Секрет бессмертия

Камень оказался там, где и говорил Цинь Хуайчжан: на холме, в бамбуковом подлеске. Правда, за двадцать лет подлесок превратился в непролазную чащу, сквозь которую пришлось прорубаться мечом, но грубый обломок слоистого камня, поросший мхом, Е Байи заметил сразу. Сюань погиб выше по тропе, у самого входа в долину. Сквозь бамбук не видно было этого места, лишь мрачные скалы стеной. Те же скалы, что породили надгробие Сюаня. Е Байи не подумал про заступ — пришлось копать мечом. Вряд ли Цинь Хуайчжан в одиночку, ночью, смог закопать тело глубоко. Гроба у него не было, пришлось завернуть труп в занавеси повозки… Он не ожидал, что меч ударит о кость так звонко. И немедленно прекратил копать, испугавшись, что сделал Сюаню больно, — подвернул рукава, склонившись над ямой, и принялся рыть землю пальцами. Кажется, Чжоу Цзышу помогал тоже, — он не заметил… Занавеси истлели от сырости, превратились в источенные червями лохмотья, и поднять тело не было никакой возможности. Одежда истлела тоже, пришлось вынимать кость за костью, стирать землю и прах, раскладывать на железном противне, отдраенном, блестящем в солнечных лучах. Медленная, нудная работа, но начав, Е Байи вздохнул спокойнее. Он боялся увидеть Сюаня, мëртвого, безвозвратно мëртвого, но эти тряпки и осколки перед ним не были Сюанем. Под кожей все люди одинаковые. Кто знает, может, они ошиблись и выкопали какого-то бродягу. Он осторожно извлëк из земли предплечье и кисть, всë ещё связанные тонкими, будто нитки, сухожилиями… и застыл. Сюаню было пять, когда он, играя в кузнице, схватил тяжëлый молоток и саданул себе по пальцам. Пытался забить гвоздь, вылезший из доски в полу. И не проронил ни звука, упрямец… Все пальцы срослись правильно. Кроме мизинца. Он навсегда остался чуть кривоват, и сгибался хуже. Изогнутый слегка, как… Сперва Е Байи не понял, откуда доносится этот звук. Он просто сидел, согнувшись, прижав руку Сюаня к груди, и пытался дышать, но вместо дыхания из лёгких, из всего существа, вырывался сдавленный звук, словно крик ястреба. Глаза защипало от соли, мир размыло — он увидел лишь, как Чжоу Цзышу, вернувшийся с охапкой дров, отбросил свою ношу… …и всë расплылось, скрылось в тумане. — Сю… ань… Сынок… — зачем? Кому он это говорит? Он никогда не звал так Сюаня при жизни, бесполезно сейчас… Всë уже бесполезно. Как будто раньше он верил, верил в глубине души, что Сюань обманул всех, сбежал… но нет, вот же он. Вот же он. И больше ничего не изменить, не исправить. — Прости меня… прости меня… Что бы ни случилось с ребëнком, родитель всегда виноват. Пусть весь мир утешает и говорит, что всё не так, — эту вину не избыть. Не помог. Не остановил. Не защитил. Не уберëг. Он склонился, вжавшись лицом в холодную, мокрую землю, сжал еë в горсти, чтоб отдала жизнь, душу Сюаня… Бесполезно. Всë бесполезно. Крик рвался и рвался из его груди, и гора отзывалась стоном, земля дрожала, бамбук трещал, клонясь к земле. Но этого было мало, мало… И когда буря вокруг достигла пика, он вдруг услышал биение сердца — чьего-то маленького, слабого сердца. Оно было словно огонек во тьме, который буря все норовила погасить — налететь, смять. Но все же оно билось ровно, упрямо. Этот звук захватил его, словно размеренный стук буддийской колотушки, и боль начала отступать, медленно, будто отлив, оставляя на песке мокрые камни и серую пену. Он понял, что Чжоу Цзышу обнимает его, крепко обхватив. Как брат обнимает брата. Как возлюбленный возлюбленного. Как человек человека. Он глубоко вздохнул, раз, второй. Уговорил тело не дрожать. — Ладно… — просипел он в плечо Цзышу, закашлялся. — Ладно. Нужны ещë дрова. Гореть будет долго. Он прижал Цзышу к себе на мгновение, и оттолкнул. Приладил руку Сюаня туда, где должна быть. Снова вернулся к могиле. Кажется, Цзышу порывался что-то сказать, но он не хотел и не мог слышать. Сначала — Сюань. Кость за костью. Позвонок за позвонком. Пока не показался бессмысленно оскаленный череп с прилипшим кублом жëстких чëрных волос. Грязь, тлен и беспорядок смерти должны были превратиться в невесомый пепел. Е Байи поднял последнюю колыбель Сюаня так же легко, как поднимал когда-то корзину со спящим младенцем, поставил на камни, и лепестки пламени немедленно обняли еë. Он сел, скрестив ноги, глядя в огонь, но не мог медитировать, отчего-то слëзы всë бежали и бежали. В конце