выражением лица, что даже мягкая ухмылка приезжего в момент улетучилась: очевидно, тот всем своим отвращённым видом пытался вынудить его пристыженно спрятать свою «конскую» пасть под смявшимися пухлыми губами. Кажется, он просто застыл на месте, боясь даже шелохнуться хоть одной ногой за порог новоиспечённого дома.       — Чё за херня у тебя на бошке? — прозвучал один единственный вопрос, совершенно, кажется, не заинтересованный в получении очередных оправданий от этого человека. Что-то в увиденном смущало его так сильно, что он даже решил на всякий случай удостовериться.       — Солнцезащитные очки, — чтобы убедиться, что они говорят об одном и том же, он слабо потрогал собственную макушку, — Одна из лучших коллекций Полароидов, сестра ещё в прошлом году дарила. Так приятно и спокойно, когда ничего в глаза не слепит. Вам што, тоже понравились?       — Очень… На Уделке за псят с копейками такие же продают… — вновь скомканно прошептал молодой человек, криво, совсем уж по-издевательски натянуто улыбаясь. Может, на то повлияло нежелание разводить шуму в сонной квартире, а может то, что он слегка потерялся в мыслях. Тем не менее, открыто говорить про ярко-бордовые кудри на чужой голове он пока не стал. Словно это было чем-то неописуемо ожидаемым со стороны московского придурковатого туземца, но в то же время, не в самом хорошем смысле, воистину ошеломляющим. Ещё никогда в жизни ему не приходилось видеть взрослого мужчину с уродливо выкрашенной волоснёй, чьё смазливое лицо, к удивительному везению, оставалось при всём этом абсолютно не тронутым: ни малейшего синяка на упругих чистых щеках, ни красочного фингала под пышными ресницами, ни даже крохотной ранки или шрамика, которые заставили бы его вовремя одуматься и прекратить маяться откровенной дурью. Еле как сдерживаясь лишний раз от того, чтобы не ляпнуть чего и не завязать посередь ночи спор, в котором, конечно же, рано или поздно его порвёт от злости, он всё-таки пропустил его взглядом внутрь, — раздевайся, только давай быстрее. Скажи ещё спасибо, что мой младший брат тебя на улице заметил…       — Ах, так вот кто это был, — он снова облегченно хмыкнул, пытаясь наощупь найти за спиной свой брошенный чемодан, чуть парочку раз его не уронив, — Замечательно, у меня как раз есть кое-што для него!!! Сейчас, надо только сумку распаковать…       Наверное, даже неожиданно для себя, Феликс испугался. Испугался не того, что продолжал бормотать себе под нос приезжий, а лишь от того, как вслед за слащаво миловидной, откровенно «бабьей» мордочкой потянулось из дверного проёма неизвестных ему габаритов туловище. Тот громоздко и не особо уверенно шагнул внутрь, аккуратно перебираясь через низковатую по его меркам перекладину, которую ещё и боязливо придерживал над своей головой, прежде чем наконец распрямиться во весь свой рост и вытянуть широкую грудную клетку в тяжёлом, но крайне радостном вздохе. Трухлявый потолок сталинки, который тот всё никак не мог докрасить даже стоя на деревянном разваливающимся столике, тот практически достал одной лишь своей мягкой макушкой, сладко потянувшись. Вся масса, что в один момент оказалась внутри совсем небольшого ответвлённого от кухни коридора, задавила под собой одной лишь броской тенью сжавшиегося рядом в коротком ступоре молодого человека. В то время, как одной рукой незнакомец помогал собственному набитому чемодану перебраться через невысокий порог, другую он, к огромному своему несчастию, оставил для удобства теплиться на всё том же крае.       Дёргнувшийся от неожиданности Феликс прихлопнул их дверью, заставляя ненавистного себе с первого упоминания человека взреветь от искорья, пробежавшегося по нервам мгновенной болью… Может случайно, а может и вполне себе намеренно.       