Секрет бессмертия

Цепные псы цзиньского вана были неутомимы. Е Байи пришлось выбирать: идти, тратя силы, сквозь незнакомый лес, или отдохнуть в чаще, скрывшись среди разросшихся кустов и поваленных деревьев. Это была не его гора: другие запахи, другая почва, бесконечные переплетения корней под землëй, быстрые мысли множества животных и птиц. В этом хаосе жизни не так-то просто было различить шаги людей, но слуги князя… нет, слуги Чжоу волновались, — их смятение было заметно, как алые стяги среди зелёной листвы. Ещë бы — проклятый даос лишил их господина! Е Байи сел на поросший мхом камень, но медитировать не выходило — слишком он устал, слишком много крови потерял. Нужно двигаться дальше, отыскать безопасное место… Но с такой ношей далеко не уйдёшь. Он пнул «ношу» носком сапога под рëбра. — Вставай, лентяй! Не будет старший тебя больше тащить! Чжоу завозился мучительно на земле, закашлялся; палые листья окрасились брызгами крови. Отдышавшись, он приподнялся, бросил на Е Байи безумный взгляд: — Что вы… Где мы? — он огляделся, бледный, растрепанный, в уголке рта размазано красное, — и попытался встать, но пошатнулся и осел обратно на землю. — В каком-то лесу. Давай, подумай, где тут укрыться, чтоб твои же псы не нашли. Ты должен всё в округе знать. Только б он не начал задавать вопросов, почему да зачем его пощадили. Е Байи не готов был отвечать: ему хотелось закопаться в снег и проспать сутки, вбирая энергию льда и камня. — Вы меня не убили, — утомленно озвучил Чжоу очевидное. Морщась, он поднялся на ноги, схватился за грудь, пережидая боль. — В какую сторону от города вы ушли? — На север. Почувствовал, что там за холмом много деревьев. — Е Байи пнул его снова, на этот раз в щиколотку. — Что такой кислый? Не рад жить? Гневно сверкнул глазами в ответ, как кот, и отодвинулся. Гордец какой. — Нам повезло. В глубине леса есть заброшенный дом, о нем мои люди не знают. Пойдемте. — Повезло, как же. — Е Байи поднялся, стараясь не кряхтеть слишком громко. Болела спина, болело всë тело. Теперь он и вправду чувствовал себя стариком. — У тебя небось в каждом уголке света по такому домишке. Как схронов у белки. Мальчишка только поглядел в ответ устало. На цингун ни у одного из них не было сил. Чжоу шел впереди, выбирая направление, должно быть, нюхом — прямо сквозь пронизанные светом бамбуковые заросли, все дальше и дальше от дороги и от ищеек из Тяньчуан. Они взобрались на холм и снова спустились в низину; под ногами стала угадываться старая заросшая тропинка. Она петляла среди деревьев, а потом вдруг оборвалась на прогалине, и перед ними оказался дом: старый, но вполне крепкий. — Переждем здесь, — Чжоу поднялся на крыльцо и открыл двери. Пахнуло пылью. — А еда тут есть? — Е Байи прищурился, вглядываясь во тьму. Мыши, пауки… никакой опасности. — Мне достаточно воды из колодца, а тебе слабеть нельзя. Не дожидаясь ответа, он прошëл в комнату и лëг на кровать, прямо поверх пыльной циновки. Наверное, можно было поискать подголовье и одеяло, но ему было всë равно. Кровь снова начала пропитывать рукава, голова кружилась. — Набери-ка мне воды… — потребовал он, пытаясь лечь так, чтобы было удобно, но всë болело, как ни повернись. Раны следовало перевязать. Да только… Чжоу без лишних слов вышел и вскоре вернулся с водой. Он подал Е Байи полную чашку, потом разжег угли в маленькой жаровне и поставил чайник. Порывшись по шкафам, достал подголовье, одеяло, сверток с одеждой и какой-то ящичек. С ним он и подошел к постели, присел на край. — Раны открылись. Нужно перевязать, — сказал он, подняв крышку. В нос ударил запах лекарств. — Я помогу вам раздеться. Это был не вопрос, а утверждение, и в другое время Е Байи возмутился бы, но сейчас слишком отвратительно себя чувствовал. Так что позволил наглым рукам развязать пояс и стащить мокрые от крови одежды с плеч. Чжоу молча занялся ранами: промыл, посыпал каким-то порошком, туго перевязал. Вынул из свертка и принес одежду: простые темные одеяния крестьянина или бродяги. Е Байи поморщился. Сколько он уже не носил ничего, кроме лëгкого белого шёлка? А это что? Какие-то грубые тряпки. Но лучше так, чем сидеть чистеньким в плену. Руки у Чжоу были холодные и влажные. Плохо, значит, удар крепко повредил меридианы. Но как ему помочь… Не надо ему помогать! Он за свою провинность и не такое заслужил! Е Байи сам с силой затянул пояс, снова лëг. От непривычно грубой ткани кожа зудела и чесалась, но он из последних сил приказал телу ничего не чувствовать. — Мог бы найти… одежду получше… — пробормотал он, когда полузабытье сковало его окончательно. Он всë ещë слышал, как шуршит по дому этот Чжоу, но сил встать и сделать что-то самому уже не было. *** Он проснулся, укрытый одеялом. На лес опустилась тьма, проникла в дом, и едва мерцающие в жаровне угли не могли её разогнать. Чжоу в комнате не было, но Е Байи чувствовал его за стеной, на дворе. Что он там делает? Он поднялся. Умылся, чтобы сбросить остатки сонного оцепенения. Раны болели, но уже не так сильно, да и слабость почти ушла. Уже вполне получится помедитировать… Но вместо этого он вышел на