концов он сдался и перестал их утирать. *** В неверном свете костра лицо Е Байи казалось вырезанным из яшмы. Бесстрастная статуя будды, и лишь слезы струятся по белым щекам в абсолютном безмолвии. Цзышу хотелось его утешить, однако он знал, что это невозможно. Как и он сам в тот день, когда привезли тело Цзюсяо, Е Байи сейчас стоял на пороге. Отчаяние, сожаления, боль, стыд. Именно в тот миг, стоя над гробом, он почувствовал, что ничего больше не осталось в душе, что душа его — выжженная просоленная пустыня, где больше не поднимется ни ростка. И он захотел привести внешнее в соответствие с внутренним. И вбил в себя первый гвоздь. Вот уже почти полгода он кое-как влачил свое существование, забываясь в вине и в объятиях тех, чьих лиц он потом даже не помнил. Вслед за душой понемногу отмирало тело, терзая его болями каждую полночь. И все же, когда на грудь легла прохладная рука, когда чужая мощь разлилась теплом по меридианам, это тело вдруг вспомнило, как быть живым. Полнокровно, ослепительно живым… И душа встрепенулась в ответ, такая глупая, словно прорвался сквозь тьму лучик надежды… Вот только никакой надежды нет. Есть боль, и разрушение, и пустота — на много-много жизней вперед. Он отвел глаза. Костер все горел ярко, сильно, превращая кости и плоть в невесомый пепел, и вскоре Цзышу почувствовал то, что должно было произойти неизбежно. Их нашли. Подавив вздох, он поднялся. В руку из пояса привычно скользнул меч. Тонкий, легкий меч учителя… Черные тени, они вышли к костру — бесшумно сомкнулись в кольцо вокруг. Один шагнул вперед, Цзышу узнал его по силуэту: Хань Ин, его личный выкормыш, безотказный помощник, всегда рядом, темные поблескивающие глаза. Совсем юный еще, и двадцати не исполнилось… Не хочу убивать его, ожесточенно подумал Цзышу. Но убью, если придется, потому что за спиной — костер. За спиной — безмолвный, ушедший в свое горе бессмертный. — Хань Ин, — прохладно сказал он. — Глава Чжоу, — чуть неуверенно, между повязкой и шляпой — напряженный взгляд. Ах да, подумал Цзышу. Я же в маске. Но она мне более не нужна. Он подцепил пальцами тонкий слой кожи и стянул маску с лица, бросил в пыль. Хань Ин сдавленно вздохнул. — Это вы, глава Чжоу… — Я больше не твой глава. Цзышу оглянулся на Е Байи; тот не шевельнулся, лишь бросил быстрый взгляд в ответ. Конечно. Ему не нужно было готовиться к атаке, он мог вступить в бой в любой момент. Но выжидал. Хань Ин издал еще один вздох. Этот звук напомнил Цзышу скулеж брошенной собаки. Однако обманываться не стоило — эти псы пришли укусить. — Вам придется вернуться с нами, глава Чжоу. Приказ государя, — он едва ли не извинялся. Цзышу вдруг сделалось очень смешно. — Неужели ты думаешь, что я освободил пленника и ушел для того, чтобы сейчас с тобой вернуться? — Вы не освобождали пленника, глава, — убежденно возразил Хань Ин. — Он вырвался из-под стражи и взял вас в плен. Цзышу вскинул брови. — Вот, значит, что ты задумал… А они? — он кивнул на безмолвных, словно статуи, тяньчуанцев. — Все это мои люди. Ваши люди, глава Чжоу, — Хань Ин стянул повязку с лица. — Мы все верны вам до последней капли крови. Цзышу отвел глаза, не выдержав его прямого и искреннего взгляда. Так, глядя в сторону, он растянул на груди одежды. — Все кончено, Хань Ин. Я не сегодня и не вчера принял решение уйти и лишь отсрочил конец, вбивая их по одному. Если ты и вправду верен мне — забирай своих людей, и уходите. Хань Ин, побелев, молча смотрел на черные шляпки гвоздей. — Значит... вы всë равно покинете нас... но почему, глава?! Чем мы подвели вас? — Вы? — Цзышу засмеялся — но из глотки вырвался только сдавленный хрип. — Вы никогда не подводили меня. Он сжал зубы, не желая говорить больше. Если мальчишка не дурак — а он не дурак, отнюдь, дурак никогда не стал бы его ближайшим помощником, — он поймет, должен понять… Должен перестать спрашивать, потому что каждый его вопрос поведет его к гибели. Хань Ин быстро оглянулся на какого-то юношу, стоявшего рядом без повязки. Кажется… приëмный сын дяди Би? — Никогда не подводили, не подведëм и теперь, глава! — юноша упал на одно колено. — Я, Би Синмин, хочу следовать за вами и впредь, как следовал мой приëмный отец! Хан Инь опустился рядом. — Мы присягали вам на верность, глава, и не нарушим клятву. Все, как один, черные фигуры опустились на колени, стянув повязки. Молодые лица — самый