Факт остаётся фактом: где-то в глубине души он мечтал сделать это все те несколько невыносимых недель бесконечных вопросов и упоминаний, от которых он в ближайшее время готов был уже взвыть. Даже если от громкого вскрика проснулся задремавший лицом в еженедельной местной газете Гавриил, так и не дождавшийся за столом опаздавшего самостоятельно, даже если от этого вновь что-то дёрнулось и забилось в угол, но уже в далёкой комнате за приоткрытой дверью, даже если от этого подскочила с кровати несчастная хозяйка, впопыхах заворачиваясь в пёстрый рыжий халат, — всё это, судя по светло-карим глазам Феликса, которые продолжали с нахлынувшим спокойствием рассматривать чужое жалобное, чуть ли не плачущее лицо, вполне стоило того… Окрылённый своим поступком, который изначально напугал даже его самого, он смог удалиться и оставить хозяев квартиры самостоятельно разбираться с последствиями своей уже совсем не безвредной, как многим казалось раньше, глубокой обиды.       Ему не было интересно как его зовут, ему не было интересно как сильно опухли его пальцы и как долго несчастная женщина спросони пыталась ему сделать компресс из замороженного куска рыбы, пропахшей морозильной камерой. Потому что он знал: в любом случае ему будет мерзко смотреть на это громоздкое создание, которое стыдливо сидит на кривой табуреточке и жалобно плачет в плечо чужой жены из-за первых гематом на его изнеженных пальчиках. И конечно же он чуть вскоре получит от Гавриила, что измученный совестью нелепо ходил вокруг да около их, всё глупо извиняясь за чужое поведение. В тех раскосых глазах как всегда, наверняка, читался этот лицемерный страх, а тощие кривые руки всё не знали куда себя деть и как успокоить человека, который в любой момент может забрать так сильно желанные им деньги. Феликс ведь обещал самому себе что не будет ничего терпеть и при надобности обязательно покажет все краски своего характера, просто не думал, что его хватит совсем ненадолго: откровенный страх перед неизвестным, по какой-то причине мгновенно показавшимся ему опасным человеком и лёгкий гнев на чужую болтовню сыграли своё, но тем не менее, ему эта маленькая победа абсолютно ничего лично ему не принесла кроме лишнего страха. Ни чувства вины, ни садистского наслаждения, ни тем более настоящего, полноценного успокоения за их с братом мирное существование в этих стенах, которые мгновенно пропитались каким-то стойким запахом кислого парфюма. Маленьким предупреждением он никогда и ничего не добьется, но тот хотя бы сразу получил возможность усвоить очень важную местную истину: рады ему здесь только парочка человек, и то, пока циферки на его банковском счету будут придерживаться относительно пятизначного числа. Его самого мгновенно эта правда постигла. Стоило только его карманам совершенно опустеть, как Гавриил, некогда его единственный товарищ в условиях пустого поля за городом и постоянных бесполезных уборок, стал относиться что к нему, что к ребёнку с каким-то откровенным презрением и отчуждением. Оттого и было бесконечно обидно с его стороны наблюдать, как те же самые люди, на которых он так сильно ещё совсем недавно надеялся, относились с тем же дружественным теплом только к тому, у кого эти деньги закончатся совсем не скоро. А может, и не закончатся вообще.       Вновь укладывая свою совсем отяжелевшую тушу на холодную постель к брату, ему оставалось лишь полностью отключить голову в надежде, что уже завтра новая проблема будет далеко за порогом квартиры: но а пока придётся перетерпеть и еле как пережевать в себе навязчивую мысль о том, что совершенно незнакомый им человек будет всю ночь существовать где-то там, совсем близко, в соседней комнате напротив двери в их укромное жилище, в том числе имея возможность в любой момент придти и отыграться за сегодняшнее на нём, или, тем более, на беззащитном, оставленном наедине с собой Роме.       Если тот не уберётся отсюда в ближайшее время, ему придётся как можно скорее установить задвижку на дверь, даже если хозяину такие новведения обязательно покажутся странными и излишними. Пусть думают что хотят и считают кем угодно: Феликсу просто было противно от того, что каждое его неаккуратное, необдуманное, или совершенно неподвластное ему действие так сильно находило отражение и в жизни невинного ребёнка у него под боком, всем своим видом пытавшемся изображать крепкий сон. Аккуратно подползая к нему под спину, он попытался скрыться от тошнотворного хоровода мыслей где-нибудь в его твёрдом, выпирающем сквозь тонкую кожу позвоночнике, попутно стараясь спрятать скрюченные конечности у себя под горячим животом. Словно пытался их убрать как можно дальше, пока находился слишком близко к чужому медленно дыщащему тельцу…

