Секрет бессмертия

Вонь смерти и крови пропитала одежду юнца, его кожу, волосы. Но стоило живой ци влиться в иссыхающие меридианы, как появился другой запах. Так пах Чанцин, когда наваливался на него, устраивая потасовку на озëрном берегу. Так пах под своими духами и благовониями тот музыкант с постоялого двора… «Ах, братец… неужели ты в первый раз… если отрастил такую дубину, так не спеши…» Жаркий, янский запах мужского тела. Исхудавшего, покрытого шрамами, но соразмерно сложенного, гибкого и сильного тела. Прижаться бы ртом, носом к упругой коже и вдыхать, следя, как меняются оттенки аромата… Е Байи вовремя остановил себя. Живой человек — не игрушка. Осматривая бессознательного ученика Цинь Хуайчжана, он сперва просто мял и вертел его, словно охотник, что примеривается, как лучше освежевать зайца, — его интересовало лишь, как проклятые железки внутри влияют на тело. Но стоило юнцу томно выдохнуть в забытье, как Е Байи вспомнил. Не разумом — чем-то внутренним, звериным. И долго водил ладонями по мускулистым плечам, по беззащитной груди и плоскому животу, по узким бëдрам. Сжал мошонку, сдвинул гладкую крайнюю плоть… Пробежал кончиками пальцев по ладони, натруженной рукоятью меча, по щеке, недавно выбритой, по мягким, капризно изогнутым губам… Да. Желание соединить своë тело с телом другого мужчины до сих пор жило где-то глубоко внутри. Но пробудиться не могло. Он вспомнил, что если хочешь лечь с мужчиной, а не подраться, нельзя трогать его без спроса, и как следует укрыл Чжоу Саня тëплыми одеялами, что нашлись в сундуке. Соединение с другим… Но зачем, если все во вселенной и так связаны? Этого он вспомнить не мог. В конце действа мужчина выплëскивает ци вместе с семенем, чтобы дать начало новой жизни. Но дело ведь не только в этом… Когда юнец очнулся, когда запах смерти сменился запахом жизни, он вспомнил и это. Единение не просто естественно, единение может быть восторгом. «Но не для стариков», — с усмешкой сказал он себе, спускаясь с горы в дом сестрицы Жун. Сестрица Жун, как всегда поднявшись затемно, доила коз в сарае — он чувствовал благодарность животного, слышал, как струйка тëплого молока глухо ударяет в глиняный жбан. На дворе несли караул хмурые вчерашние разбойники. Увидев Е Байи, они тут же похватали мечи. Ну конечно. Он вздохнул. — Ваш глава жив, но не здоров. Пока вы зализываете раны, я его подлечу. Нет проку отпускать его к вам. — Мы не можем оставить главу… — начал было мальчишка, показавшийся на пороге хижины, но один из разбойников постарше дëрнул его за рукав, поклонился. — Мы были грубы, цяньбэй, — елейно произнëс он. — Благодарим, что заботитесь о нашем главе. Мы будем ждать столько, сколько нужно. — Куда вы денетесь, — Е Байи отмахнулся и вошëл в сарай. Сестрица Жун поднялась ему навстречу, вытирая руки о передник. В полумраке она на мгновение вновь показалась ему той юной девушкой, что, смущаясь, подала Чанцину вышитый платочек через ограду, и убежала за пионовое дерево: якобы спряталась, а сама то и дело выглядывала из листвы… Той юной девушкой, что потащила Чанцина на гору, не боясь позора, думая лишь о том, как спасти человеческую жизнь. — Что тебе нужно, Бессмертный меч? — холодно спросила старая женщина перед ним. — Горячей еды для больного. Е Байи хотел перечислить… но понял, что забыл слова. Что едят люди? Мясо. Овощи. Рис. Что-то ещё… — Всë съели эти, во дворе, — сестрица Жун поджала губы. — Но я найду что-нибудь. В лесу расплодились кролики, поставь силки и свари ему похлëбку. Возьми у меня курицу и яиц. Это всë? — Нет. Опасайся этих людей, лучше уходи. — Мой муж рассказал мне, как заставить деревья на этой горе блуждать. Никто меня не отыщет, если я не захочу. Даже ты. Она заговорила с ним через столько лет. Казалось бы, надо радоваться… Вот только он понимал, что это был не разговор. «Братец Е… Знаю, что так неприлично делать, но… Хочешь послушать, как толкается ребëночек? Чанцина нет, а так хочется кому-то рассказать…» Он вспомнил, как сидел на полу, прижавшись щекой к еë большому, тëплому животу, чувствуя, как пинается внутри дитя Чанцина. Слушая, как жена Чанцина смеëтся. «Ну вот, опять! Он точно будет воином, такой непоседа!» Е Байи сглотнул. Что-то происходило с его глазами: стало жарко, мокро… слëзы. Соль слëз щипала глаза. Он посторонился, давая сестрице пройти. В углу на соломе двухдневный козлëнок на тонких ножках скакал вокруг матери, бодал еë широким лбом. Е Байи отвернулся и молча вышел. *** Когда