новый набор, глупые юнцы, еще не понявшие, куда попали… — Я умираю. Вам некуда за мной идти, — сказал он. Над костром вдруг взвился сноп искр, и Цзышу обернулся. Встретился взглядом с Е Байи. Ему показалось, или бессмертный… улыбался? Едва-едва, как улыбаются статуи. — Вам не обязательно умирать, раз ещë не все гвозди вбиты! — жарко возразил Хань Ин. — Если вы не видите в нашей службе изъяна, пожалуйте нам награду! Все мы — сироты, у нас нет ни отца, ни учителя. Прошу, станьте нашим наставником! Это всë, о чëм мы мечтаем. Учиться у вас, нашего второго отца! — Вы не можете… — начал Цзышу и осекся. Он должен был договорить «…покинуть Тяньчуан просто так», но, глядя на этих юнцов, он не мог повелеть им вколачивать в себя гвозди. Сама идея Тяньчуан прогнила насквозь, так к чему держаться за правила. — Я никакой вам не отец, и смерть моя неизбежна. Утром я войду в Долину призраков, и никогда уже не выйду. Но награду я вам пожалую: если хотите уйти, уходите. Скройтесь в Цзянху и начните новую жизнь, чтобы Его Высочество князь Цзинь никогда не нашел вас. Он видел, как умирает блеск в глазах Хань Ина. — Раз вы изгоняете нас из Тяньчуан, значит, все мы вобьëм в себя гвозди, — тихо, уверенно произнëс он. За спиной Чжоу Цзышу раздался странный звук — словно Е Байи с трудом сдерживал смешок. — Е-цяньбэй? — холодно спросил Цзышу, пытаясь выиграть время. — Глупый ты юнец, — отозвался Е Байи. — То плачешься, что никого в твоей школе не осталось, то отказываешься принять два десятка учеников! Цзышу вспыхнул. Куда принять? Поместья Времен года давно нет, а вы привели меня к воротам Долины призраков, определив мне меру, и я принял это, потому что учитель считал вас другом — а теперь насмехаетесь?.. Он не сказал ничего этого, отвернулся. — Я ниоткуда вас не изгоняю, — раздраженно сказал он. — Я… Он прикусил губу. — Приходите завтра к воротам Долины. Хань Ин поднялся, взволнованный. Несколько мгновений он как будто боролся с собой, но сказал лишь: — Мы будем ждать вас, глава. И тени исчезли, так же бесшумно, как появились. Цзышу, не глядя на Е Байи, подбросил дров в костер. За ночь все прогорит, останется лишь зола, и его обещание будет выполнено. К утру он придумает слова, которые убедят Хань Ина отступиться. А если не придумает… такова их судьба. Их собственный выбор, жить или умирать. …и зачем только он изобрел эти гвозди. — Хорошие дети, — сказал Е Байи, вороша угли. Теперь он действительно улыбался. Цзышу подумал о том, как сам отбирал их. Кого-то привел брат, кого-то дядя; кого-то, как Хань Ина, он заприметил в городском гарнизоне. Смышленый, умелый, подающий надежды парень… Ни одного бойца Цзышу не взял в Тяньчуан по протекции, хотя и такие желающие были. Нет, ему нужны были особенные люди, отборные, такие вот, которые способны найти даже желающего скрыться собственного главу… — Как мне убедить их уйти? — спросил он, более в воздух, но в глубине души… Он хотел совета. — Зачем? Ты же хочешь, чтобы они остались. Они и в Долину призраков с тобой пойдут, если потребуешь. — Они не заслуживают этого, — Цзышу покачал головой. — Никто из них не творил зла по своей воле. Лишь по моему приказу. — Так научи их делать добро, они же только об этом и мечтают! — Е Байи вздохнул. — Ученик Цинь Хуайчжана. Я стар, мои годы подходят к концу, поэтому я могу предложить тебе только наказание, без будущего. Но эти дети молоды, они могут дать тебе искупление. Тебе есть, из чего выбирать. — Что значит к концу? — Цзышу моргнул. — Разве вы не бессмертный, Е-цяньбэй? — Пока да, — Е Байи вновь поворошил костёр, хотя дрова горели хорошо. — Но собираюсь умереть, после того как похороню сына. — Что? Вот так просто, возьмете и умрете? Это было глупо. Все казалось нереальным. Этот лес, этот дым, эти призраки во тьме… Он шагнул вперед и опустился перед Е Байи на колени. — Е-цяньбэй?.. Е Байи пожал плечами, отвернулся, нервно дëргая прядь волос. — А почему нет? Я стар, что мне осталось в жизни? Лучше уж погулять по рекам и озëрам, попробовать, каких новых вкусностей изобрели люди. Надоело жить на снеге и воде! Цзышу вдруг все понял. Он думал, что Е Байи почти не ест по собственной воле, из-за привычки к даосским практикам, но все оказалось проще и грустнее. Должно быть, это и впрямь мучительно, много лет не чувствовать вкуса горячей еды, постепенно врастать в лед, теряя разум… Все реки и