***

      — Да… Да, я только недавно добрался, — даже в глубокую рань, когда солнце уже постепенно поднималось откуда-то из-за соседних домов и просвечивало через тонкую листву растущих неподалёку лип, по дому из приоткрытой двери проходил тихий гул чужого сиплого голоса, — загулялся, да не заметил как ночь наступила… А там пока доберешься, пока найдешься, сама понимаешь.       Он тихо хихикнул на то, что пробурчал ему в ответ женский. Плохо подвижные пальцы левой кисти мягко ковыряли оголённую кожу возле колена, переодически застывая в желании что-то сказать, но вновь и вновь запинаясь перед очередным выдохом в трубку. Так и не рискнув рассказать о чём-то, он аккуратно прилёг поясницей на твёрдый как пробковая доска диван. Длинная, нелепо выглядящая нога в крупных лафтаках волос закинулась поверх другой, чтобы слегка незаинтересованно покачаться в лёгкой темноте. Маленькую, практически непроходимую для крупного человека комнатку освещала одна единственная настольная лампа — от основного освещения там болтались лишь аккуратно скрученные голые провода, которые пока не стоило трогать самостоятельно.

— Нет… Соседи хорошие, — соврал он, — не особо разговорчивые, но как уж есть. Всяко лучше, чем в одиночестве сидеть.

      Томные веки печально уползли вниз. После случившегося он совсем не мог уснуть, как бы важно для него сейчас это не было: отбитые конечности продолжали мучительно ныть под тугими слоями бинтов, а чувство какого-то лёгкого разачарования не давало вновь расслабиться. Где-то на подсознании даже казалось, что лучше бы он провёл эту ночь в жарком лифте, зато на утро его новый сосед уже не был бы настолько зол. Откуда же ему было знать, что тот ему так открыто не нравился даже тогда, когда ещё сам приезжий толком о чужом существовании не подозревал? Что ещё пару дней назад тот, подобно местному сумасшедшему, на протяжении недель возводил его лично чуть ли не до масштабов дьявола в человеческом обличии и предвестника всего плохого на земле, запугивая тем самым половину всего дома, в том числе и собственного ребёнка?       Знал бы, может быть, и не пытался искать во всём этом ещё и собственную вину, попутно думая, что он может сделать чтобы исправиться в чужих глазах. Поправив бордовые пряди за уши, он устало улёгся с телефоном на спину, слегка прикрывая глаза собственным широким предплечием.       — Ну не говори так… Конешно я по вам очень сильно скучать буду, особенно по маме… — некоторое время подумав, он слабо ухмыльнулся, — ну и по папе немношко, если обещаешь што он будет хорошо себя вести… Мгм.

Его вновь о чём-то спросили, заставив поджать губы и измученно прошептать.

Пытаясь кистью разгрести лохматые волосы, он попутно растирал себе ещё и смуглое лицо.

      — Нет, мы так больше с ним и не разговаривали… Можешь если што передать, што меня больше не существует, всё, — он пытался закончить разговор, переодически случайно поцокивая языком об зубы, — давай, уже ложиться спать надо, а то снова где-нибудь торкнет… Удачной тебе смены, да, пока.       Раскладушка с громким щелчком закрылась, стоило её владельцу не очень аккуратно зажать её по сторонам в ладони. Кладя куда-то в сторону металлический, блеснувший на свете корпус, он очень сильно хотел попытаться вновь разместиться на слишком коротком диване и подремать хотя бы от силы несколько часиков: иначе он снова будет чувствовать себя отвратительно плохо на следующий день. Сил уже не хватало не то что разгрести чемодан, который он бросил неподалёку от себя, у подлокотника, и про который совсем вскоре забыл, а даже разложить собственное ложе для удобства, чтобы не продолжать измываться над неудобно распластавшимся в уличной одежде телом. Наверное, со стороны он уже постепенно начинал походить на недееспособного инвалида, чьи способности моментально исчерпывались самой обыкновенной лёгкой усталостью. Стыдно…       Хотелось уже закрыть глаза и хоть как-то абстрогироваться от всего кипящего неприятным осадком изнутри, однако пальцы на руке постоянно подёргивались в попытке подавать признаки жизни, а изводящая ноющая боль переместилась ещё и в поясницу, которая моментально устала от непривычной твёрдости. Морща задиристый нос, он всё крутился на месте, чувствуя себя скованным невозможностью уснуть в новой квартире: словно всё и понемножку удерживало его в этом мучительном бдении, пока раздражительному слуху так легко было вновь уловить неизвестные шорохи. Уже не хотелось пугаться или вовсе хоть как-нибудь на те реагировать, потому он просто позволил им шлеёй аккуратных шагов добраться до его комнаты и замереть где-то там, в узком проходе. Приезжему всё же пришлось слабо поднять голову, когда что-то так настырно смотрело на него из далека.

— Привет?

