Дела кузнечные

Следующим утром, оставив животных на хозяйстве, Данила поспешил к Агафье, болезного проведать, да спросить, не надо ли чего. Выглядел Дмитрий хорошо, не лихорадочно, заулыбался, завидев кузнеца. - Данила, спасибо вам! – тут же принялся благодарить он. – Если бы не вы, сгинул бы я, и не нашли бы. - Если бы не я, ты бы в ту часть леса не пошел бы, - кузнец присел на скамеечку рядом с ним. - Капканы да силки по всему лесу расставлены! Бог весть, где бы меня угораздило, - с неожиданной настойчивостью принялся доказывать Митя. - Ну ладно, ладно, не горячись, - Данила примирительно улыбнулся и погладил его по руке. – Главное, выздоравливай. - Выздоровеет, куда денется, - проворчала Агафья, приковыляв с миской, от которой разносился запах трав. – Слазь со скамеечки, - прикрикнула она на кузнеца, и тот поспешно помог ей устроиться. - Не бойся Агафью, она свое дело знает, - подбодрил он Дмитрия, увидев, что парнишка боязливо смотрит на старушечьи пальцы, которые уже заголили его худенькие ножки до острых коленок. - Вот-вот, помру, кто вас оболтусов лечить будет, - продолжала ворчать она, снимая повязки, чтобы проверить рану и нанести новую порцию своего зелья. - Тьфу на тебя, живи сто лет, - Данила постучал по столу. Он грешным делом подумывал, конечно, что Агафья не просто травница, а ведьма. Ну а если так, его какое дело? Лечит, и слава Богу. Дмитрия она у себя продержала еще три дня, установив Даниле что-то вроде расписания посещений, чтобы помогал содержать парня в чистоте. Тому было страсть, как стыдно из-за этого, а ночью еще стыднее – из-за снов, посещавших его. Зато, оказавшись дома, Митя готов был от сердца благодарить того, кто направил его ноги тем путем, ведь теперь ему помогали матушка, или из младших кто – чего их стыдиться, но Данилу он все равно видел каждое утро – тот приносил свежей мази, за которой заходил к Агафье. Это ли не счастье? Матушка, конечно, не отпускала его без завтрака, и это было любимым Митиным временем дня – когда Данила подсаживался к его лавке, и они вместе уплетали кашу, или творог, а иногда Прасковья и блинками баловала. Огорчало его лишь одно – рано или поздно нога заживет, Агафья разрешит ему подняться, и тогда у Данилы больше не будет резона к ним ходить. Но вышло иначе. Митя как-то не учел, что даже после разрешения вставать, он не вот те враз встанет и пойдет – оказалось, что опираться на ногу еще больно, да и нельзя. И тут снова выручил Данила – справил ему костыли и теперь стал приходить не раз в день, а два, чтобы сопровождать Дмитрия на его обязательных прогулках, которые оказались делом нелегким. Природа поворотилась к зиме - то тут подморозит, то там дорогу расквасит. Первые несколько дней Митя оскальзывался чуть ли не каждым шагом, и, если бы не его спутник, вовремя подхватывавший Дмитрия, ходить тому поросём. Но, не смотря на трудности передвижения, боль в ноге, счастливее Мити в те дни, кажется, человека не было. *** - Что это ты, Данилушка, все к Митьке бегаешь, будто брат он тебе, - Ефросинья с трудом скрывала раздражение от того, что даже не всегда теперь может застать кузнеца в кузне. - Нет у меня братенка своего, вот с Дмитрием и сдружился, - Данила не замечал, но у него даже голос менялся, когда он говорил о Мите. За этот срок он так привык к парнишке, что и сам, волей не волей, ждал утренних и вечерних выгулов, как называл их Дмитрий. - Он же убогий… - Ефросинья не договорила, вздрогнув от того, как грохнули щипцы по верстаку. - Ты, Ефросинья, если ссориться со мной не хочешь, слова эти забудь и ни о Мите, ни о ком-то еще при мне их не говори, - голос кузнеца звучал жутковато, да и облик весь казался угрожающим, отчасти из-за отражающегося в глазах очага. – И ни при ком не говори! За умную сойдешь, - буркнул Данила себе под нос, отвернувшись к верстаку. - Не серчай, Данилушка, - последних его слов Ефросинья не услышала, но ума ей все же хватило, чтобы уйти из кузни. Если кто и был убогим, так это сам Данила. Про себя он все давно