озера Поднебесной ждут его. Все вкусы, цвета и запахи, пока он не уснет однажды навсегда… Глубокое горе отчего-то охватило Цзышу, и он опустил голову, чтобы бессмертный не увидел его слез. Но ему не надо было видеть, он чувствовал. Вздохнул тяжело. — Что, ученик Цинь Хуйчжана? Что, подумал Цзышу. Что? Всему приходит конец, разве это не естественно? И все же представить себе этот мир без него… — Я хотел бы, — слова поддавались неохотно, медленно, — думать, что мы встретимся хотя бы в перерождении. Но в перерождении я вряд ли буду человеком, если оно вообще меня ждет. Я… ушел бы счастливым, зная, что где-то ты всегда жив. Но теперь меня обуревает горе, — он поднял взгляд. Е Байи смотрел на него в замешательстве. — ...горе? От того, что я... Цзышу глядел в ответ некоторое время, потом через силу улыбнулся. — Впрочем, стоит ли мне грустить? В перерождении ваша жизнь будет чудесной, я уверен. Вы будете пухленьким, красивым, талантливым ребенком, вас будут любить и баловать, иначе и быть не может, — слова были легкими, но тяжесть на сердце все не проходила. Цзышу взял Е Байи за руку и прижался к его ладони лицом. Не хочу, чтобы он умирал. Не хочу умирать сам. Но что мы можем поделать против судьбы?.. — Ты радуешься, что я жив, и горюешь, думая о моей смерти, — Е Байи усмехнулся, глядя в сторону. — Ты что же... что это я... дорог тебе? Цзышу опешил от такого прямого вопроса. Но потом опустил глаза и тщательно обдумал эту мысль. Почему быстрее бьется сердце? Почему никак не отпустить теплую ладонь? Почему больше не хочется умирать? Что за дерзкий, глупый росток все же проклюнулся в иссохшей душе и перевернул все с ног на голову? — Если бы я мог, — с неожиданной нежностью сказал он, — я хотел бы прожить с тобой остаток своих дней. Е Байи сурово сдвинул брови, открыл рот, будто собираясь что-то сказать, но захлопнул снова. Выдохнул, якобы возмущëнно, отвернулся, будто в свидетели кого-то призывал. Усмехнулся, но смешок тут же скис. — Ты... что это ты... что ты выдумал, юнец? Только потому что мы пару раз... я не собираюсь с тобой возиться! Хотеть со мной... я в деды тебе гожусь! — последнее прозвучало почти умоляюще. Если бы этот человек мог умолять. — Хотеть нам с тобой этого... глупо! — Глупо, — согласился Цзышу. — Потому что я должен уйти в Долину, а ты — отправиться странствовать… Но если бы судьбу можно было изменить, я даже не раздумывал бы. Впервые за долгие годы мое сердце — не выжженная земля… — Ничего мы не должны, — фыркнул Е Байи, упорно не глядя на него. — Я могу и не странствовать, если не хочу. Ты можешь вернуться и основать школу заново. Найти кого-нибудь... дурак, ты будто замуж меня зовëшь! Цзышу вспыхнул и убрал руку. Глупо вышло… Глупо и больно, не стоило и говорить ничего. Впрочем… и ладно. Нет позора в том, чтобы проявить нежность. А что осмеяли — ну так чего еще от Бессмертного меча ждать. Он вздохнул. Поднялся с колен и отошел к поредевшей охапке хвороста. Хватит ли до утра?.. Не говоря ни слова, он ушёл в чащу, в самую темноту, ломая сухие ветви яростно, будто шеи врагов. Нет позора в том, чтоб обмануться. ...и спиной почувствовал, что кто-то смотрит на него из темноты. Не тигр, не волк. Бессмертный, переставший скрывать своë присутствие. Три широких быстрых шага по прелой листве, и сильные руки крепко сдавили его, чужой твëрдый лоб больно ударил в затылок, сопение обожгло ухо. Цзышу невольно схватился за его руку, сдавившую грудь, но потом замер. Темнота и безмолвие леса окутало их, где-то вдалеке прокричала ночная птица. Потрескивал костер. Цзышу молчал, слушая стук сердца — то ли своего, то ли чужого. Объятие стало крепче, дыхание судорожнее, будто Е Байи пытался жизнь из него выдавить. Больно зашевелились гвозди. — Вы решили убить меня сами, цяньбэй ? — пробормотал Цзышу. — Может быть, хотя бы меч возьмете? — Не говори больше про смерть, идиот! — рявкнул Е Байи, и резко развернул его к себе, впился в рот жестоким поцелуем Цзышу ахнул от неожиданности, но все мысли вылетели из головы от жара этого поцелуя, и вот он уже сам обхватил Е Байи за шею, прижался всем телом, вылизывая пухлые губы. Горячие руки блуждали по его телу, огладили спину, стиснули ягодицы. В бедро упëрлась твëрдая, как столбик монет, плоть. Цзышу втянул воздух сквозь зубы и снова встал на колени перед Е Байи, только теперь не церемонился — раздергал в