Живые Неликвиды

***

      — Ты же уже парнишка взрослый и работящий, а ведёшь себя как…       — Да знаю как я себя веду, знаю и без тебя, Зинка! — пухлая рука уже замахнулась посильнее в сторону своего собеседника, но вовремя одумалась: жалко было в него бросать ещё недокуренную сигарету. Он сразу же пытался нахохлено оправдываться. — это просто банальные меры предосторожности!!! Вот откуда мне ещё знать, к чему готовиться? Откуда мне знать, какие там ещё эти блядские черти могут…       — в столичном омуте водиться… Я помню, спасибо, — закончил за возмущённо прикрикивающим голосом более спокойный, охрипший. Чуть оттягиваясь худосочным, долговязым туловищем в сторону от соседа, обладатель равнодушных и ужасно невыспавшихся глаз даже не пытался следить за чужими движениями рук и нахмуренным лицом: всё его несосредоточенное внимание вяло зациклилось где-то на шелесте листвы в приоткрытой форточке, — и чего ты уже о нём выяснил?       —… Москвичанин. Прям с центра, — прошипел он после недолгого молчания, не сразу замечая, как собеседник по привычке своей со скрытой насмешкой на это кивал. Кисло скривившаяся физиономия всем видом давала понять, как сильно глаза хотели закатиться глубоко за орбиты, но Феликс в упор старался не замечать сарказма и надменной издевки в удивлённо вытянутом лице, — к тому же богатенький москвичанин!!! Он такие по телефону бабки за комнату предлагал Гаврюхе, когда узнал, что тот намеренно по самой дешёвке сдает!       — А эта клизма усатая каво?       — Отказался! А мог бы столько содрать, пока этот дурень сам предлагал! Ремонт бы побыстрее захерачили с нормальными рабочими, а он всё одно да потому! Видите ли, «не будет он «брать с него больше положенного», зато как с меня требовать всё сделать в две руки за пару месяцев — так это ему нормально! — рассматривая окурок в руках, он словно пытался мысленно отсрочить по максимуму его окончание.       У вялого света лампочки в парадной клубился дым, выпущенный из двух, а может и куда большего количества выкуренных горьких сигар. На лестничном пролёте между пятым и четвёртым этажами были только они: две души, от обычной лени делящие один подоконник в этих тесных коморках семиэтажного, спрятавшегося вглубь «дурдома» на Московском проспекте Кировского района. Даже если за спинами они могли говорить что угодно, с презрением подчёркивать кому-то постороннему кривые грязные зубы первого, а у второго — причёску «как у бабы вшивой», они всё равно продолжали вместе выходить по вечерам к одному окну. Стреляли по очереди сигареты после работы, а после ютились у подоконника по несколько часов с обездоленными глазами, пока не прогонят их оттуда за зловонный запах.       Как бы обидно Феликс не позволял себе прозывать собственного соседа, Зиновий — а именно так звали горбатую дылду лет тридцати шести с этажа выше — был единственным, кто не давал ему впасть здесь в настоящее жалкое одиночество. Не важно какие истинные чувства питал тот в ответ, юноша с нетерпением ждал единственную возможность обсудить что-то насущное со взрослым: с кем-то, кто хотя бы выглядит в этом доме умно… Даже если каждое его слово воспринимали исключительно как обидчивый детский лепет, слушали лишь из-за вселенской скуки — он, кажется, прекрасно это знал, просто старался лишний раз не задумываться об подноготной их каждодневных поздних встреч.       — Снял бы тогда хорошую полноценную квартиру, не ютился со всеми как дурак… Ему же легче было бы, не пришлось народ простой терпеть.       — Да я тебе говорю, он сбежит отседова при первой же возможности… Может, на пару суток хватит, а там уж я с Ромкой постараемся… — цыкнул с задорной насмешкой низкорослый парень, выставляя руки подобно самодовольной сахарнице. Его жухлый окурок с плевком наконец полетел за окно, красным огоньком упал куда-то в вечернюю тьму. Устало упираясь боком в потресканный подоконник, Феликс всё томно клонил орлиный нос к низу –утомительная работа оставляла после себя лишь боль во всех суховатых мышцах, ужасную сонливость, да пару копеек в карманах.       Одни только томные жалобы помогали ему утомлённо навёрстывать за целый день улыбку на пухлом лице. Да и, на самом деле, было не настолько уж и важно о ком именно ворчать в очередной раз: над наркоманами с невысохшим на губах молоком, собственным криворуким младшим братом, который просто не мог и недели оставить их без хозяйского выговора, глуповатым, но очень вспыльчивым арендодателем со своей до нелепости простодушной женой – вместо личной грязи было куда приятнее припоминать чужие грешки.       