      Лишь прошептал он, немного странно хлопая слипшимися глазами мальчишке, что неуверенно шатался у двери и разглядывал некогда неприспособленную для жилья комнату. Целый день из неё пытались вымести хлам, но даже так казалось, что где-то в ней ещё осталось много неприятной пыли. Тот слабо почесал нос, прежде чем обратить на него внимание, но в ответ не поздоровался: может быть, просто боялся, наслушавшись собственного брата.       — Я слышал у тебя есть что-то для меня, — без долгих прилюдий он обозначил единственную причину своего прихода. Дрожащие руки трусливо держались за спиной, — давай поменяемся…       Молодой человек даже не сразу понял, что именно тот ему предлагал. Загадочные тёмные глазёнки не смели смотреть в его сторону, словно он разговаривал с чем угодно в этой комнате, кроме её новоиспечённого жильца. Видимо, слегка подвядший фикус на подоконнике казался ему куда более интересным собеседником, даже если вежливости ради тот приподнялся с дивана.       — Я… Я могу и просто так тебе это отдать, мне не жалко, — лишь опешил мужчина, лениво скребясь туловищем до брошенного чемодана и вскрывая его. Мальчик аж со страха пошелохнулся на месте, стоило тому попытаться приблизиться к нему ближе, — подарки они на то и подарки, что просто так… Безвозмездно.       — Феликс будет злиться, — открыто признался он, пусть и совсем тихо бормоча себе под нос, постоянно оглядываясь, — он сказал от тебя ничего не принимать, иначе руки нам сломает, но про обмен… Про обмен он ничего не говорил.       — Феликс это… Это твой братик, да? —       — Да, тот самый, который пальцы тебе сегодня ночью оторвал… Видишь, уже потихоньку начал тебя разбирать по запчастям, — он немного высокомерным, пусть и пугливым взглядом подметил крупные бинты на чужой руке, больше напоминавшие разбухшие осиные гнезда, — так мы можем поменяться?       — Конешно, если тебе так будет спокойнее… — пробубнил он, немного непонимающе поджимая губу, но ничего против странных планов ребёнка не говоря. Тот протянул ему из-за спины ненужный журнал про автомобили, который он так и не захотел вскрывать от уже совсем не радующей его плёнки: может, он был даже рад избавиться от него взамен на что угодно, чего у него точно ещё не было. Молодой человек не стал даже тот разглядывать, и с небольшой милой улыбкой вытянул в ответ из сумки совсем небольшого медвежонка в красной футболке: если бы Феликс увидел надпись, что так гордо вышита на ней, весь этот плюш в то же мгновение оказался у дурно улыбающегося деграданта в одном причинном месте. Наверное, даже хорошо, что он тогда не успел передать это позорище в чужие руки… Слегка поигравшись им в воздухе как перед новорождённым, он заставил даже подростка сморщиться в некотором недоумении и отвращении.       — Мне тринадцать лет, а не месяцев, — пришлось выдернуть свой подарок из чужой руки, чтобы больше не краснеть от нелепых попыток незнакомца его порадовать. Медведь приятно покалывал чувствительные подушечки пальцев своей шерсткой, отчего всё же заставил ребёнка слабо, но улыбнуться. Даже «С любовью из Москвы» на его одёжке не сильно смущал детский взгляд: тому просто нравилось, что теперь можно было обнимать что-то помимо потного брата, оттого он и поспешил как можно быстрее вернуться в постель и спрятаться под одеяло со своим новым другом. Однако, молодой человек его остановил, слабо прошипел:       — Меня Даниилой зовут, — почему-то в его голосе прозвучала какая-то нотка сильного огорчения и вымученность. Заметив непонятливость во взгляде повернувшегося ребёнка, он сразу же ответил на его немой вопрос, — да, одновременно две «и» и «а» на конце… Но это не важно, можешь если што коверкать как удобно.       Мальчик замолчал, одаривая его оценивающим взглядом. Кажется, он хотел просто это проигнорировать и уйти, но почему-то всё равно остановился и ответил:       — Ну Даник так Даник… — в мыслях встревал рыбьей костью страх, но он очень быстро убежал из его ветренной головы, — я Рома… Мы зачем-то сюда приехали из Шахт пару месяцев назад, бросили маму одну там… Я так и не понял зачем, просто Феликсу так захотелось.       — Тебе здесь совсем не нравится? — тихо вновь спросил его взрослый, широко раскрывая большие глаза. Те печально сверкнули на утреннем сонце приятным винным оттенком, пробившемся сквозь ласковый темно-карий цвет мягких радужек. Мальчик потупил взглядом в дверь, слегка её приоткрывая и как можно крепче обнимая к себе медвежонка. Ему потребовалось слишком много времени, чтобы честно сознаться, пусть и совершенно незнакомому себе человеку:

— С ним уж точно нет…