стороны полы грубых халатов, стащил до бедер штаны, так что налитое мужское естество тяжело качнулось перед лицом, и, обхватив ладонью у основания, взял его в рот, жадно, словно голодный, желающий ухватить кусок побольше. — Ты... — Е Байи оглянулся в сторону далëкого костра, зажмурился, выдохнул. — Нельзя так... мы же важным делом заняты… Цзышу охолонул. Посмотрел снизу вверх: — Простите, цяньбэй. Хотел было подняться, но силы словно иссякли. Е Байи медленно, нехотя поддëрнул штаны. — Потом. У нас ещë будет время. Он сел рядом, положил тëплую ладонь между лопаток Цзышу, вливая ци. — Куда ты гонишь, мальчишка? — проворчал он. — Тратишь силы, будто это ты бессмертный, а не я! — Я просто хочу успеть… Осталась лишь эта ночь, — Цзышу уткнулся лбом ему в плечо. Е Байи обнял его, прижался щекой к волосам. — А если я захочу выпить талой воды с вечных цветов Поместья Времëн года, и чтоб твои ученики мне еë поднесли, откажешь старшему? — тихо спросил он. Цзышу сначала не понял. Потом, поняв, задрожал, будто смертный холод сковал его изнутри. — Думаете, я заслуживаю искупления? — почти беззвучно спросил он. — Я так долго хотел наказать себя, потом — готов был принять наказание от вас, моего старшего, друга моего шифу… Но я хочу жить, — выплюнул он как дурную кровь. — Какое право я имею хотеть жить?! — Все живые существа хотят жить, в этом их суть, — Е Байи взял его лицо в ладони, вглядываясь в глаза. — Ты живой, А-Шу. И я тоже. В этом и наше проклятье, и радость. Цзышу рвано вздохнул, почти всхлипнул. — Тогда… давайте попробуем жить, цяньбэй? Вместе? Он вдруг понял, что это снова звучит так, будто он замуж зовет, и криво усмехнулся. И пусть. И… может, этого я и хочу. — Попробуем... пока не надоедим друг другу, — Е Байи отпустил его, скрестил руки на груди. — Мне всë равно, куда идти. Почему бы не к тебе? Цзышу усмехнулся еще шире. Будто бы не этот человек только что догнал его в лесу и обнял так, что кости захрустели. — Поместье Времен года давно заброшено, но, думаю, мы сможем восстановить его. — Ладно уж, помогу с этим, — проворчал несносный бессмертный, и быстро зашагал обратно к костру, видимо, окончательно смущëнный. Поразительно, подумал Цзышу. Годится мне в деды, а смущается как шестнадцатилетний. Намаюсь еще с ним... На его губах заиграла широкая улыбка. ЭПИЛОГ Ветви ивы колыхались за окном, нежно шурша, их тени скользили по стене, как водоросли. Е Байи прищурился, представляя, что они с А-Шу на дне моря, в драконьем дворце, а не в маленьком павильоне главы. Почему бы не отправиться вместе к морю? С Чанцином ведь так и не дошли... А-Шу вздохнул рядом, переворачиваясь на спину, закрыл глаза рукой, прячась от солнца. Е Байи осторожно прижал два пальца к белому запястью, пробуя пульс. Токи ци были ещё слабы, но это к лучшему — слишком сильный поток повредил бы иссохшие меридианы. Гвозди вытащили только вчера, рисковать не хотелось. Он не удержался, ласково погладил шелковистое запястье, твëрдую выступающую жилку... ...но не оценил бывшего главу Тяньчуан. Это было всё равно что кота по животу потрепать: в мгновение ока стальные безжалостные пальцы вцепились в его руку, холодный взгляд с прищуром впился в лицо. — Байи... — Отпусти старшего или получишь, — проворчал Е Байи, легко высвобождаясь. — Просто проверял твой пульс. Лицо А-Шу смягчилось. Он снова позволил себе быть сонным, довольным. — Солнце уже встало... — пробормотал он. — Ученики, наверное, ждут указаний... — Подождут. Их главе надо себя поберечь. Надо бы найти кого-то, распорядиться о завтраке для главы, а Е Байи не мог наглядеться. Вот, значит, как он выглядит, этот юнец, когда всё его существо не пронизано страданием… Счастье кого угодно делает красивым, а его А-Шу — особенно. И не в лице было дело, а в том, как он лучится изнутри жизнью, теплом... любовью. Может, теперь у него и смеяться получится. Е Байи уверен был, что смеëтся его А-Шу как идиот — зубы слишком крупные, кажется, что их в два раза больше, чем надо… Он всё бы отдал за то, чтоб посмотреть, как А-Шу смеëтся. Он закрыл глаза и представил Сюаня, Чанцина. Им понравился бы этот юнец. Они бы полюбили его как брата, подтрунивали бы над его серьёзностью, подшучивали бы над ним, Байи, за то, что такого красавца заманил в горы... Е Байи улыбнулся с закрытыми глазами и хлопнулся обратно на кровать, раскинув руки. — Пульс у тебя сносный. Что ты чувствуешь? — тихо спросил он, услышав движение рядом. — Как будто был слепым и глухим, и вдруг — увидел и услышал... — горячая ладонь проскользнула под полу нижней рубахи и легла на живот. Ну конечно — повернулся набок, уткнулся лицом в шею и сразу же дал волю рукам. Никакого стыда… ...