он вернулся на гору, с заплечной корзиной, из которой торчали скрюченные петушиные лапы, ученик Цинь Хуайчжана уже проснулся. Он сидел на постели в позе лотоса, по-прежнему обнаженный, и медитировал. Собственная нагота будто вовсе не смущала его. Или за прошедшие годы люди совсем утратили стыд, или бесстыдником был этот конкретный. Цинь Хуайчжан, значит, его воспитал? Вдруг вспомнились глаза: вечно поднятые в улыбке уголки, тонкие морщинки, и взгляд — открытый, добрый, словно мир — прекрасное место, где жить хорошо и легко. Ему подошел Байи… А этот — этот сложнее, словно душа его скрыта в тени, и ни лучика света не пробьется больше. Зачем он там пришел, позвать в столицу к какому-то вану? Прельстился дешевым блеском сам, и думает, что других это волнует? Е Байи задëрнул занавеску, чтоб не мешать ему медитировать, и, сбросив верхние одежды, подвязав рукава, принялся разделывать курицу. Руки сами помнили, как приготовить куриный суп с пшеничной лапшой и молодым луком… …но вот запах варëного мяса, весенний аромат лука, аппетитные лужицы жира на золотистой поверхности бульона он позабыл. Голод не пришëл. Это было нечто иное: тянущее, странное чувство, похожее на тоску. Сродни тому, что он испытал, почувствовав волнующий мужской запах… Лишь когда пар начал всерьёз обжигать лицо, Е Байи понял, что долго нависал над котелком. Он отодвинулся, чертыхаясь и потирая заалевшую щëку, и подумал вдруг, что ничто не мешает ему съесть большую миску супа и заесть еë доброй порцией риса. Ничто не мешает ему броситься с валуна на собственный меч. Он свободен. Потому что никому не нужен. Разве что Цзиньскому князю, захотевшему новую игрушку. Одинокий старик на заснеженной горе, разучившийся даже говорить. Исчезни он, мир и не заметит. Так почему не съесть эту лапшу за здоровье ученика Цинь Хуайчжана? Вот только… Он привычно взглянул в угол, на маленькую скамью под вениками сушëной лаванды и липы на стенах. Сюань любил отдыхать там, вытянув ноги к тёплому очагу: лущить горох, перебирать ягоды, чистить рыбу, снимать кожуру с яблок... А сестрица Жун, суетясь у котлов или раскатывая тесто, всегда находила время сунуть ему в рот вкусный кусочек. Даже когда он вырос… Тень Сюаня навсегда осталась в обители: в этом доме, в этом углу. Из каждой комнаты, из каждого павильона она взывала о справедливости. Бессмертный меч медитировал слишком долго. Слишком долго пытался уговорить себя, что просветлëнному мстить разбойникам не пристало — пусть побратимы Сюаня, бандиты из Цзянху ищут справедливости, а он уйдëт из мира окончательно, погрузится в медитацию, и пусть снег на долгие десятилетия занесëт храм… Но уйти не вышло. Чжоу Сань разбудил его, снова привëл в мир. Значит, рано было умирать. Значит, Сюань ждал его, никого больше. Цинь Хуайчжан позаботился о том, чтоб похоронить останки Сюаня. Но следовало их вернуть. А уж потом… Он услышал за спиной шорох и обернулся. Чжоу Сань показался из-за занавески, уже не такой бледный. Строгий пучок волос под гуанем из темной кожи сейчас был распущен, длинные волосы рассыпались по плечам. С одной стороны в них запеклась кровь. — Мне бы умыться, цяньбэй, — как-то буднично попросил он. Словно и не голый в доме у человека, который едва его не убил. — Тебе бы ещë и одеться, — Е Байи указал на кувшин и таз в углу. — Долго собрался ходить с голым задом, а? Где уважение к старшим? Зад, к слову, был что надо. Сейчас, при свете дня, это было особенно заметно: узкая спина, укрытая волной чëрных густых волос, тонкая талия, а потом — неожиданно округлые оттопыренные ягодицы. Хотелось их сжать, лицом зарыться между... Он едва не раздавил в руке горячую пампушку, что достал из короба, сердито швырнул еë в миску. — Я не нашел свою одежду, — наглец развел руками. Налив воды в таз, он принялся кое-как выполаскивать волосы, но дело у него не ладилось. Е Байи не выдержал, подошëл, достал из рукава гребешок и принялся вычëсывать кровь. — Голова кружится? — ворчливо спросил он. — Если нет, натаскай воды да вымойся как следует. Одежда твоя сушится. Вон там на кане мой халат, возьми пока. Что за дурацкий мальчишка мне попался, так сильно тебя по голове, что ли, приложило? — Разве я мальчишка? — тот улыбнулся лениво, прикрыл глаза, голову склонил к руке — ни дать ни взять, сытый кот. — Вы и сами будто не старше меня, цяньбэй. Только сварливость и выдает, а то б не поверил, что кто-то из даосов и правду достиг бессмертия. — Я гожусь тебе в деды, Чжоу Сань, — Е