крыльцо и едва не споткнулся в темноте об одного доходягу. Чжоу сидел на нижней ступеньке, вокруг него выстроились пустые горшки из-под вина. Похоже, он дремал, или и вовсе был без сознания. Сколько же он выпил?.. — Я велел тебе поесть, а не хлестать вино на голодный желудок, — Е Байи крепко стиснул его плечо, и снова с грустью подумал, какой этот юнец тощий. — Как ты будешь сражаться, если придётся? — Я не хочу сражаться, — пробормотал этот пьяница. — Я хочу умереть. А вас защищать мне не нужно, вы и сами… Он осекся, сложился вдруг пополам, схватившись за грудь. Хватанул ртом воздух. Е Байи прижал ладонь к его лопаткам, направил ци в меридианы прежде, чем подумал, стоит ли с этим человеком делиться. — Что ты заладил, как попугай: «хочу умереть, хочу умереть»! Это мне пристало такое говорить, я одинокий старик. А ты — мальчишка. Вырезали твою школу? И что? Найди новых учеников! Брат твой умер? Так воздай ему почести, чтобы на том свете он за тебя не тревожился! Ты мужчина, Чжоу Цзышу, а не ком рисовой каши! — Все это из-за меня, — тот все хватал ртом воздух, борясь то ли с болью, то ли с тошнотой. — Они погибли из-за меня… Он вдруг взял Е Байи за руку, поднял измученное лицо: — Я не должен был привозить вас в столицу, цяньбэй. Но я хотел… Вернее, не хотел… Я снова ошибся. — Чего ты хотел? Чего не хотел? Говори толком, пока я в настроении слушать, — Е Байи почувствовал, что начинает жалеть это недоразумение, и разозлился на себя. Пожалел уже один раз! — Я хотел, чтобы вы поехали со мной, — неожиданно четко ответил Чжоу. Глаза его в темноте были, как черные колодцы. — Я знал в глубине души, что вы с Его Высочеством не договоритесь. Знал, что он не захочет вас отпускать. Но я понадеялся… Понадеялся, что у него получится то, что не вышло у меня. Но я забыл, — его голос снизился до шепота, — что дружбу не начинают с яда и плена. Я так много забыл… Все, чему меня учил наставник. Я чудовище, Е-цяньбэй. Е Байи тяжело вздохнул. Наглый мальчишка! Хотел, значит, и князю своему услужить и… дружбу завязать. Словно в нëм два человека боролись. А может и правда боролись. — Ты дурак, — он неласково похлопал Чжоу по щеке. — По натуре своей злобен и холоден. Но ты не чудовище. Чудовища не раскаиваются, они для себя всегда правы. Я бы тебе велел пойти в монахи, да твой мятежный дух буддийского покаяния не выдержит, сбежишь ешë. Могу проводить тебя в Долину призраков. Там такие, как ты, забывают старую жизнь и живут затворниками, чтоб не вредить людям. Мальчишка медленно моргнул. — Я слышал о Долине… Но разве я заслуживаю жизни даже призраком? Я смалодушничал, думал вбить в себя гвозди один за другим, чтобы успеть перед смертью вдохнуть немного свободы, полюбоваться на солнце… — он усмехнулся. — Думал, вы заберете мою жизнь, но и это было глупо. Хорошо, что я сам могу позаботиться о себе, — по его губам пробежала странная улыбка, и внезапно он снова согнулся от боли, выхаркнул кровь. Е Байи вдруг понял, что не в гвоздях дело. Этот дурной что-то принял! Быстрого яда у него, видать, не нашлось, но любое лекарство из той коробки может стать ядом… — Ах ты сукин сын! — молниеносно он схватил мальчишку за ворот, дëрнул вверх и с силой обрушил вниз, на подставленное колено, чтоб вся дрянь, которую он проглотил, вылилась наружу. Прижал его крепко, не давая вырваться, ударил потоком ци прямо между лопаток. Жëстко, болезненно, но чтобы наверняка. Когда болезненные спазмы сошли на нет, Чжоу оттолкнул его и повалился на крыльцо, словно полудохлое животное. Он силился подняться, но не мог, ноги не держали его, по всему телу проходили крупные судороги. — Почему ты не даешь мне умереть, — прохрипел он. — Неужели и это для меня слишком легко? — Я потерял уже одного упрямого мальчишку, и не хочу потерять другого! — огрызнулся Е Байи, тяжело дыша, прислонившись спиной к дверному косяку. Раны от крюков снова заныли, во рту появился металлический привкус. Перестарался. — Такой вот я самодур! Чжоу повернул к нему лицо и долго молча смотрел на него, только глаза во тьме поблескивали. Наконец он сказал устало: — Вам нужно отдохнуть, Е-цяньбэй, — и опустил голову на доски. — Тебе тоже. Что разлëгся? — Е Байи встал, потянул его за рукав. — Пошли, хочу чтоб ты был у меня на виду. Он умолк, но рукав не отпустил. Пожалуй, иногда сокровенное нужно произносить вслух. Когда-то он не сказал правильных слов Сюаню. А этому Чжоу ещë мог. — Ты меня разбудил, Чжоу Цзышу. Напомнил о том, что я должен сделать в этой жизни, вместо того чтобы вечно скорбеть. Как я могу не быть тебе благодарен, а? Как я могу хотеть твоей смерти, когда ты вернул меня к жизни? И не только ведь своим приходом. Своими поцелуями, своими тайными желаниями, в которых этот дурак даже себе боялся признаться. Тот открыл глаза, поглядел неверяще. Е Байи опять разозлился, ткнул его носком сапога. — А ну вставай! Чжоу застонал раздраженно, но все же со второй попытки встал, дрожа, на четвереньки. Пришлось, стиснув зубы, поднять его и втащить в дом. Сил хватило лишь на то чтоб приказать крови не литься, но дойти до кровати он уже не смог — упал рядом со