да и зачем им теперь стыд? Е Байи усмехнулся, обнял его одной рукой, стаскивая халат с плеча. — Только не спеши, не жадничай. Баланс твоей ци всё ещё нарушен. — Хорошо, не буду жадничать и спешить, — тот улыбнулся и, как довольный кот, снова растянулся на спине, наполовину выпутавшись из халата. — Прошу старшего научить этого недостойного терпению. Е Байи усмехнулся. Терпению, значит... — Смотри, ещё пожалеешь! — предостерëг он, рывками развязывая его пояс. — Это выглядит не очень-то терпеливо, цяньбэй, — поддразнил наглец. Но с охотой приподнялся, помогая себя раздеть. В нежном утреннем свете забелели старые шрамы на гладкой бархатной коже. Свежие, от гвоздей, были сейчас прикрыты повязками. Ему бы помедитировать, исцеляясь, а не напрашиваться на ласку, но как тут откажешь, когда весь он — мягкий, расслабленный, податливый, улыбается дерзко… Будто счастлив. Вместо ответа Е Байи поцеловал его, долго, медленно, потираясь отвердевшим в штанах янским корнем о плоский живот. А-Шу ответил, так же медленно, сладко. Кончиками пальцев он нежно заскользил по спине Е Байи, зарылся в волосы, слегка стиснул в горсти и отпустил, и снова, и снова, и горячие мурашки покатились по телу от этих незамысловатых ласк. Да, он умел целоваться... а если б и не умел — не важно: Е Байи оторвался от него, поцеловал в шею, под здоровую ключицу и ниже, ниже, то поддевая языком шелковистый сосок, то покусывая живот, то очерчивая впадинку пупка На каждый поцелуй тот откликался сладким вздохом, запрокидывал голову, дрожал под губами. — Ах… Все так ярко… Я будто и не жил все эти годы. Е Байи поднял голову. — Годы? Ты ведь недавно вбил в себя гвозди, какие годы? Он приподнялся на локте, глаза ясные и голос твердый: — Я будто отказался от жизни, когда уехал в столицу и стал тенью князя. Ни одна песня красавицы, ни один глоток вина с тех пор не трогали меня по-настоящему, а я даже не понимал этого. Мой дом… — он обвел взглядом выцветшие полотна на балках и улыбнулся радостно, словно и не на разваливающийся плохо прибранный павильон смотрел, — здесь. Спасибо, что позволил мне понять это, — он вдруг провел кончиками пальцев по щеке Е Байи, глядя так нежно, что у Е Байи на мгновение сердце в пятки ушло. «Мы тут всё восстановим, — хотелось сказать ему. — Я сам вспомню, как держать и метлу, и молоток, и даже нитку с иголкой, если нужно будет». Но только кивнул в ответ. Хорошо, что у этого юнца теперь есть дом. Помочь ему немного, и можно продолжить путь на Чанминшань... Он подумал об урне с прахом Сюаня, гостившей на семейном алтаре, среди поминальных табличек. Нет, рано уходить. Они ещë побудут здесь... — Цзиньский ван ещë придëт сюда. Это не конец, — зачем-то брякнул он, и мысленно сам себе отвесил подзатыльник. Зачем портить момент? Что, трудно побыть счастливым хоть немного? — Пусть, — легко откликнулся Цзышу. Умиротворение исходило от него, как тепло от огня. — Ему никогда не разрушить Поместье Времен года снова. И уж точно не разрушить, когда ты со мной. «А если...» — рвалось из груди, поэтому Е Байи просто наклонился, делая вид, что нет ничего важнее завязок на его штанах. Нет никаких «если». Мужчине пристало защищать свой дом. Разве это не самая благородная цель в жизни? Разве это — не искупление, которого А-Шу так хотел? Если его радость — в этом, пусть. Цзышу вдруг осторожно перехватил его руку. — Что тебя тревожит, Байи? — он так ласково выдохнул имя, словно это не имя было, а... «любимый» или что-то вроде. Что же... так сразу и не понять. Он забыл это чувство. — Не хочу потерять тебя, — пробормотал он, прижавшись лбом к его рëбрам. — Ты тощий, смертный мальчишка, тебя об колено сломать можно. Тот засмеялся — тихо, но искренне, и Е Байи поднял голову, чтобы посмотреть на это. Нет, он был неправ — нормальные у мальчишки зубы, белые, лисьи, уголки глаз приподнялись, взгляд сияет, кожа будто светится... — Что тут смешного? — возмущенно спросил он, и Цзышу слегка потянул его за прядь волос у виска: — Такого неуважения ко мне давно не проявляли! Е Байи не выдержал, усмехнулся