Вот, не так давно, он был готов неделями обсуждать как сам же хозяин квартиры, Гавриил Абрамович, проиграл новенькую стиральную машину в картах со своим излюбленным во всех спорах оппонентом, а также конкурентом в аренде комнат Фляйшкёдером: к сведению, не менее важным в доме человеком и деловитым зачинщиком на баррикадах обеих квартир. Не обходил каждый разговор и эту грубую на слух немецкую кличку, ведь её обладатель, устроив на своём пятом этаже настоящий, пусть даже только по слухам, наркопритон, без капли совести задирал деньги за «новенькую мебель», стыренную из соседской квартиры. Зато и арендаторов у него наблюдалось побольше, а из них ему, бедному, еще и выбирать приходилось. Вот только впускал некий господин Фляйшкёдер людей, конечно, не на свой вкус, а кого «пошумнее»: ведь пока он пропадал где-то ночами в очередных скрытых от обывательских глаз заведениях, музыканты-недоростки в его квартире могли помешать через батареи только сладкому сну ненавистных соседей. Ну, и конечно же Зиновию, только вот незадача – никогда не удастся пьянице в похмелье услышать за треском электрических гитар и барабанов что же он там рот раскрывает как надутая рыба, руками сердито машет и пальцем ему в грудь тычет. Пусть эти тихие разговоры никогда и ничем на деле не помогут, между друг-другом можно хотя бы не скрывать свою злобу по отношению к окружающим их людям. На душе Феликса потихоньку легчало, а значит, может, не настолько эти разговоры были и бесполезные.       — Ну типа. Сам прекрасно знаешь, не я его доведу тут до бега кабанчиком обратно под крыло мамани, так кто угодно здесь за меня ему мозги довправит! — он тихо, с неприятным смешливым скрежетом в горле дополнил, хлопнув по чужому плечу тяжёлой рукой, что очевидно рослому собеседнику не особо нравилось. Тот сразу постарался от того уйти чуть подальше, сев на лестницу. При всех своих очень натянутых усмешках с гордо выпяченным пузом, Феликс всё равно чувствовал потёкший по лбу от напряжения и неуверенности в собственных словах пот. Улыбка с каждым словом встревоженно падала. — буит знать, падла, как лезть туда, где ему совсем не рады. Сидел столько лет в своей этой Москве, пусть там дальше и просиживает жопу…       — Я надеюсь, ты его нарочно отсюда вытравлять не собираешься? — Зиновий скептично приподнял дранную, дубоватую в своей выразительности бровь на растекшейся в кривом ожоге части лица, замечая в чужих изречениях какие-то слишком прямые и совершенно не скрываемые намерения. Но тучный собеседник лишь задумчиво и медленно отвёл нос в сторону на чужое предположение, запрятал глаза, устремлённые куда-то в мутное стеклышко подбитого изнутри окна. Там же, прямиком за ним, был лишь широкий, но глубоко спрятанный среди других зданий двор с кривым выходом к шумной проезжей части. Блекло желтоватым стенам старого дома не хватало сил тянуться дальше к небу как свежим застройкам чуть в дали города, свету одинокого фонаря – освещать глубокие уголки, рельеф отколотой шершавой краски и каждый зубчатый листик подвядающей в июльской апатии рябины.       Сколько бы Феликса не пытали вопросительным, встревоженным взглядом, тот продолжал долгое время молчать. Лишь задумчиво ковырял ногтем испачканное в пепле покрытие подоконника, пока пытался разглядеть что-то дальше беспокойных крон деревьев и верхушек домов на противоположной стороне улочки. За чёрным полотном расстелившейся на горизонте Невы слабо тлели огоньки сердца города; по пышущим жаром проспектам текли струи хаотичного света, разливались как густая кровь в артериях бесконечно движимым потоком. Зачарованный движением буднего вечера, юноша проваливался в пустоту мыслей. Он чувствовал себя лишним даже вдалеке от этих бурных аллюров уличного шума, словно сам терялся в правильности выбранной собой повседневности: большой город продолжал пугать и изводить на колючие мурашки. Новые люди, которые только по большей части своей раздражали, взвалившаяся на плечи громоздкая ответственность, отсутствие возможности обернуть всё вспять – постепенно эта безвыходность заставляла и так неспокойное сердце колотится в жалком испуге. Каким бы неправильным это чувство для него не казалось, он никак не мог найти себе места от необоснованного беспокойства из-за новости, всплывшей утром ещё пару дней назад. Ведь он никогда не сможет прочесть запрятанные умыслы в глубинах гнили столичных душ, пока их лживые глаза сверкали мутной пеленой притворного благородства и святости.