своей ношей на пыльный пол. — Вот… — Е Байи нашарил на полу свои окровавленные тряпки, набросал их сверху, чтоб не дуло. — Так не простудишься. Темнота была — глаз выколи. Чжоу Цзышу тяжело дышал рядом, но вот он слабо пошевелился, и Е Байи вдруг почувствовал прикосновение к руке. Холодные подрагивающие пальцы переплелись с его собственными, уверенно, словно так и надо, словно мальчишка в своем праве. Почему-то вспомнился Чанцин. Чанцин из сна, или настоящий, Чанцин, который мог просто схватить его за руку и потащить любоваться каким-нибудь осенним пейзажем над исходящим туманом озером. Чанцин, который был, и которого больше не было. И всё, что мог Е Байи — сжимать его ладонь. *** Всю ночь Цзышу колотило: в тошнотворном месиве сна и яви он все не мог понять, правда ли в дом врываются люди из Тяньчуан, хватают Е Байи, а он не может даже с пола подняться, чтобы встать между ними, чтобы защитить, или это повторяющийся раз за разом кошмар. Приходил Цзинь-ван, смотрел печально и гневно: почему ты выбрал его, а не меня, спрашивал он? Почему предал меня, предал все, что мы с тобой строили? Ты ведь столько лет был моей тенью, разве тень может оторваться от моих ног и уйти? И Цзышу корчился на полу, пытаясь уползти, тянул руку к далекому охваченному светом Бэйюаню. Уходи, Цзышу, молча говорил тот. Уходи, пока можешь. Алые цветы сливы распускались на обитой шелком стене. Расплывались кровавыми кляксами, и за каждым было лицо: шисюна, шиди, старейшины. Восемьдесят два цветка, что цветут круглый год и все знают: знают о его вине, о его слабости, о его малодушии. Ты сделал все, что мог, мой мальчик. Не вини себя… Учитель смеялся. Снеговик во дворе, смешной пухлый в зимнем халатике Цзяюсяо; мертвый Цзюсяо, изрубленные доспехи, кровь запеклась в волосах. Принцесса Цзинъань, деревянная шпилька, белый флакончик катится, катится по полу, оставляя кровавый след… Кровь на белых одеждах. Крюки, торчащие из-под ключиц; кто заковал его? Разве я приказывал вбить их? Но ведь он напал на государя, господин. Ледяные руки. Ледяные губы. Ни биения пульса, ни дыхания… Цзышу с криком проснулся, слезы бежали по щекам, из груди вырвалось мучительное рыдание. Я не хотел! Я не хотел, ничего этого не хотел, не хотел! Разве, Цзышу?.. — Цзышу. — В окно светила луна, и в еë бледных лучах Е Байи, присевший на край кровати, казался одной из чëрных теней, явившихся мучить его. — Никто не приходил и не придëт. Спи спокойно. Цзышу подтянул колени к груди, свернулся, словно ребенок; ему восемь, он плачет навзрыд в своей постели оттого, что Чжэнь Янь потерялся, и они больше никогда не увидятся, и учитель присаживается рядом, гладит по спине… — Шифу, — он уткнулся в теплые колени. — Шифу… Рыдания душили. Но вот ласковая рука коснулась его затылка, и петля на горле разжалась. — Поплачь, А-Шу, легче станет. Сейчас не зазорно. Сколько лет ты уже не плакал, а? Каким бы ты ни был, твой учитель тебя любил. Он в тебе видел лучшее. Ты, А-Шу… хороший ребёнок. Да… ты хороший ребëнок, он всегда это знал. И он плакал, плакал, пока последние силы не иссякли вместе со слезами, и кто-то обнимал его, теплый, спокойный, нежно пахнущий свежестью снежного утра, когда все белым-бело, и солнце слепит глаза… Солнце слепило глаза. Он повернулся набок, прячась от настойчивого луча. Еще немного, шифу… Шифу. Он вдруг вспомнил, что давно уже взрослый, и тяжесть бытия обрушилась на него всем весом, ледяной рукой сжала внутренности. Кто-то погладил его по волосам. Цзышу открыл глаза. Прикосновение немедленно исчезло. — Проспался, пьяница? — произнëс над ухом знакомый недовольный голос. Но тепло под боком никуда не делось: Е Байи был тут, под тем же одеялом. Цзышу повернулся к нему. Сонная муть все никак не уходила, и он потрогал Е Байи за плечо. Твердые мускулы под грубой тканью… Это реально. Как и резь в животе, и тошнота, и пронизывающая все тело боль. Его передёрнуло от озноба. Нужно было что-то сказать, но слова не находились. Вчера он снова попытался уйти, и Е Байи снова не дал ему. Сказал что-то… Что-то важное, но Цзышу не мог вспомнить, что. Он закрыл глаза. Понял вдруг, что все, чего ему хочется — это придвинуться ближе и обнять его. Но это немыслимо, после всего, что он сделал. Так ведь?.. Вот бы кто-то снова погладил по голове… Как же она раскалывается… — Ваши раны… — пробормотал он. Рука снова легла на его лоб, словно Е Байи прочитал его мысли. Прохладная, такая прохладная ладонь… — Болят мои раны, а ты как думал? Твой сукин сын меня на крюки насадил. Но я о себе позабочусь. А ты-то сам как? От прикосновения голова утихла, облегчение затопило его. Нужно было собраться с мыслями, что-то крутилось важное… — Они придут на гору, — сказал он. — Будут искать вас там. Та женщина… — Она знает, как себя защитить, и намерения чужие угадывает. Они еë не найдут, — Е Байи сел, укрыл его получше. — Но спасибо, что побеспокоился. — Кто она? — спросил Цзышу. Он не столько хотел узнать это, сколько — чтобы Е Байи не уходил. Поколебавшись, он взял его за руку. Е Байи не сопротивлялся. — Жена моего друга, мать моего ученика. Сюаня. Она от