в ответ. — Как это! Я только и делаю, что выказываю главе Поместья Времён года неуважение! А-Шу потянул его за прядь чуть сильнее, вынуждая приблизить лицо, и, приподнявшись, мягко поцеловал в губы. — Никто не причинит мне вреда. Особенно, пока ты со мной, — ласково повторил он. И вдруг обнял Е Байи крепко, не жалея своих ран, спрятал лицо, сказал глухо: — Я боюсь даже на мгновение отвернуться: вдруг все это лишь предсмертное видение, и я обернусь, а все исчезло? — Почему тебе не верится, а? — тихо спросил Е Байи, поглаживая его по затылку. — Потому что... — А-Шу осекся, прерывисто вздохнул. И продолжил негромко: — Я никогда не думал, что у меня будет такое — тихое утро в родном доме рядом с тем, кого я... кто мне дорог. Я думал, что так и останусь одиноким и рано или поздно погибну в бою, или гвозди убьют меня... Я давно чувствовал, что не рожден для счастья, что я лишь инструмент служения, и у меня не может быть ничего своего. Е Байи поцеловал его в висок, сжал крепче. Дорог, значит... Он зажмурился, думая, что сказать, вспоминая, что люди говорят в таких случаях… Но Цзышу уже отстранился. Ухмыльнулся шало: — Хочу быть твоим сегодня. — Ты и так мой, — Е Байи хотел съязвить, что юнец ему обязан за спасение жизни, но разговоры его заботили всë меньше. — Где масло? А-Шу недовольно вздохнул: — В вещах. Придется встать… Е Байи вздохнул и столкнул его с себя, пытаясь вспомнить, куда дел склянку. Он встал, потянулся медленно, затем наклонился, роясь в дорожном мешке. А-Шу за спиной сладко вздохнул, явно любуясь; это было приятно.Он лежал на боку, подперев голову рукой, растрепанный и какой-то очень домашний. Вдруг захотелось скорее нырнуть к нему под одеяло, повалить и целовать, пока пощады не запросит… Е Байи кинул ему флакон. — Постарайся-ка для меня. А-Шу покраснел, будто бы даже лёгкий гнев скользнул по его лицу, но потом он усмехнулся, словно ему бросили вызов. Он откинул одеяло и облил пальцы маслом. — Я так долго был тенью, что на меня даже смотрели — и не видели. Но раз теперь есть кому посмотреть… Он бесстыдно раздвинул ноги, запрокинул голову — и без всякого усилия втолкнул в себя сразу два пальца. Согнул, приласкал… Е Байи неспеша подошëл, сел на край ложа, подперев голову ладонью. — А ты хорош... часто этим занимаешься? — не удержался он. — Нет, — он медленно погружал в себя пальцы. — Мое тело давно забыло, что такое желание. Иногда я ходил в бордели, но даже самый умелый куртизан едва ли мог добиться, чтобы мой янский корень зашевелился, — он хмыкнул. — Есть какая-то ирония в том, что лишь ци давно забывшего даже человеческую речь, не то что как любиться, Бессмертного вдохнула в мертвеца жизнь… — Это я-то забыл?! — Е Байи неласково потащил его на себя. — А ну иди сюда! — Ах, — засранец довольно выдохнул и оседлал бедра Е Байи, потерся о живот снова вставшим янским корнем. Без гвоздей-то сразу какой здоровый да чувствительный стал! — Если тебе хватило масла, сядь как следует, — велел Е Байи. — Хочу смотреть тебе в глаза. На самом деле он не хотел. Его раздражал... да что уж там, — смущал взгляд А-Шу, насмешливый и полный нежности. И надо было преодолеть это глупое смущение, чтобы А-Шу понимал: он тоже... дорог. В ответ А-Шу снова поцеловал его: в губы, в ухо, в шею, едва ли не мурлыкая от удовольствия. Добился своего и рад. Было бы чему радоваться, вот же прилип к старику… Все саркастические мысли вымело из головы, когда тот наконец выполнил указание и медленно, плавно опустился на мужское естество Е Байи — такой тесный и горячий, что голову повело. Е Байи подхватил его под ягодицы, впившись пальцами в упругую плоть, приподнял на пробу. Сила Бессмертного заиграла в его мышцах, и с ней пришла забытая радость: «Ха, видел, что я умею?» А-Шу изумленно распахнул глаза. — Ты меня держишь?.. — тихо спросил он. Его взгляд потемнел, словно какое-то глубокое чувство стояло под поверхностью. Е Байи довольно улыбнулся. — Ты же не весишь ничего. Могу взять и поудобнее. А-Шу вдруг расслабился, откидываясь на его руки — и естество Е Байи проскользнуло еще глубже, до самого основания. — Хорошо, — пробормотал А-Шу. — Хорошо… Он почти не мог двигаться сам в такой позе, однако, кажется, ему нравилось — он так и не отводил своего странного взгляда, только румянец на скулах все сильнее расцветал. Это было ново: в молодости Е Байи думал, что соитие, как