Байи отпустил его. Видно, в этом юнце всë ещё играла ци бессмертного, как молодое вино, иначе он бы следил за словами и прикосновениями. — Со всеми старшими так разговариваешь? Не получи ты камнем по башке, ты бы мне прислуживал, а не я тебе. Мальчишка медленно обернулся, темные волосы вокруг тонкого лица. — Я буду рад послужить Бессмертному мечу, — было бы вежливо, да легкая усмешка в конце сделала слова непристойными. Е Байи в ответ усмехнулся уголком рта. — Поешь сперва. Потом вымоешь посуду. Ел Чжоу Сань изящно, без спешки. Столичная штучка, что тут сказать. Он наконец оделся, но лучше не стало — тонкий белый халат с едва заметной вышивкой по вороту облепил тело, распахнулся на груди, лишенный пояса. После юнец и вправду подобрал волосы и рукава и принялся мыть посуду. Руки у него были сильные, мужские, перевитые голубоватыми венами. — Вы сказали, моих людей нет на горе. Они мертвы, Е-цяньбэй? — спросил он отстраненно, отставляя в сторону последнюю миску. Е Байи так засмотрелся на его руки, что едва не прослушал вопрос. — Будь они мертвы, я бы так и сказал. Они ждут своего главу под горой. Неплохо устроились, чего и тебе желают. И кто ты такой, что пригрел этих головорезов? Не чиновник, и не вольный воин из Цзянху. Не солдат. Не мëртвый и не живой. И не Чжоу Сань. Что ты такое, а? Насчëт Чжоу Саня это было пальцем в небо, но он не верил, что скрытный мальчишка назвал ему настоящее имя. Уж наверное он заслужил прозвище получше чем просто "Третий", раз князь доверяет ему важные задания. — Отчего же не Чжоу Сань? — тот будто стал спокойнее, едва заметная складка между бровями разгладилась. — В семье я третий сын. Я служу Цзиньскому вану. Если помните, цяньбэй, я пришел пригласить вас в столицу быть ему советником и наставником. Тон его не вязался со словами — слишком равнодушный. Неужто понял уже, что не светит? — Ха, так что же ты не расскажешь о своëм ване? Почему не расписываешь его добродетели и богатства, чтоб я соблазнился? — Е Байи налил себе ледяной талой воды из кувшина. — Мне интересно, что он за человек такой, раз его слуга готов разрушать свои меридианы, лишь бы сбежать от него навсегда. Чжоу Сань заметно вздрогнул, сощурил глаза. — С чего цяньбэй взял, что я от него бегу? — Мëртвые свободны от власти живых. А если ты продолжишь втыкать в себя эти гвозди — умрëшь. По лицу Чжоу Саня скользнула тень. Тонкие губы поджались, словно он не хотел отвечать, но ответить было нужно. — Цзинь-ван богат и умен, став его советником, цяньбэй не будет испытывать недостатка ни в деньгах, ни в почестях. Моего господина интересует лишь способ достижения бессмертия — и я вижу, что, в отличие от всяких шарлатанов, Е-цяньбэю есть что ему передать, — наконец сказал он. И снова не ответил на вопрос. Ну конечно. Как будто это и вправду был секрет. Люди хотят умереть, когда им кажется, что все жизненные пути завели в тупик, — нет ответа проще. Но этот юнец слишком молод, чтобы исчерпать жизнь, что же ему неймëтся… Е Байи достал с полки прикрытую тряпицей мазь. — Деньги, почести… если б мне всë это было нужно, нашëл бы ты меня здесь? Для того, кто следует Пути, весь мир — сокровищница. Иди на ложе, смажу твои гвозди, чтоб меньше шевелились. Чжоу Сань поднялся, глаза опущены, лицо бесстрастно. Разве так должен выглядеть человек, который верит в то, что говорит? Он лег, как велено, распахнул халат, оголив грудь. Черные шляпки гвоздей уже начали зарастать воспаленной плотью. Е Байи осторожно нанëс вокруг прохладную мазь. Ему хотелось просто вырвать проклятые железки, пока меридианы этого дурака совсем не иссохли, но приходилось уважать чужое идиотское право на смерть. Он влил немного своей ци на пробу, массируя плечи Чжоу Саня вокруг гвоздей, положил ладони на грудь, накрывая шелковистые соски, слегка надавил… Чжоу Сань выгнулся, облизнул пересохшие губы. Снова накрыл его ладони своими, мягко потянул, будто прося погладить и ниже. Е Байи усилием воли заставил руки остаться на месте. — Я могу вытащить их. Прямо сейчас, — тихо сказал он. — Я вбил их не без причины, Е-цяньбэй. Таково мое собственное правило, лишь так я могу покинуть Тяньчуан, — Чжоу Сань посмотрел на него, глаза — темные, безразличные. Взгляд мертвеца. И все же… Что-то еще теплится в нем, будто кто-то бьется под толщей льда: кто-то, кому нужен свет, кто-то, кто не хочет умирать. Юный, живой… «И зачем же ты придумал такое правило, глупый ты мерзавец?», — хотел спросить Е Байи, но не стал, пожалел