нас с Чанцином многому научилась. Чанцин, подумал Цзышу. Это имя шепнул Е Байи, прежде чем провалиться в сон. Сын, то есть ученик, который не вернулся домой, чтобы повиниться и получить прощение. Чанцин, женщина, их сын, Е Байи. Что за жизнь они вели, что за отношения между ними были? Кто пожертвовал собой, чтобы Е Байи обрел бессмертие? И зачем? Множество вопросов переваливалось в тяжелой голове, но он вдруг вспомнил другое: «Одного упрямого мальчишку я уже потерял. Не хочу потерять другого». Е Байи сказал это о нем. Мысль эта будто обладала множеством смыслов и оттого была сложной и никак не умещалась в сознании. Что значит — другого? Кем он меня видит, своим погибшим учеником? Нерожденным сыном? Умелым любовником? Молодым другом? Как можно потерять то, что ты не имеешь, потому что тебе это и не нужно? Возможно, эта мысль наоборот была очень простой, но думать ее Цзышу отказался. Я и правда трус, решил он, закрывая глаза. Но руки Е Байи не выпустил. — Расскажите мне о Чанцине, — попросил он. Чего ему терять? Он полутруп, а вскоре и вовсе станет полноценным трупом или призраком в Долине. Е Байи покосился на него, поëрзал, но руки не убрал. — Я что, болтал во сне? — Вы прошептали это имя, прежде чем «Жизнь как сон» подействовала окончательно, — не стал лгать Цзышу. Е Байи наконец высвободился из его хватки, обхватил колени. — Жун Чанцин был моим другом, моей родственной душой. Его сын — моим учеником. Тот дом на горе Чанмин, в который я тебя привëл — дом семьи Жун, сам я живу в храме чуть выше по склону. Чанцин умер, его жена перебралась ближе к деревне, а я остался медитировать и ухаживать за могилой. Вот как, подумал Цзышу. Сын. Он вдруг все понял. Сейчас он не испытывал благодарности к своей способности читать людей: отчего-то заныло сердце. Столько лет он был холоден к чувствам и бедам других, но вздорного старика впустил в душу слишком глубоко. Это нужно было для дела, но и не для дела тоже. Та дрожь от его близости, тот жар — были настоящими. Он ничего не сказал, но придвинулся ближе, скривившись от боли в животе, и прижался лбом к его бедру. Что он увидел во сне? Что его любимые живы? То же, что вижу и я, когда сладкий дым помогает мне уснуть? Е Байи не стал отодвигаться, коснулся было его волос... но тут же убрал руку. — Плохо? Есть тут из чего сделать лекарство для твоего многострадального пуза? — Я сделаю… потом, — Цзышу закрыл глаза. Так было хорошо. Все казалось каким-то нереальным, словно он все же умер или спал. Все выбивалось из привычного: он не должен был так расслабляться, так открываться при ком-то, но было в Е Байи что-то от учителя, хоть они вовсе и не были похожи. Только учитель не стал бы убирать руку с его волос. Не было сил даже спросить, что дальше. Оцепенение охватило Цзышу, но от соприкосновения тел шло успокаивающее тепло. — Ну ладно, сам найду, — сказал Е Байи, но не встал. Опустился рядом, тяжко вздохнув. Цзышу прижался к его боку, осторожно, чтобы не потревожить раны. В полудреме он вдруг ясно ощутил таящуюся в бессмертном силу: она словно струилась из земли, пронизывала тело и связывала его с небесами. Будто он был деревом с корнями глубоко в скале и кроной высоко в небе, с живыми токами в сердцевине и теплой корой. Кажется, Цзышу уснул — ему казалось, что он тоже стал таким деревом, невысоким, тонким, переплетшимся корнями с большим и мощным деревом Е Байи, разделившим с ним ток энергии. Вскоре стало жарко, очень жарко, словно подогретое вино теплой волной разошлось по венам, словно горячие руки гладили бока. Он проснулся, чувствуя, что плавится от возбуждения. Слабости больше не было, тошнота ушла — осталось лишь желание, полнокровное, сильное. Он вздохнул, не открывая глаз. Е Байи так и спал, положив руку ему на живот. Он посерел лицом ещë больше, под глазами залегли тени, губы пересохли, но дыхание было ровное. Ладонь его ощущалась на даньтяне как луч солнца, ровно греющий, ласковый. Цзышу вспомнил их первую встречу — ледяную статую, неспособную даже говорить, замëрзшего во льдах голодного духа. Как вышло, что зима превратилась в весну? «А может, это я умер и стал голодным духом, — подумал он, прислушиваясь к своему телу. — Иначе откуда во мне столько жадности до его тепла?» Он осторожно снял с себя его руку, расслабленную, тяжелую, поцеловал в центр ладони. Неужели все это время Е Байи делился с ним ци? Солнце уже близилось к закату. Цзышу приподнялся на локте. Пусть все это ненадолго, он не хотел больше терять времени. Не хотел отказывать себе в этой нежданной близости. Наклонившись, он легко поцеловал его в щеку, провел губами по линии челюсти, по шее над воротом грубых одежд. Е Байи буркнул что-то, зарываясь носом в циновку, выдохнул, расслабляясь. Будто этого и ждал, будто это было уже между ними много раз. Привычные утренние поцелуи… Цзышу вплел пальцы в его волосы, тяжелые, гладкие. Он никого никогда не любил, и потому не знал, каково это — вот так просыпаться рядом, нежиться в тепле, лениво целоваться, пока не станет совсем уже неприлично валяться в постели. Теперь же он жадно впитывал каждое ощущение, пробовал все, что