понял, еще когда по юности стал на вечорки деревенские ходить. И никакие пляски, никакие случайные прикосновения до девичьих рук не вызывали отклика в его сердце. Да и в чреслах не вызывали, чего уж там. По первости матушка спрашивала, не глянулся ли кто, потом спрашивать перестала, а вскоре Данила и сам решил не ходить больше на эти посиделки – только время тратить понапрасну. И все же освободить голову от мыслей, почему Природа-матушка таким его сотворила, было непросто. Грамоте Данила был не обучен, да и сомневался, что есть еще в мире кто-то с таким недугом, как у него, а потому и исповедоваться в нем не решался. По той же причине и в церковь в какой-то момент ходить перестал. Было это уже после того, как Господь матушку прибрал, так что укорить его было некому. О том, что Дмитрий ему как братенок, Данила все же слукавил. Когда парнишка замирал, запрокинув голову, и смотрел на него своими кристально-чистыми, невинными голубыми глазами, мысли у кузнеца в голове мелькали совсем не братские. Никогда с ним не было такого, чтобы сердце сжималось от счастья, стоило направиться к дому Федора, а ум словно грыз изнутри какой-то паскудный червяк – стыда и вины. Вину он испытывал еще и от того, как привечала его Прасковья – каждый божий день, как желанного и долгожданного гостя. Не без труда Даниле удалось всучить ей часть собственных припасов в обмен на согласие столоваться в их доме. Они тогда почти шутливо, беззлобно поворчали друг на друга, но к согласию пришли, и с тех пор кузнец почти с чистой совестью садился за стол. *** К тому моменту, когда снег укрыл землю плотным покровом, нога у Дмитрия почти зажила, и это пробуждало в нем несказанное уныние, поделиться которым ему было совершенно не с кем. Грешным делом он даже подумал, не наступить ли случайно на гвоздь. Ради того, чтобы продлить прогулки с Данилой, Митя и не такую боль готов был стерпеть. Но ему будто ворожил кто. Кузнец, заметив, что его подопечный на второй костыль уже почти не опирается, и его помощь в ближайшее время не понадобится – до весны распутицы можно не опасаться, предложил новый этап Митиного лечения – до дома Данилы тот идет сам, а обратно кузнец его провожает. Счастливый тем, что ради ежедневных встреч даже увечиться не пришлось, Дмитрий даже не пытался сдержать счастливую улыбку, с благодарностью принял жирник, умело помещенный Данилой в специальную коробушку – чтобы по темну удобнее ходить было, и на следующий день, вернее, вечер отправился к дому кузнеца. Было еще не поздно, просто по-зимнему рано стемнело, и хотя от снега темень не была непроглядной, кузнец все равно наказал Грибку сидеть у ворот и ждать Митю. За гулом горнила он не расслышал радостного поскуливания на улице. - Доброго тебе вечера, Данила, - от порога кузни поздоровался Дмитрий. Он сам толком не понял, когда перестал выкать кузнецу, а тот и рад был. - Митя, - положив молот, Данила поспешил к гостю и помог ему преодолеть порог. – Ну как ты дошел, не оступился? Кузнец заозирался, соображая, где устроить Дмитрия, чтобы тот присел, передохнул после дороги, и, не найдя ничего лучше, подхватил его подмышки и усадил на относительно пустой верстак – паренек и пискнуть не успел. - Хорошо дошел, - стал делиться тот, прокашлявшись, чтобы голос не дал петуха от смущения. – Тропка утоптанная, негде оступиться. - И то хорошо, - деревенские улыбку на лице кузнеца видели не часто, зато Митя ее хорошо знал. – Сейчас закончу, и пойдем обратно. Отдохни пока. Прасковья, провожая сына, только потому никакой гостинец ему с собой не дала, что знала об обещании Данилы проводить сына обратно. Да и куда ему тот гостинец – в одной руке костыль, в другой жирник, а в перекидную суму много не сложишь. Знавший о тех рассуждениях матушки, Митя порадовался, что кузнец о своем обещании не забыл, но торопить его и не думал. Что скрывать, так он сидел бы, наблюдая за Данилой, хоть до морковкина заговенья и даже малость расстроился, когда кузнец сказал, что закончил и готов выдвигаться.