его отчего-то. Наверное, за искренность. Он положил ладонь вниз, на даньтянь, и снова принялся вливать ци, медленно, чтобы справились слабеющие меридианы. — Сегодня ночью будешь спать спокойно, — сказал он мягко. — Голова не кружится? Тошноты нет? — Кружится, — этот бесстыдник сладко усмехнулся, прикрыв глаза. — Но не от боли, цяньбэй. Аромат его тела снова стал ярче; тонкий халат не скрывал явного возбуждения, темные соски превратились в горошинки, а губы пересохли. — Я тебе помочь пытаюсь, а ты меня сбиваешь, глупый ученик Цинь Хуайчжана. Так тошнит или нет? — Е Байи едва не убрал руку, но гордость взяла своë: ещë подумает этот доходяга, что смутил его! Рëбра торчат, черты лица мелкие, ещë и гвозди эти, словно гнойные нарывы. Было бы от чего смущаться! Что ему надо? Руки отсохнут самому подëргать свой тощий янский корешок? Даже в этом помощь нужна? От возмущения он даже задышал чаще. — Нет. Наглец погладил его ладонь. Забрался под рукав, приласкал кончиками пальцев запястье. Какой же тëплой была его рука… будто солнечный луч коснулся… …и таким же тëплым будет его мужское естество, если взять его в рот… — Ты этого не хочешь. Это моя ци пробуждает твоë тело. — Вы противоречите сами себе, Е-цяньбэй, — мягко возразил юнец, поглаживая его руку. — Ваша ци пробудила мое тело, и теперь оно хочет этого. Хочет вас. Он приподнялся на локте и вдруг нежно провел кончиками пальцев по щеке Е Байи. Посмотрел своими черными бесстыдными глазами, сейчас странно сияющими. — Лягте со мной, Е-цяньбэй. Мурашки пробежали по всему телу, собственный янский корень отвердел окончательно. Нет… это не только ци. Этот лис решил, что если угостит старого даоса свежиной, сможет из него верëвки вить… «И что? Это разве мешает с ним лечь?» — возразил молодой Е Байи из прошлого, который никогда не отказывался от такого угощения. — Что ты надумал? Зачем я тебе? Думаешь, раз я Бессмертный, то какой-то волшебный любовник? — Он усмехнулся. — Да у меня лет пятьдесят никого не было. Я старик, который уже забыл, как эта штука работает. Он легонько щëлкнул по его естеству. Чжоу Сань вздрогнул, с каким-то сдавленным сладким звуком хватил воздух ртом. — Я помогу, — нежно сказал он и сел, взялся было за пояс, но случайно коснулся сквозь ткань мужского естества Е Байи и теперь уже издал тихий, будто бы восхищенный стон сознательно. И тут же погладил по всей длине, слегка сжал сквозь шелк, приласкал большим пальцем навершие. Даже если это было притворство, чувствовать восхищение оказалось приятно. Тщеславная мысль, а всë же когда-то Е Байи гордился размерами и умениями… — Себе лучше помоги. Мне достаточно с минуту подышать правильно… Но ему не хотелось правильно дышать. Так вот, что он забыл… этому не было названия. «Страсть», «похоть» — мало. Жажда. Жажда другого. — Сейчас подышите, — этот подлец только улыбнулся шало и в два счета освободил его от пояса и обоих верхних халатов, просто стянув их с плеч и уронив на пол. Сделалось жарко, душно. Окно бы распахнуть — но тонкие пальцы уже умело лезли в прорезь штанов, обхватывали, поглаживали, вытаскивали… Наконец добившись своего, это дурачок издал еще один восхищенный вздох, а потом наклонился — и лизнул естество Е Байи, словно конфету. Ему как будто и вправду нравилось… — Ты… не думай, что я поеду с тобой за это… Тот отстранился, и в его глазах впервые мелькнул гнев. — Я не продаю себя, цяньбэй, — холодно сказал он. — А чем ты тогда занимаешься? Гнев. Это Е Байи понимал, за это готов был уцепиться. — Тем, чего хочу, — еще эмоции, много эмоций, такое не сыграешь — он не лжет, но для простой похоти слишком большой накал. Неужели щенок и правда его желает? Чжоу Сань лег обратно, мечтательно сказал в потолок: — Впервые за годы я встретил того, кто и вправду согрел мою кровь — и он вздорный Бессмертный. Вздорный, красивый, сильный… — он обхватил себя и принялся медленно ласкать. — От вас пахнет снегом, цяньбэй. Я хотел бы узнать, каковы на вкус ваши губы. Должно быть, как талая вода… Е Байи, наверное, должен был что-то ответить, но не мог: засмотрелся. Раньше ему рукоблудие всегда казалось скорее смешным и нелепым, чем возбуждающим, но вокруг Чжоу Саня волновалась ци, словно едва видимые волны, светилась в даньтяне, пульсировала в меридианах, рисуя на бледном теле узор, сочеталась с биением сердца... Он наклонился и коснулся губами приоткрытых губ, погружаясь в это сияние, и волны ци накрыли его с головой. *** Цзышу обхватил его за плечи, притянул