захочется: провести носом по щеке, кончиком языка — по краю ушной раковины, погладить плечи, осязая крепкие мышцы. Даже само желание сейчас было мягче, оно разлилось по телу теплом; он не хотел простого соединения тел, не хотел разрядки. Он будто хотел слиться с Е Байи, плоть к плоти, кожа к коже. Стать единым целым, словно во сне. Он слегка отстранился и развязал грубый пояс, подлез рукой под полу нижнего халата, провел ладонью по узкой талии и крутому бедру — вниз, а потом по внутренней стороне вверх, пока не коснулся мягкого, едва-едва окрепшего мужского естества, большого даже так. — Ну? Чего? — пробурчал Е Байи, горячо дыша ему в ключицу. — Вы проснулись, цяньбэй, — с нежностью, удивившей его самого, прошептал Цзышу. Устыдившись, он убрал ладонь, но сам не отстранился. — Нет, не проснулся. — Е Байи снова уткнулся ему в грудь. — Что, уже не болит?.. — Нет, — Цзышу поцеловал его в макушку, вдохнул свежий снежный аромат. Только может ли снег быть теплым?.. — Вы вливали в меня ци все это время, ведь так? Он снова осмелел, не получив отповеди, погладил поджарый живот и кончиками пальцев коснулся янского корня, дрогнувшего под его прикосновением. Отчего так приятно просто трогать его, гладить, обхватить и ласково водить ладонью, чувствуя, как плоть набирает вес, твердеет под рукой?. — Лень было вставать искать тебе лекарство, — проворчал Е Байи, поëрзав. Его ухо порозовело, щека тоже обрела более живой оттенок. Лежал он на боку, значит, раны от крюков не беспокоили. Но следовало бы проверить… — А как ваши раны, цяньбэй? — шепнул он, продолжая ласкать его, ненастойчиво, мягко, желая просто доставить удовольствие. — Если они тебя беспокоят, не там щупаешь, — Е Байи потëрся носом о его шею. — Что ты творишь, а? — Перестать? — Цзышу остановился, но руки не убрал. — Делай что хочешь, только не буди, — бессмертный зевнул, и вдруг пиявкой присосался к местечку между плечом и шеей, втянул чувствительную кожу в горячий рот, прижал зубами. — Это тебе за то, что разбудил, — сказал он, довольный, отпустив с причмокиванием, и, завозившись, повернулся спиной. Но не отодвинулся, наоборот, прижался. Цзышу отвел волосы с его шеи и поцеловал плечо. Кожа такая нежная… Он обвил его рукой за талию, осторожно коснулся груди — под пальцами были рубцы, уже поджившие, чуть более горячие, чем остальная плоть. Цзышу рвано вздохнул, испытывая острый приступ сожаления. Не надо было везти его в столицу… Е Байи недовольно пошевелился, притерся задом к его паху, и все мысли вылетели у Цзышу из головы. Осталось лишь желание. Он отстранился. Легко поднялся с постели, сила переполняла его, бродила, как молодое вино. Из ящика с лекарствами он вынул баночку с мазью и снова скользнул под одеяло. Медленно, дурея от того, что творит, задрал подолы грубых халатов и погладил крепкий зад, провел пальцем по ложбинке между ягодиц. «Делай, что хочешь». Он хотел, очень хотел. Мазь быстро согрелась на пальцах, и он снова опустил руку на задницу Е Байи, слегка надавил средним пальцем, и прикусил точёную шею, чувствуя, как палец принимает и обхватывает нежная плоть. Е Байи снова выдохнул, долго, сладко. — Пользуешься тем, что мне слишком лень тебя проучить, — сонно пробормотал он, подаваясь назад. — Вы же хотели спать, Е-цяньбэй, — Цзышу лизнул его горячее ухо. Время будто растянулось и одновременно сжалось. Цзышу плыл в волнах удовольствия, лаская Е Байи, пока тот не стал совсем податливым и мягким. Торопиться не хотелось; Цзышу смазал себя и просто притерся к Е Байи, обхватил его янский корень снова. Стал ласкать, покачиваясь, слегка надавливая навершием собственного естества в ложбинку между крепких ягодиц, пока вдруг не проник внутрь, плавно и легко. — Байи… — сорвалось с губ. — Е-цяньбэй… Что-то теснилось в груди, но он не знал слов для этого. Мне так хорошо, так… хорошо… — Не излейся тут раньше времени… А-Шу… — пробормотал Е Байи и вдруг осторожно отнял его руку от своего естества, поднëс к губам, и вобрал два пальца в рот, будто пробовал танхулу. Его рот был горячим, язык приласкал пальцы, толкнулся между ними, и Цзышу издал сдавленный стон: — Ах! Вы не помогаете! Он уткнулся носом ему в затылок, вдохнул, все никак не мог надышаться. Пришла мысль: что за наваждение… Никогда — так. Ни с кем. Может быть, потому что наконец свободен. Может быть, потому что тепло бессмертного страшнее яда, слаще белого дымка… Может быть, все это снится? И пусть. — Е-цяньбэй… Что за жар, что за нежность его рта, его тела… — Старший… испытывает твою стойкость, — его собственным естеством можно было орехи колоть. Неужто боится излиться раньше молодого любовника? Глупый гордец… …и вдруг этот самый гордец так стиснул мышцы внутри, что Цзышу охнул от неожиданности. Пришлось замереть, зажмурившись, мелко дрожа, но это не помогло — тот сжался снова, и снова, раз за разом, и волна удовольствия прокатилась по всему телу Цзышу, и он выплеснулся, отдавая бессмертному и семя, и ци. — Вот так-то, — Е Байи отодвинулся от него, довольный. — Слишком много ци тебе одному. Цзышу обессиленно уткнулся лбом ему в спину. Потом скользнул ладонью