схватка, должно быть быстрым и яростным. Лучше успеть сойтись несколько раз, чем бесконечно тянуть одну битву. Но теперь для них с А-Шу время будто остановилось. Он мог бы прикрикнуть на юнца за медлительность, уложить его на спину и вступить в бой как следует... Но им обоим другое было нужно. Знать, что у них есть всë время мира. «Вот что значит быть Бессмертным», — подумал Е Байи, приподнимая А-Шу вновь, совсем немного, слушая рваные выдохи, чувствуя мягкость расслабленных мышц. И ему стало спокойно. А-Шу застонал, взгляд его поплыл, янский корень прижался к животу, истекая жемчужными каплями. Неужто так приятно? И ведь даже без ци, от которой мальчишка совсем голову теряет. — Байи… Байи… Он словно силился сказать что-то, но позабыл все слова, кроме его имени. До чего же глупый… — Хочешь сильнее? — спросил Е Байи тихо, задевая губами его губы. — Я люблю тебя, — вместо ответа выдохнул тот, не отрывая взгляда. Это было как удар, мягкий, но прямо в сердце. Волна прошла по всем меридианам, ослепила, оглушила... Кажется, он выплеснул семя вместе с ци, потому что дух перехватило, и все мысли разом исчезли, тело ослабло. Он крепко обнял А-Шу, уткнулся в его влажную, горячую шею. — Я... «Ты имеешь право сказать это Чанцину, только Чанцину», — безжалостно повторял холодный голос в голове. Горе и радость закипали внутри, слëзы выступили от боли. — Я тоже тебя... негодник. — Он сглотнул. — Люблю. А-Шу рвано вздохнул. Отстранился, взял лицо Е Байи в ладони и, подрагивая от удовольствия, принялся целовать, снова и снова. Горячие нежные губы на виске, на щеке, на ресницах… Е Байи закрыл глаза. Наверное, нужно было сказать что-то отрезвляющее или сделать... но раз А-Шу так хочет, почему нет? Пусть получает всë, чего ему хочется. Всë. А-Шу вдруг укусил легонько за мочку уха. — Не хотите немного помочь мне, Е-цяньбэй? — шепнул он и двинул бедрами, притираясь к животу Е Байи торчащим как кол янским корнем. Е Байи завороженно обхватил его рукой, даже не думая о том, что делает. Лишь бы поцелуи не кончались, лишь бы нежный взгляд не покидал... Их тела всë ещë были переплетены, и Е Байи почувствовал, как его естество вновь набухает. Он усмехнулся сам себе. Глупо, а всë же такой выносливостью можно гордиться! А-Шу застонал в голос, видно, тоже почувствовав это. Медленно, все так же не спеша стал покачиваться навстречу, не отрывая взгляда — затуманенного удовольствием, но все же внимательного, нежного. Даже на гребне страсти он хотел смотреть… — Думаешь... измотать меня? — Е Байи слегка боднул его лбом в лоб. — Как можно измотать бессмертного? — А-Шу сладко вздохнул. — Но если тебе надоело… Он вдруг надавил Е Байи на грудь, заставляя лечь, и, откинувшись назад, ускорился, быстро-быстро насаживаясь и приподнимаясь. Ладонь он рассеянно положил себе на шею, слегка сжав. Что-то одинокое было в этом жесте. Е Байи приподнялся, убрал его руку, прижал ладонью кадык. — Давай-ка я, — тихо сказал он. — Ты в моих руках, А-Шу. Тот низко застонал, зажмурившись. Накрыл его руку своей и задвигался быстрее, резче, теряясь в наслаждении, полностью отдаваясь Е Байи в руки, на его волю. Кажется, они излили семя одновременно, — Е Байи не запомнил. Главное, что потом, через несколько мгновений, он лежал, обнимая А-Шу, и пытался рукавом стереть белесые капли с живота. Пыль искрилась в солнечных лучах, но ему казалось, что это ци золотистым туманом поднимается от разгорячëнных тел. — В следующий раз могу придушить тебя как следует, — услышал он собственный голос будто издалека. — Я знаю, как сделать это, не убив. Не знаю, зачем тебе это, но если так нравится — исполню. — Что за чудное обещание, — А-Шу засмеялся, тихий бархатный звук у самого уха, и обнял его крепче. Повисло молчание, лёгкое, наполненное приятной негой: пылинки в солнечном луче, теплый А-Шу в его руках, далекий шорох метлы — должно быть, мальчишки поняли, что главу не стоит ждать, и наконец принялись за дела самостоятельно. Так мирно. Будто дома. — Байи… — позвал А-Шу. — Я… Сейчас опять скажет это, подумал Е Байи, и сердце пропустило удар. — …Я хочу есть. Е Байи закрыл глаза и улыбнулся. Теперь он точно знал, что А-Шу будет жить, и проживëт ещë долго, так долго, что однажды всë в мире, кроме простых радостей, потеряет для него значение. — Хорошо, — ответил он невпопад. Но это было единственное, что он мог сказать.