ближе, кратко целуя и сразу же отстраняясь, чтобы тут же снова облизнуть его губы, втянуть пухлую нижнюю в рот. Он оказался прав — бессмертный на вкус был как талая вода. Поначалу прохладные губы вскоре согрелись под его мелкими поцелуями, а потом Е Байи вдруг перехватил инициативу, и Цзышу глухо застонал. Он правда так давно ни с кем не был… Ни с кем, кто правда заставлял сердце биться чаще. Был один куртизан… Цзышу так и не узнал его имени, запомнил только изящно подведённые стрелками глаза феникса, да маленькую руку с пухлыми пальчиками в голубых шелках рукава. Взгляд — непокорный, с ноткой опасности. Подосланный убийца. Цзышу пришлось выпрыгивать за ним в окно в чем мать родила, и — не догнал, цингун паршивца был хорош. С тех пор — никого. Только этот безумный старик, что сначала похоронил его под лавиной, а потом зачем-то откопал, взял в дом, начал лечить… Непоследовательно. Странно. Опасно. И эта его ци, словно мощный дурман по венам… Цзышу закинул ногу ему на талию, потерся о бедро. Пожалуй, он даже не откажется лечь под него. Пока можно еще что-то почувствовать… Е Байи приподнялся на локте, разглядывая его, погладил по щеке. — Чего ты хочешь, а? — хрипло спросил он, и взгляд у него был напряжëнный, словно от ответа многое зависело. Может ли быть, что он... правда забыл, как это делается? Цзышу спрятал смешок, потянувшись за его ладонью, ткнулся губами в серединку, лизнул озорно, зная, что это щекотно. — Тебя, — просто ответил он. Не в такой ситуации звать его «цянбэем», пожалуй. — А ты? Чего хочешь ты? Е Байи застыл, глядя куда-то ему в плечо. Вновь эта абсолютная неподвижность, словно он окаменел в своих мыслях. — Для меня... это не то, что для тебя, — наконец сказал он. — Для меня ты весь — чудо жизни. Даже просто целовать тебя мне достаточно. Поэтому не задавай глупых вопросов, ученик Цинь Хуайчжана. Хочешь сосать — соси, хочешь подставить зад — подставляй. Только под тебя я не лягу, ты наверняка неумеха. Цзышу засмеялся. И перекатился, опрокидывая Е Байи на спину. — Хорошо, — с ухмылкой сказал он, освобождая бессмертного от остатков одежды. — Ты сам сказал. Он сдвинулся ниже, уместился между колен Е Байи. Провел ладонями по внутренней стороне бедер. Ни пятнышка, ни волоска — весь словно из нефрита, но теплый, слышно биение крови в артериях. Янский корень, толстый и длинный, приник к животу. Цзышу взял его у основания и снова облизнул. Ничего общего с человеческим ароматом и вкусом, и это так будоражит, словно и правда с драконом лег... Цзышу открыл рот пошире и принялся сосать — не слишком стремясь доставить удовольствие, просто делая, что нравится: то касаясь кончиком языка, то принимая за щеку, а то и вовсе прижимаясь к влажному горячему стволу лицом. Только одно смущало — Е Байи был слишком тих. Смотрел в потолок задумчиво, дышал ровно, будто его это всё вообще не касалось. Естество его при этом было налито так крепко, что не будь оно настолько тяжелым, стояло бы торчком. Цзышу слегка нахмурился и оставил свое занятие, переместился выше: поцелуй в сгиб между бедром и пахом, поцелуй в поджарый живот, по одному для бледных напряженных сосков, и наконец губы — полные, красивые, изогнутые как лук. Цзышу подался бедрами вперед, потираясь членом о член, и прищурился от удовольствия. Склонился к уху Е Байи, шепнул: — Что такое? Цяньбэю не нравится? — Нравится, — Е Байи сдвинул брови. — Как это может не нравиться? Щëки его и правда чуть порозовели. — Тогда почему цяньбэй молчит? — Цзышу слегка прихватил зубами мягкую мочку. Он будто бы играл с огнем — или, вернее, с ледяным штормом, каждое действие могло оказаться неверным, и цена ошибки была высока: в бою с Е Байи ему было не совладать, он хорошо знал это. Только это не пугало — наоборот, кружило голову, обжигало тело внутренним жаром, почти уже невыносимым. Он потерся о живот Е Байи снова. — А что... я должен делать? — Бессмертный попытался, чтоб это прозвучало ворчливо, но Цзышу явственно услышал замешательство в его голосе. Так значит, и правда забыл… Цзышу попытался сохранить серьезность, однако губы так и расползались в улыбке, так что он лег на Е Байи всей тяжестью — тот даже не вздрогнул — и уткнулся носом в щеку. — Обычно, когда людям приятно, они выражают это звуками или движениями... Просьбами или приказами, — он понизил голос так, что получилось почти мурчание. Он был хороший актер, но сейчас, к собственному удивлению, даже не играл. — Чего цяньбэю хочется сейчас? Е Байи