      Чужой вопрос пробудил в нём настоящий внутренний референдум последних рабочих клеток мозга: серьёзно ли собирается он в случае чего насильственно его отсюда гнать?

Вполне возможно.

      Он такого момента упускать из мыслей не желал, пусть даже Гавриил будет совершенно не рад таким настроениям на территории своего жилища. На кону стояли не только очень хлипкие нервы Феликса, но и беззаботность жизни младшего, которому он продолжал все эти месяцы обещать спокойствие в чужих, холодных стенах. Он клялся себе, что готов по-взрослому терпеть ненавистное себе существо под боком, пусть и пригретое совершенно несправедливо.

Правда, только до тех пор, пока оно не решиться показывать в оскале свои отбеленные до глянца зубы…

      — Посмотрим, — наконец тихо мыкнул он, окончательно ставя такую неопределённую точку в их разговоре. Обещать что-то кому-то, кроме как своему брату, он не собирался. Не заслуживают. Даже смотреть на эти глубокие серые глаза не хотелось — наверняка они вновь лишь молчаливо закатятся, чтобы оставить его с горьким привкусом сомнений. Приоткрывая хлипкую форточку пошире, он аккуратно вытряхнул пепельницу на улицу; по ветру рассыпался суховатый прах зловонной отравы. Когда-нибудь она пропитает его лёгкие насквозь, но он был слишком занят, чтобы много задумываться о собственном здоровье, — только не говори пока Роме… Будет ещё тут тоже на нервах стоять.       — Я его и так целыми днями никогда не вижу. Он у тебя из квартиры то хоть иногда выходит?       — Редко, но если и выходит – чаще всего только со мной. Ему это всё равно не нужно-о-о, — протяжно взвыл с недовольством молодой человек, поспешно удаляясь с места их встречи. Замешкавшись, он так «неудачно вспомнил, что у него было ещё слишком много дел». Беседа, по его мнению, затянулась, — ты просто не пробывал лично его с жопы хоть куда-нибудь поднять… Д-да и вообще, сам знаешь, какие те малолетки с твоей квартиры конченые – ещё свяжутся с ним, потом не отделаемся… Или вон, как он к падле этой безногой вашей лезет, тот наговорит ему ещё чего, тоже пойдёт в картах жульничать!!! Из друзей здесь у него есть Я, больше и не надо.       — Ну уж не знаю. Пытаться подростку себя навязать – самая херовая из всех твоих затей, Феликс, — шикнул дылда напоследок, морща истерзанное старыми ожогами лицо под сенообразными бледными волосами и собирая поближе к туловищу слишком длинные ноги. Он знал, что тот уже не особо то и слушает его: громкими шагами юноша пытался как можно скорее спуститься от чужих навязчивых речей к нужной квартире, словно намеренно игнорируя иягкий голос своего соседа на лестничной площадке, — ему в один момент просто надоест тебя слушать. Мелочь вообще, честно скажу, чаще всего совсем в кумирах не избирательна… Будешь пытаться избавиться в его глазах от более удачных конкурентов – их появиться только больше… И они ведь назло будут ещё более некудышными чем ты.       — Ой, ну давай без этого, а… Ну тебе то блять откуда знать что-то про моего брата, если сам говоришь что даже не видишь его?       — Предполагаю, — контуженно ответил мужчина, опуская взгляд и продолжая докрикиваться до оставшегося на лестничной площадке одним лишь эхом чужого голоса. Отверделые подушечки пальцев с какой-то задумчивостью огладили на собственной тощей шее рыхлённые подплавленные рубцы от сильнейших ожогов, более походящие на небрежно взбитое тесто. Такие старые, что успели уже давно криво обрасти поверх дряхлой кожей, — на личном опыте.