от ключиц до паха Е Байи и обхватил тяжелый толстый ствол. — Научите меня технике удержания семени? — шепнул он с легкой иронией и обвел большим пальцем скользкое от смазки навершие. Е Байи зашипел, втянув воздух сквозь стиснутые зубы. — Думаешь... не смогу? — Разве Бессмертный меч чего-то не может? Это ведь все равно удовольствие, цяньбэй? Или нет? — Цзышу медленно размеренно ласкал его, плотно обхватив. — Главное… правильно дышать. Прогонять ци по всему телу… — Е Байи глубоко вдохнул через нос, выдохнул через рот, и Цзышу на мгновение почувствовал, словно прижимается к гудящей скале во время землетрясения. Ощущение было одновременно пугающим и приятным. Он прикрыл глаза и задвигал кулаком быстрее, то обхватывая плотно, то легонько соскальзывая по навершию. Другой рукой он дотянулся до задницы Е Байи и по мягкому, скользкому от его собственного семени, вошел сразу двумя пальцами, помассировал, где было приятнее всего любому мужчине, даже тому, кто познал единение небес и земли. Е Байи беспомощно ахнул, застыл в его руках… и обмяк, тяжело дыша. Не было всплеска ци, и семя не выплеснулось — пролилось несколькими каплями, будто и впрямь потеряло силу, мужское естество обмякло. — Вот так… а ты думал… подловить меня, мальчишка? — довольно ухмыльнулся он, тяжело дыша, весь порозовев, словно только что из бани. Цзышу обнял его, тесно прижавшись к спине, и пробормотал: — Нет, Е-цяньбэй. Я просто хотел, чтобы было хорошо, подумал он. — Вот и правильно. — Е Байи похлопал его по руке, нежно сжал пальцы. — А-Шу. Тебе ещё учиться и учиться управлять ци. Ты ещë совсем молод. Цзышу стало холодно, он снова ярко почувствовал в себе гвозди — мучительное, чужеродное ощущение, постоянная глухая боль. — Е-цяньбэй, — позвал он, хотя говорить этого очень не хотелось. — Что теперь? Е Байи повернулся к нему, серьёзный. — Я вытащу из тебя эту дрянь, и ты уйдëшь в Долину призраков. Это будет для тебя и наказанием и исцелением. Цзышу устало закрыл глаза и кивнул. Пусть будет так. Возможно, Бессмертный мудрец знает лучше. *** Е Байи не знал, как сделать это правильно. На постоялом дворе он, на деньги Цзышу, купил здоровенный жестяной противень и долго оттирал его от наслоившегося утиного жира, полировал песком в ручье. Цзышу предложил помощь, но Е Байи ему не позволил. Почему-то ему казалось, что он всë должен делать сам. Касаться его он тоже себе запретил, лишь вливал ци по ночам, на привале, и уходил спать на другую сторону костра. Говорил себе, что должен быть чист, когда коснëтся останков Сюаня, а на самом деле… Что там «на самом деле», он даже думать не хотел. Цзышу не настаивал, хотя иногда его рука тянулась к рукаву — но тут же опускалась. И к лучшему — маскировку он себе нанес ужасную, небритое, со шрамами, лицо бродяги. Он и Е Байи предлагал маску — тонкую, неотличимую от человеческой кожи, мальчишка хорошо учился у Цинь Хуайчжана, значит, — но Е Байи отказался: никто и так не знал его лица, после смерти Сюаня он просидел на горе почти двадцать лет… Они шли в основном по ночам, избегали больших селений, спали в чаще и заброшенных домах. Говорили между собой мало, и Е Байи это устраивало — он и по молодости терпеть не мог болтливых спутников. Разве что Чанцин… Чанцина он мог слушать вечно. А тот и рад был трепаться — к каждому поводу у него находились стихи, в каждом трактире он обстоятельно беседовал с управляющим, а потом вываливал на Е Байи глупые новости очередного никому не интересного городка… Чжоу Цзышу был другим. Иногда Е Байи даже забывал о нем — таким он умел становиться незаметным. Трудно было поверить, что этого ученика воспитал жизнерадостный и яркий Цинь Хуайчжан. Или это уже после, во дворце цзиньского вана мальчишка так привык быть тенью, что почти в нее превратился? Хрустнула веточка в костре. Чжоу Цзышу поплотнее обнял себя за плечи и вдруг спросил: — И все же, как вы стали бессмертным, Е-цяньбэй? — По глупости, — Е Байи уставился в огонь. Сложенные шалашом ветви дышали жаром, пламя лизало их изнутри. Так же однажды его ци вдруг разгорелась внутри янским пламенем, неостановимая, и как бы он ни пытался направить поток к Чанцину… — Я надеялся, что всë будет наоборот. Что я отдам Чанцину свои силы. Но… я тебе уже говорил про родственные души. Он никогда не был моим, я никогда не был его. Нечему было связать наши энергии, и вышло как вышло. — Вы согласились совершить практику Шести гармоний, потому что хотели пожертвовать собой ради чжицзи? — его ужасные поддельные брови сошлись к переносице, взгляд на мгновение ушел в себя, словно мальчишка прикидывал, стал бы так делать он. — Не хотел конечно, кому хочется умирать! Я знал, что должен его спасти, вот и всё, — Е Байи тяжело вздохнул. — Когда любишь… просто делаешь то, что сердце велит. Не рассуждаешь... я что, и про чжицзи во сне говорил? — Нет, — Цзышу опустил глаза. — Вы ничего не говорили. Но ты все понял, с неудовольствием подумал Е Байи. Самый умный, значит. Тот поковырял прутиком землю и спросил вдруг: — Вам нравится? Быть бессмертным? Сюань когда-то то же самое у него спросил в детстве. «Учитель, зачем