обнял его, вдруг погладил по волосам, нежно, как давно уже никто не... — Я всë чувствую не так, как ты, ученик Цинь Хуайчжана. Я растворяюсь в тебе, как в солнечном свете, и мне ничего не нужно больше делать или хотеть. Не нравится, что я молчу — катись отсюда, не я это затеял! Или... сделай так, чтобы я вспомнил. Хочешь, чтоб я двигался, лучше уж подерëмся! — Я не хочу драться, — выдохнул Цзышу. И вдруг укусил его в изгиб шеи. — Я хочу трахаться. Грубое слово слетело с губ, и он задрожал от неожиданного удовольствия и чувства безнаказанности. Отстранившись, он заставил Е Байи перевернуться, это было не слишком сложно — этот ворчливый бессмертный жил в теле невысокого, стройного юноши. Плечи, впрочем, у него были широкие, сильные мышцы перекатывались под кожей в ответ на легкие укусы Цзышу. Так он опустился ниже, ниже, пока снова не устроился между разведенных ног Е Байи. Подсунул под него руку, обхватив янский корень, другой раздвинул крепкие ягодицы и приник между них лицом, лаская языком нежную ложбинку. Это сработало. Е Байи зашипел, по всему его телу прошла дрожь. — Что это ты... творишь, поганец? — возмутился он, но как-то неуверенно. Цзышу ничего не ответил, просто продолжил вылизывать, дразнить, толкаться, пока сжатая дырочка не расслабилась, пропуская его язык глубже, а ладонь не стала скользкой от выступившей на навершии мужского естества Е Байи смазки. Вот теперь этот упëртый бессмертный задышал чаще. — Наглый ты юнец... где только научился... Разговоры про солнечный свет были забыты. Дракон понемногу превращался в человека. Похоже, вопреки словам про «не лягу под тебя», Бессмертный меч вполне оценил внимание к своей бессмертной заднице. Его янский корень истекал жемчужными каплями с тонким снежным запахом. Цзышу собрал смазку на пальцы, растер — и осторожно впихнул указательный рядом с языком. Оттолкнет или сдастся? Е Байи замер на мгновение, но одного движения глубже хватило, чтоб он выдохнул, уткнулся лбом в сложенные руки. — Что за мальчишки пошли... — проворчал он еле слышно. Цзышу победно ухмыльнулся. Он потратил на ласки много времени — если у этого бессмертного никого не было уже пятьдесят лет, как он сказал, стоило постараться. Цзышу хотел удовольствия, а не боли, хотя ему самому было уже почти больно от возбуждения. Сколько он продержится, когда вставит? Не ударить бы в грязь лицом… Он в последний раз погладил бугорок удовольствия, особым образом согнув пальцы, и отстранился, чтобы выудить из складок своей одежды пузырек заживляющего бальзама. Здесь бы специальное масло, каким мальчишки в борделях готовят себя, но вряд ли в обители отшельника такое найдется. Он наклонился к горячему красному уху Е Байи: — Хотите, цяньбэй?.. — Шею тебе свернуть хочу за дурацкие вопросы, — огрызнулся тот, прогибаясь так, что янский корень Цзышу скользнул по ложбинке между ягодиц. — Будто твой огрызок будет толще пальцев! — А вы совсем в меня не верите, а, цяньбэй? — Цзышу укусил его в основание шеи и, направив себя, вошел — не особенно жалея, сразу на всю длину. И замер, дрожа, пытаясь совладать с собой и не излиться сразу. Потом, в ответ на нетерпеливый толчок навстречу, выпрямился, встав на колени, поддернул Е Байи вверх и принялся двигаться в быстром размеренном ритме. Кровь стучала в ушах так громко, что какое-то время он ничего не слышал... но вот начал различать негромкие звуки, похожие на пыхтение. Он знал — так дышит человек, прикусивший запястье, чтобы не стонать. Ах ты упрямый старый пень, подумал Цзышу. И бесстыдно надавил ему на поясницу, заставляя прогнуться и вскинуть задницу еще выше, так, чтобы его естество задевало бугорок удовольствия. Я заставлю тебя зазвучать… Первое «Ах!» и вид пальцев, царапающих подушку, стали ему наградой. А потом низкое рычание, переходящее в стон... — Паршивец... я тебе... я тебе отомщу... потом... Быстрее! Цзышу победно улыбнулся и ускорился. — Обхвати себя, — задыхаясь, подсказал он, сжимая его бедра до боли. К его удивлению Бессмертный послушался, задвигал рукой быстро, рвано, словно огонь пытался высечь. — В могилу... меня сведëшь! Он весь так сжался внутри, что Цзышу понял, что сейчас изольется, хочет он того или нет. Волна жара прокатилась по телу, он зажмурился и задрожал, продолжая вколачиваться, быстро, сильно, догоняя удовольствие. Техники удержания семени, мелькнуло в голове, но какое там. На ногах бы удержаться… Е Байи сдался первым: замер на мгновение, яростно двигая рукой, вздрогнул раз, ещë, и обмяк, повис в его руках, уткнувшись в подушку и тяжело дыша. Румянец теперь окрасил розовым даже его плечи. Наслаждение, яркое, как вспышка падающей звезды, пронзило Цзышу, и на мгновение он перестал видеть, слышать, существовать. ...