Феликс долгое время молчал, переминая в горячей ладони железную ручку двери. В сердце неприятно зажгло, стоило ему впервые за долгое время вновь услышать такие комментарии в свою сторону.

      —... Чё ещё блять мне на личном своём опыте расскажешь? Может, как проще всего остаться без половины ебальника и заодно личной жизни, ага? Очень мне будет интересно послушать рекомендации от сороколетнего урода.       Кажется, чужое замечание Феликса ужасно сильно задело: особенно учитывая, что ранее его сосед особо и не пытался как-то тому перечить, а уж тем более, критиковать. Зиновий странно сморщился, при всем своём выработанном пессимизме всё равно умудряясь действительно удивиться, как легко его было вывести из себя и вынудить сказать такое прямо в лицо:       — Это тут вообще причём?       — Всё блять, у меня ещё дел куча, заболтал ты меня совсем! Спать уже иди, Зин!!! — и с этими словами он как можно резче ударил входной дверью, чтобы её треск и металлический гром раздался оглушающей волной эха по пустой парадной, растряс за собой её уродливые выкрашенные стены.       Молчаливый сосед лишь с неприязнью вдохнул дым глубоко себе в глотку, наконец позволяя себе после чужого окончательного ухода закатить глубоко под веки ционитовые глаза. Иногда чужое поведение было просто непозволительно сомнительным, но Зиновий старался спихнуть всё это куда-то на юношеский максимализм. «Несчастные дети…», мог лишь произнести с жалостью себе под нос мужчина, всё цокая языком и неодобрительно мотая головой. И лениво поднимаясь долговязым телом со ступени, он оттряхнул спортивные штаны от пепла и отправил собственную сигарету дотлевать на ветру вслед за чужой в окно. Даже если, по мнению Феликса, он и должен был испытывать вину за сказанное, мужчине было, откровенно говоря, плевать. Всё что ему осталось лишь махнуть на того рукой и поскрести по бетонной лестнице вверх дешёвыми резиновыми тапочками, от которых тянулись по тощим ногам длинные паголенки белых носков, не особо бережливо по дороге до двери выбивая другими мыслями из головы весь чужой негатив. Он его предупредил, а что уж он решит делать дальше — было только на совести самого Феликса.

***

      Растопыривая и сжимая в кулак смуглые пальцы, мальчишка с интересом наблюдал, как рвутся корочки ран на тощих костяшках. Ногтями пытался слегка подцепить некоторые треснувшие кусочки и отодрать, чтобы увидеть кровь. Увидеть то, как медленно она заполняет освобожденное пространство своими ярко-алыми подтёками, а мягкий робкий язык вновь и вновь их принимался слизывать: не переставал этого делать даже когда привкус металла неприятно въедался прямо в десна. Не желал он даже шанса давать собственной расчёсанной коже зажить. Зубы уже рефлекторно вгрызались в язвочки каждый раз, как он оставался наедине с крамольными мыслями и этим высоким потолком рядовой сталинки, на котором каждый поздний вечер играли зловещими образами тени от резной листвы. Листочек к листочку, веточка к веточке — и по обшарпанной краске ползли корявые рожи сих когтистыми лапами, моргали и показывали зубы пугливым глазам с каждым новым веянием лёгкого ветра. И с этой тревогой в грудной клетке так и хотелось рефлекторно надкусить навязчивый засохший заусенец у ногтевой пластины, чуть надорвать невкусную кожу до мяса и очередной раз размокнуть безмозглой губкой в пустых мыслях. Он в очередной раз за это получит, но эта отвлечённость не давала ему даже заметить чужой такой скорый приход.       Стоило скрипучей двери слегка приоткрыться в полную темноту комнаты, охватить светом небольшое пространство меж кроватью и сломанным коробочным телевизором, как внезапно по рукам прилетело болезненным шлепком. Пискнув скорее от неожиданности, Рома попытался моментально их спрятать под одеялом и зажать меж тёплых бёдер и голым животом — лишь бы не получить в очередной раз за свою вредную привычку. Однако, грубо выдернув их из самых глубин и зажав в ладони за оба запястья, Феликс намеренно болезненно сжал их. Сколько бы младший не пытался дёргаться и буровить простыню на кровати всем туловищем, его брат крепко продолжал держать его как подстреленного кролика за лапы.       — Чё я тебе, скотина ты малолетняя, об этом говорил?!       — Я случайно!!! Случайно, отпусти!        У него не было в планах долго над ним издеваться: лишь больно дёрнул за оба запястья, да небрежно кинул обратно на кровать. Сам вскоре грохнулся всем своим немаленьким весом на край, заставляя матрац неприятно отпружинить твёрдым ударом в бок мальчишки. И Рома всё тихо похрипывал в горло от чужой резкости и боли, пока горбинкой носа прятался в пахнущую самым дешёвым кондиционером наволочку. Взгляд больших глаз мальчишки напряженно стремился заглянуть в чужое лицо. Но Рома мог лишь жалобно прошипеть вопрос брату, не в состоянии разглядеть ничего, кроме его крупного туловища и угрюмо согнутой вопросительным знаком спины:       — Что-то случилось?       —… Что случилось, что случилось, — тихо передразнил его старший, нарочно противно искажая голос. Подобно разъярённому псу, он всё никак не мог отойти от пышущей в груди агрессии после всех этих глупых разговоров, которые, кажется, преследовали его на каждом уголке дома. Светло-карие радужки томились в блеклом свете из дверного проёма, пока он искренне не знал, как собственной злостью можно поделиться с ребёнком и стоило ли вообще. Оставалось лишь скосить брови в недовольстве и грубо фыркнул на вопрос младшенького, — в том то и дело, что нихера пока не случилось, а уже дерьмо какое-то в вокруг крутится… Хер вышибет из головы.       —… Гавриил снова злиться? Я слышал, как он за что-то кричал на тебя несколько минут назад…       — Слушай, мелочь, а блять… Забей на то, что тебя не касается, ладно? Тебе спать сказали вот и спи значит, а не руки свои жри… Тебя не кормят совсем или чё? Чё опять то началось, сколько тебе не вставляй — всё никак наесться не можешь!!!       И с характерными хамоватыми мычаниями на конце каждого слова, он с голосом выдавливал сквозь бойкий жар в грудине намеренную грубость. Чтобы каждая буква слетала с его драных губ как испепеляющая ненавистью претензия: только тогда Рома трусливо спрячет свои слишком любопытные уши и перестанет напрашиваться на очередной подзатыльник.       И младший брат тихонечко выдохнул воздух через обиженно раздутые ноздри, объясняя свою манию к поеданию самого себя еле внятным «оно само…», прежде чем уползти обратно к холодной стенке. Тощими конечностями он обхватил туловище в тлеющее тепло собственного тела, ладонями зажал покрепче выпуклые рёбра и попытался проигнорировать тупую боль на покрасневших вмятинах кожи, сохранивших разливные узоры чужой несдержанности и криво подстриженных грязных ногтей. Молодой человек уже совсем не хотел ни с кем об этом говорить: каждый следующий собеседник находил в его переживаниях лишний повод скосить отвращённый взгляд и покрутить пальцем у виска. Даже те, кому Феликс мог слабо, но доверять, прекрасно видели, как ехали его не такие уж и большие мозги набекрень и не стеснялись лишний раз это подчёркивать: для них чрезмерная осмотрительность юноши казалась чем-то смешным, может даже глупым. Каждые закатившиеся под раздражённо припавшие к низу веки глаза, каждое неосторожно брошенное в канитель из преувеличенных слухов слово превращалось – пусть лишь только в глубинах черепной коробки Феликса – в уничижительное оскорбление, которые на и так изодранной временем душе скреблись когтями ещё целую вечность.       Ведь стоило его ноге только снова появиться на пороге дома после напряжённого диалога с Зиновием, как он умудрился вновь рассориться с хозяином квартиры. Всё крутясь подобно стервятнику возле стола на узенькой кухоньке, он припадал руками на чужой стул и всматривался из-за плеча Гавриила на очередные широкие заголовки «Вечернего Санкт-Петербурга», которые, кажется, тот зачитывал по несколько раз на неделе, прежде чем перейти к свежей газете.       Мужчина прекрасно знал, чего пытался добиться Феликс и успешно его большую часть времени игнорировал: аккуратно натягивал угловатые очки повыше на нос и зарывался поглубже в едкий запах топографической краски на тонких листах. Уголки тонких крысиных губ расплылись по лицу некрасивыми морщинами, заставили редкие и жёсткие усишки на желобке недовольно топорщиться в разные стороны подобно старой зубной щётке. Костлявые пальцы, больше напоминавшие шарнирные, какие-то неестественно подвижные и постоянно напряжённые, стискивали посильнее газету и вяло мяли её по краям, словно с раздражением предугадывая, что именно хотел от него Феликс в этот раз.       — Слушай, Гавриил… — юноша хотел было начать аккуратно подбираться к сути разговора, неловко водя костяшками по столу, однако шипящий голос тут-же закрыл ему рот:       — Нет.       — Ну послушай меня хоть сегодня, пожалуйста, блять! Я вот щас только говорил с хреном этажом выше, и подумал, ну это…       Руки смяли стороны газеты к друг-другу и звонко грохнули ею об поверхность холодного стола. Тощий, не особо высокий мужчина тут-же оставил все дела и подскочил со своего излюбленного места у тёплой стороны холодильника, куда-то стараясь ускользнуть от Феликса по узенькой, заполненной строительным хламом кухне: аккуратно уворачивался извилистой змеюкой от преград в виде старого гарнитура и стульев, пока встревоженный юноша натыкался грузным телом на всё подряд, но шёл напролом за ним. Подобно навязчивому псу он не бросал следа хозяина квартиры, потому что не желал заканчивать их разговор так быстро:       — Может, мы можем поменяться как-то, а? Ну у них там повыше ремонт получше, стиралка наша даже есть, а это… этому… Э, Зинке, вон, спать уже сколько времени мешают! Ну здесь-то явно потише будет!!!       — Нет, Феликс, я без тебя уже обо всём договорился.       — Ну, раз не захочет по-хорошему – мы и по-плохому вообще-то можем! — Феликс затормозил того на половине пути, грубовато воткнув тому упругую ладонь в тощую грудину. На пухлом лице вновь вытянулась эта глупая попытка в улыбку с бесконтрольно дрожащими уголками под обрамившими их веснушчатыми щеками. — поставь-ка его сегодня вечером в качестве ставки в гусарике с немцем, а? Уж должен знать, что против правил карточного долга никто в своём уме не прёт! Глядишь, может ему там наоборот даже больше понравиться чем в этом мусоре…       — Феликс, — отрезал мужчина перед ним, с тяжёлым вдохом надувая щеки и тут же сдувая их через крепко сомкнутые губы. Он странно огляделся своими раскосыми глазёнками из-под очков вокруг: словно впервые замечал все эти неравномерно ободранные от прежних ПВХ обоев стены, на которых до сих пор красовались следы мучного клейстера, а также сдвинутую Феликсом по углам лакированную, но всё равно треснувшую от старости мебель. Смотрел на весь этот ремонтный бардак и осыпавшиеся куски побелки под оторванными плинтусами так, будто без слов знакомого отчаянно не хотел замечать о непрезентабельном виде квартиры, который словно ни капельки не изменился с тех пор, как они с женой сюда переехали. Тощие кривые ручонки растерянно вжались в бока в попытке поддержать слабые мышцы спины, — ты же знаешь, как сильно я уважал тебя за всё то, что ты сделал для меня в армии?       — Предполагаю… — продолжал мямлить в ответ уставший голос Феликса, совершенно в своих интонациях на юношеский не похожий.       — Вот и засунь немедленно свои предпологалки в одно причинное место, — прямо под кожей, на высоком лбу, с характерным ей жирноватым, переливающимся на свету блеском и крупными резцами от прыщей волной поплыли массивные старческие морщины. Они всё сильнее вытесняли невзрачные тёмные брови на насупленные мешочки нависших век, заставляли лицо полностью плыть по вытянутому черепу вниз и скукоживаться от злости у резного колючего подбородка. Рука в ответ на прежнее неосторожное действие юноши пнула его в солнечное сплетение от себя подальше: Гавриил явно был не в настроении сейчас вспоминать хорошее о том, кто сторожил его плоский зад от лишних проблем в недружелюбной среде сослуживцев. Феликс сразу заметно надулся, но почему-то молчал и не очень внимательно слушал, как его в очередной раз отчитывают, — всему дому уже уши прожужжал из-за какой-то мелочи!       — Мелочь – это то, что ты зарабатываешь, въёбывая как конина дряхлая на двух сменах, — нашёл Феликс очередной повод тихо съязвить себе под нос, показательно складывая крепкие руки на плотной грудине с надменностью и не задумываясь ни капли о том, услышит ли это сам Гавриил Абрамович.       — У тебя в этом доме только две обязанности: платить за накрученные тобой и твоим братцем счета да хоть иногда на неделе выделять время на обещанный косметический ремонт! Всё!!! Никогда я себе советников не искал, особенно таких как ты!       — Каких таких как я?       — Таких как ты, которые второй месяц уже ссаные обои в одной комнате поклеить не могут и нихера полезного в своей жизни не делают!!!       Светло-карие глаза некоторое время с отторжением заострили внимание на чужом раскрасневшимся в истеричной злости лице, прежде чем съехать пустым взглядом куда-то мимо его бегающего по глотке кадыка. Казалось, юноша по привычке уже даже не пытался вслушиваться и что-то на этот счёт чувствовать. Ни растерянности от очередных заливистых криков, ни нужды с яростью спорить и желания как-то себя оправдывать, ни тем более простого, человеческого стыда перед товарищем. Плотное тело потливо таяло от усталости в духоте квартиры, а все чужие слова оседали где-то в глубине подсознания неприятным комком, но никогда не анализировались превратившимся в гнилую, склизкую кухонную тряпку мозгом. Он просто стоял перед ним и молчал с надкушенной губой, ожидая окончание чужих визгов и невнятных взмахов кривыми ручонками в его сторону. Потому что, очевидно, Гавриил его сейчас не услышит, да и когда-нибудь позже тоже нет: и уж точно не из-за громкой музыки с верхнего этажа. В этой квартире было что-то намного выше, чем любые завывания электрической гитары через облезлый радиатор – например, самомнение одной лицемерной крысы.       Разжёвывая со скрипом в зубах где-то на подкорке всё, что он за столько времени впитал в себя, Феликс захотел ещё немного посидеть на краю скрипучей кровати. Спрятался отрешённо носом себе в ороговевшие ладони, начал измученно проминать глазницы: переварить все эти взгляды внутри себя до единого было бесконечно сложно. В них заскучавши мелькало лишь безразличие: что соседи сверху, что собственный сослуживец, сам же и позвавший их с братом в это место, его жена – все рано или поздно сойдутся в едином презренном настрое к Феликсу и его мирно уснувшему у ледяной кирпичной стенки младшему брату.       Ведь все эти заступники никогда в жизни не сталкивались с тем, что однажды подпустила им обоим под бок их собственная мать: никогда не чувствовали те самые навязчивые мускусные одеколоны, из-за которых постоянно выворачивало желудок, никогда не пробовали по-настоящему при нём сдерживаться и молчать, а самое главное никогда не видели зубастую огрызающуюся пасть прямо у своего заплёванного лица. Не видели в одинаково неестественных, пластиковых лицах столичных те мёртвые глаза из его кошмаров, налитые едкой кровью от упоения своей вседозволенностью. Чёрные зрачки, более походящие на две бездонные мусорные вымоины, скрывали всю свою жестокость под пеленой пробирающего насквозь холода и контроля. Он до сих пор помнил, какие были на вкус те жирные пальцы и ладонь, вечно насильно затыкающие ему рот: ужасно горькие, наверняка из-за въевшегося в желтоватые ногтевые пластины фенола. Помнил выдранные клочки своих бледных, практически белоснежных волос на узорчатом дырявом линолеуме и ту мутную тошноту от несдерживаемого жалкого плача, когда ещё совсем мягкую детскую кожу раз за разом рассекала металлическая тяжёлая пряжка. В такие моменты хотелось убиваться навзрыд совсем не от бесконтрольных судорог в горящих от боли мышцах – было кошмарно одиноко от того, что последний человек, который, в отличие от матери, захотел бы ему помочь был давно мёртв.       Феликс навсегда запомнил всё то, что говорил ему этот человек с хамоватым презрением сквозь стиснутые челюсти, вновь и вновь упоминая в этих рассказах себе подобных: трусливых столичных убийц, поспешно вытерших свои жирные кровавые руки об лишние купюры…       Тяжёлая ладонь прогладила чужое тощее, твердоватое от недостатка веса смугловатое плечико у себя под боком. Тихо сопящему в жёсткую подушку мальчишке точно не стоило пока об этом знать: снова испугается и с дрожью в маленьких кулачках у глаз начнёт раздирать своими горькими слёзками только затянувшиеся раны на чёрством братском сердце. Словно намеренно пытаясь заставить его ненавидеть всё больше каждый новый день здесь, вынуждать его в очередной раз чувствовать себя виноватым во всём произошедшем…