вы стали бессмертным? Это весело?» — На еду тратиться не приходится, достаточно холодной воды. Можно спать в снегу. А ещë никому меня не одолеть в бою! Конечно, мне нравится! А что? Тоже захотелось? Цзышу засмеялся. — Разве вы забыли, цяньбэй? Я не хочу быть бессмертным. Я хочу умереть. — Умрëшь, — согласился Е Байи. — Стать призраком в Долине — значит умереть для всего мира. Только вот у тех, кто хочет покончить с собой, обычно нет других желаний. А у тебя осталось желание спасать стариков. Цзышу вдруг поднял на него глаза, и было в этих глазах что-то такое, отчего в голове у Е Байи зазвучал его собственный голос: «Когда любишь… просто делаешь то, что сердце велит». — Когда я был маленьким и жил во дворце, отец Хэлянь И пожелал построить себе новый павильон на месте одного из дворов. В этом дворе росла магнолия — старое, узловатое дерево, каждую весну покрывающееся огромными белыми цветами. Я любил сидеть под ним, читая... Старый ван приказал ее срубить. Я стоял и смотрел, как острые топоры кромсают беззащитный ствол, как содрогаются, словно в предсмертной муке, ветви... — он все смотрел на Е Байи, и впервые, пожалуй, его глаза казались прозрачными, яркими, а не двумя сгустками тьмы. — Я никогда не хотел бы увидеть это снова. Е Байи рассмеялся, скрывая неловкость. — Это ты так старым пнëм меня назвал? Цзышу улыбнулся. — Эта магнолия не была старым пнем. Она была самым красивым деревом, которое я только видел, — он замолчал и принялся тыкать палочкой в костер. Сейчас ведь развалит, недоумок, подумал Е Байи, только чтобы о чем-то подумать. — Раз мы говорим о тайнах, скажи, как и зачем придумал свои гвозди, — потребовал он. — Как ученик Цинь Хуайчжана мог такое сочинить! — Такое?.. — Цзышу склонил голову к плечу, задумавшись. — Наставник близко дружил с Лун Цюэ, главой Павильона драконьей бездны. Дядя Лун часто бывал в Поместье времен года, я помогал ему устанавливать механизмы, кое-что даже придумал сам… Когда мне понадобилось сделать так, чтобы из Тяньчуан невозможно было уйти, я придумал эти гвозди — на основе того, чему учил меня дядя Лун. Е Байи сердито выдохнул. — Ты разве не понимал, что делаешь с людьми? Не думал, что случится, если кто-то из твоих братьев захочет уйти? — Понимал, почему нет, — он казался спокойным. — Мы все понимали, на что идем. Однако в итоге почти все мои соученики просто погибли… — он вздохнул. — От Поместья времен года осталось всего два человека. — Так почему просто не осудить предателей на смерть от клинка? Разве это не честнее, а? — Е Байи досадливо хлопнул себя по колену. — Сама идея о том, чтобы покинуть Тяньчуан, должна пугать. Это не столько наказание, не столько способ лишить человека возможности раскрыть тайны, сколько способ удержания. За всю историю Тяньчуан гвозди использовались всего несколько раз, — мальчишка говорил отстраненно, словно ушел в панцирь бесстрастности. — Иногда люди просто предпочитали погибнуть в бою или броситься на меч. Это тоже выбор. Е Байи только отмахнулся досадливо. Знал же ответ, так зачем начал спрашивать? Этот Чжоу понимает, что натворил, иначе не стал бы вбивать гвозди в себя, исполняя свои же дурацкие правила. Ему, пойманному в паутину зла, даже не пришло в голову, что можно было, верно, обойтись без излишней жестокости. — Там, за гробом, ты так же объяснишь это своему учителю? Вот теперь лицо у него дернулось, словно кончиком меча в бою достали. Он длинно выдохнул, потер плечи, будто озяб. — Разве я мог бы сказать ему что-то иное? Мне было бы стыдно смотреть ему в лицо, но не за гвозди. Я сделал вещь куда хуже — я уничтожил его школу. Не знаю, смог бы он меня простить. — Я... не обвинить тебя пытаюсь. Просто хочу понять, что ты за человек, — Е Байи окончательно пожалел, что завëл разговор об этом. — Я дурной человек, — бесстрастно откликнулся Чжоу. Словно закрыл дверь в тесную, затхлую комнатушку, полную боли и ужаса, куда никого не пускал. Е Байи не собирался больше его утешать, он не мастер был в этом, поэтому молча насадил на прут лепëшку и принялся глубокомысленно еë крутить, прожаривая. Они сидели в молчании, только потрескивал огонь, да шумел ветер в кронах деревьев. Потом легли, каждый со своей стороны костра; Е Байи слышал, как мальчишка ворочается, словно не в силах уснуть, как дышит сквозь стиснутые зубы — должно быть, проклятые гвозди опять не дают ему покоя. Вот что выходит, если глупость приправить жестокостью. Впервые за много лет молчание давило, но все слова были не те. В конце концов Е Байи не выдержал — обошёл костёр, сел рядом с Чжоу Цзышу и положил ладонь между его лопаток, направляя ци. Тот понемногу успокоился, затих. Потом заговорил едва слышно: — Я так устал быть предателем. Вы правы, мне самое место в аду на земле, среди ублюдков и убийц. Е Байи остановил поток ци, но руку не убрал, поглаживая легонько. — Место всегда было неприятное, но ад ли это? Честно сказать... я мало знаю о тех местах, был там лишь раз, очень давно. Когда Чанцин основал там поселение, он хотел, чтобы долина стала плодородной. Через неë протекает река, кое-где по берегам полно ила, есть удобные