Он пришел в себя, лежа рядом с бессмертным, уткнувшись лбом ему в плечо. Порозовевшая кожа была горячей, и пахло приятно, уже не снегом, а чем-то... Нагретой на солнце яшмой под цветущим персиковым деревом? Какая глупость, подумал он, разве камни пахнут? И все же он помнил этот запах, откуда-то из детства, когда он еще жил в резиденции хоу. Во внутреннем дворе перед библиотекой притаился дракон из бело-розового полупрозрачного камня, и по вечерам солнце падало прямо на него, заставляя пышную гриву и изогнутые рога сверкать. О чем я думаю… — Я же сказал не выплëскивать семя, — тëплые пальцы погладили его по щеке, нежно сжали ухо. — Придëтся восполнить тебе недостаток. Цзышу только улыбнулся. Он чувствовал себя легким, словно пух, ничего не весящим, приятно пустым. Вдруг пришла мысль: а что, если позволить бессмертному вытащить гвозди? Или даже не вытаскивать, а просто остаться с ним на горе на три года. Свободным… Никому не должным. Может быть, даже нужным — не так, как он нужен Цзинь-вану, идеальный исполнитель его планов, всемогущий шпион, а просто как человек. Он усмехнулся. Какие глупые мечты на пороге смерти. — Странный ты юнец, — на этот раз Е Байи не усмехался. Будто угадал его мысли. — Полон жизни... а хочешь умереть. Цзышу снова ничего не ответил. Он не хотел говорить об этом и даже думать не хотел. Это его ноша, его расплата за ошибки. — Поцелуйте меня, цяньбэй, — попросил он. Хотелось закрыть глаза и забыться под тяжестью его тела, под волнами его силы. Завтра… Он все сделает завтра. Е Байи склонился над ним и поцеловал, долго, нежно, лаская его губы своими. — Хочешь, задам тебе настоящую трëпку? — усмехаясь спросил он, отстранившись. — Или уже выдохся? Цзышу усмехнулся в ответ: — Не стоит меня недооценивать, цяньбэй. *** Е Байи может и хотел бы его недооценить, но разум упорно твердил, что за наслаждение всегда приходится платить. Чтоб заткнуть его, он легко поднял Чжоу Саня, усадил его роскошным задом на приятно-тëплую деревянную крышку котла, чтоб не трахать на весу, и… Он всë ещë видел ци, струящуюся вокруг стройного юного тела, видел уродливую черноту, расходящуюся от гвоздей, но сознание его обрело наконец рамки, втиснулось обратно в сосуд, называемый «Е Байи». И всë благодаря глупому юнцу с блестящими глазами, с солëными мягкими губами… …и крепким янским корнем, как раз подходящей формы, чтоб даже бессмертного заставить умолять. Е Байи, конечно, прикидывал поворчать на наглеца ещë немного, чтоб не зарвался и уважал старших, но тот так уютно устроился у него на плече тогда, что все заготовленные слова куда-то подевались. И вот теперь тоже… Хотя нет, осталось кое-что. — А теперь смотри и учись… у своего предка! Чжоу Сань внезапно улыбнулся почти мечтательно, но под мечтательностью его взгляд был темным, неясным: будто невыносимая тяжесть лежала на душе этого человека. Будто душа его была привязана к камню, что лежит на самом дне омута. И все же — улыбка, ленивая, кошачья. Обвил руками за шею и снова тянется целовать. Такой теплый, расслабленный… Он не дрогнул, когда Е Байи погрузил пальцы в его горячее нутро, расслабился сразу, привыкший, видно, приказывать своему телу. Е Байи, не отрываясь от сладкого поцелуя, сосредоточил ци в пальцах, и выпускал медленно, будя точку даньтянь изнутри. Это его проняло: задрожал, застонал изумленно-сладко, запрокинул голову. Верно, никто никогда с тобой такого не делал, никто тебе такого не даст… Чжоу Сань сжал его плечи сильнее, рваное дыхание тяжело срывалось с его губ. Он заерзал, подался бедрами вперед, потом сразу же назад, тихо вскрикнув. Надо же, какой чувствительный… Даже с гвоздями этими проклятыми… Ещë один палец, ещë немного ци, чтобы даже пальцы на ногах поджал от удовольствия… Е Байи не мог этого видеть, потому что юнец прочно обхватил его ногами, но знал, знал, что иначе быть не могло. Усмехаясь, надавил на заветный бугорок, и пустил ци туда, медленно, чтоб бедолага не обмочился ненароком. Мальчишка выгнулся дугой, глухо вскрикнув. Все его тело дрожало от удовольствия, янский корень снова окреп и сочился влагой. — Е-цяньбэй… Е Байи… — он задыхался, но никакой внятной просьбы не последовало, он только стискивал плечи Е Байи сильнее, прижимался