террасы, чтоб выращивать рис и чай, а склоны подходят для коз и овец. Там есть каменные лабиринты, пики и пропасти, да. В глубине особо отчаянные добывают каменный уголь, но на южном склоне горы Цинъя спокойно и зелено. — Так это Жун Чанцин основал Долину призраков? — Чжоу Цзышу поднял брови. — Но зачем?.. — Моча в голову ударила, — Е Байи фыркнул. — Решил, что заниматься мирскими делами ему мало, и надо взяться за небесные. Захотел дать приют и искупление всем преступникам и убийцам Цзянху. Да только, как Е Байи и предрекал, если соберешь головорезов в одном месте, рано или поздно они попытаются сдернуть тебя за ногу с трона. Хотя какой трон, он же не править ими хотел, а охранять. Дуралей… Если бы не это, он никогда не стал бы искать еще больше силы, никогда не взялся бы за технику Шести гармоний, никогда девчонка не принесла бы его на спине на Чанмин… — Вот как, — Цзышу вздохнул. — Боюсь, Долина давно уже не то мирное пристанище, которое вы описали. Двадцать лет назад призраки вырвались на свободу и устроили кровавую бойню. Множество школ сгинуло там, убитых было так много, что земля покраснела и перестала плодоносить... И вел их безумный демон Жун Сюань. Вы ничего не знали об этом, цяньбэй? — Я и не говорил, что она мирная. — Е Байи тяжело вздохнул. — Там тоже придëтся бороться за место под солнцем, но разве ты спокойствия хотел? А битва на горе Цинъя… это иное. Они сражались за Сюаня, это правда, за сына того, кто основал Долину призраков. Было это, потому что они хотели крови, или потому что помнили добро Чанцина, мне неведомо. Чжоу Цзышу приподнялся на локте, глупо моргнул: — Так Жун Сюань — и есть ваш ученик? — Да. Ученик. Сын. Тяжкое бремя. Неугасимая любовь. Маленький мальчик, подпрыгивающий у него на плечах чтоб сорвать с ветки алую ягоду. Подросток, отрабатывающий приëмы на заснеженном дворе: волосы растрепались, тëплый халат выброшен в снег. Молодой мужчина, в свете фонаря подбирающий отмычки к замку библиотеки. Сюань. — Зачем, по-твоему, я тащу эту железку? Выкопаю его тело, сожгу, что осталось, а прах заберу домой. Пусть спит рядом с отцом. Мальчишка молчал, неотрывно глядя. Наверняка хотел спросить, как же вышло, что ученик великого Бессмертного меча закончил свою жизнь вот так. Почему пал, озлобился, развязал войну, которая весь Цзянху перетряхнула. Но так и не спросил, сказал тихо: — Мне жаль, Е-цяньбэй. Е Байи только покачал головой. Никому не жаль. Никому во всём Цзянху не жаль. Те, кто любил Сюаня, умерли, а для остальных он демон. — Помоги мне… с его телом, — выдавил он. Будто один бы не справился. Будто этот мальчишка имел к Сюаню какое-то отношение. — Помогу, — тот легко кивнул. — Потом вы вернетесь на гору? Снова погрузитесь в медитацию? Е Байи помедлил с ответом. — ...Нет. Я не вернусь. Отправлюсь путешествовать! Есть лапшу, пить вино. Буду наслаждаться жизнью, как в юности. Чжоу Цзышу засмеялся. — Целая вечность такой жизни! Я даже завидую вам, Е-цяньбэй. Тоже хотел этого... Попробовать немного свободы. Пить вино. Наслаждаться солнцем. Потому и вбивал гвозди по одному, так у меня было бы еще три года, пусть в боли, но было бы... Да только справедливо ли это. Цзюсяо уже никогда не увидит солнца… Е Байи не стал говорить ему, что чем больше горячей еды, тем короче будет эта «вечность». Не стоит удручëнному Цзышу ещë и старике думать. — Человеческая справедливость — ничто перед справедливостью Пути. Твой Цзюсяо уже далëк от тягот жизни и человеческих законов. Он что, был из тех, кто другим запрещает то, что сам не может? Цинь Хуайчжан не мог вырастить такого сына. — Нет. Он был... глупым. Восторженным. Добрым. Смелым, — мальчишка улыбался, но было видно, что губы у него дрожат. — Я обманул его. И он ушел, и погиб... Он так и не простил меня. Ушëл и погиб. Так и не простил. Что за насмешка Небес… Е Байи лëг рядом, не касаясь его. — В Долине ты выпьешь воду забвения, и твоя тоска уляжется, — тихо сказал он. Цзышу тяжело вздохнул, словно Е Байи давал ему наказание хуже, чем гвозди, однако ничего не ответил, только закрыл глаза. Потянулся было к руке Е Байи, но опомнился, убрал ладонь. Молодец. Так будет лучше для всех. Они ещë не произнесли друг другу прощальных слов, но всë меньше оставалось невысказанного. И кроме ци следовало отдать ещë кое-что. Е Байи сел, медленно размотал грубый чëрный кушак, подержал на вытянутых руках в последний раз, прощаясь с мечом. «Байи». У Чанцина всегда плохо было с именами. Кто называет меч так же, как хозяина? Он вспомнил своë глупое ворчание, попытку скрыть радость от подарка. «Это сопля какая-то, а не клинок! Таким ты меня видишь? Ни на что не годным красавчиком?» И смех Чанцина, его светящиеся глаза. «Да, Байи, ты хорош собой. Но главное — как бы ни испытывала тебя судьба, ты не сломаешься. Как бы тебя ни заставляли прогнуться — выпрямишься и встанешь гордо. А ещë… и вправду тощеват!» Е Байи усмехнулся воспоминанию. Гордый, несломленный — про него ли это теперь… пожалуй, больше подходит другому тощему мальчишке. — В долине Призраков тебе нужен будет меч, — сказал он, не глядя в сторону Цзышу. — Забери.