ближе — нравилось бесстыднику, ну еще бы… Этак изольется сейчас, не дождавшись старшего… Довольный, Е Байи уложил его на тëплый, гладкий камень печи, в два приëма смазал мужское естество, и медленно толкнулся внутрь, зажмурившись на мгновение от ощущений. Довольная улыбка сама собой вылезла на лицо — словно после долгого зимнего дня вошëл с холода и сделал первый глоток горячего, пряного бульона… Юнец сглотнул сухим ртом; глаза у него были затуманенные, тело то подрагивало, то снова расслаблялось. Потом он подтянул колени к груди и положил ноги Е Байи на плечи — тонкие, как у девицы, щиколотки, ну и ну. Он не торопился, не подмахивал, не касался себя — но в этом виделась не покорность, а внимание. — Как твоë драгоценное имя, красавец? — тихо спросил Е Байи поглаживая его острое колено, бедро, касаясь маленьких тëмных сосков и розовых шрамов. Он хотел, чтоб это звучало шуткой, да голос подвëл. Слишком нежный. Слишком восхищëнный. — Откроешься мне? — Чжоу… — тот захлебнулся воздухом, румянец на щеках становился все ярче. — Чжоу Цзышу. — Значит… — всë нужно было делать плавно, постепенно. Чтобы он начал просить. — Значит, А-Шу… Мальчишка распахнул глаза — будто даже слегка испуганный этим обращением. Потом, впрочем, расслабился, сомкнул ресницы, легкая улыбка тронула его губы. — Если так хотите, Е-цяньбэй. — Хочу… Теперь быстрее, ещë быстрее… но не слишком резко. Уверенный, ровный ритм, и каждый раз касаться скрытого. Вскоре этот Чжоу снова начал вскрикивать, впиваться короткими ногтями в его руки, тянуть к себе. Но ни слова прямой просьбы так и не слетело с его губ. Словно он забыл, как это — просить. Или не думал, что на просьбу могут ответить. Е Байи усмехнулся. — Мальчишка… проси для себя что хочешь, цяньбэй всё сделает. Для чего ещë нужны старшие? Тот снова вздрогнул, резко втянул воздух, почти всхлипнув. На мгновение в его глазах мелькнула такая тоска, что Е Байи даже изумился. Однако наваждение мелькнуло — и пропало. Мальчишка полуприкрыл глаза и прошептал бесстыдно: — Хочу, чтобы вы излили свое семя, Е-цяньбэй. В меня. Е Байи от такого взгляда едва не выполнил желание, но вовремя взял себя в руки. — Ну и дурацкие у тебя желания! Воду для мытья сам себе греть будешь! — поддразнил он, толкаясь резко, быстро... но не выдержал, наклонился, обхватил губами маленький сосок, втянул, приласкал языком. Чжоу Цзышу застонал под ним как-то даже жалобно — может быть, оттого, что животом Е Байи прижался к его члену. Он подался навстречу, потираясь, мотнул головой из стороны в сторону, вплел пальцы в волосы Е Байи, слегка сжал — и вдруг с глухим стоном вздрогнул, стиснул его нутром. Жемчужные капли брызнули на поджавшийся в судороге живот. Этого Е Байи не ожидал — как быстро эти юнцы восстанавливают силы! Двинул бëдрами ещë, ещë раз, наблюдая, приятно ли ему. Он мог бы приказать своему телу выплеснуть ци в любой миг, но это было бы действие бессмертного. Ему же хоть на короткий миг хотелось побыть человеком. — А-Шу… всë ещë хочешь моего семени? Или, может, твою глупую красивую башку полить, чтоб отмывался потом… — Хочу… — мальчишка, казалось, совсем потерялся в удовольствии. Румянец пошел вниз по его белому телу, спустился на грудь, влажные пряди прилипли к вискам, припухшие губы он то и дело облизывал, рассеянно лаская ладонями руки Е Байи. Капли семени и правда красиво бы смотрелись на этом лице… Однако мыть его потом явно придется самостоятельно. Е Байи вновь склонился над ним и поцеловал. Долго, медленно, теряясь в поцелуе, едва двигая бëдрами. Он сам не понял, как настигло его удовольствие: это был не оглушающий удар, а мягкий толчок внизу живота, и вот уже его ци и семя выплëскиваются неостановимо. Он уткнулся лбом в плечо А-Шу, закрыл глаза, и позволил себе раствориться в этом чувстве. …Кто-то гладил его по волосам. Целовал в висок, выдыхал имя. «Байи…» Он отстранился. Чжоу Цзышу лежал под ним и поразительно бодро улыбался. Потому что кто-то не контролировал, сколько энергии выплеснет вместе с семенем. А мальчишка и рад. Е Байи вздохнул, схватил его в охапку и безо всяких усилий отнëс на кровать. — Ты как змея, насосавшаяся яиц, — проворчал он. Внутри желание напустить холодный вид, как и положено старшему, боролось с желанием перевернуть мальчишку, уткнуться лицом между пышных ягодиц и вылизать всë, что спустил. Чжоу Цзышу моргнул, а потом вдруг непристойно расхохотался. — Ну почти, Е-цяньбэй, ну почти… Он придвинулся ближе, а потом и вовсе забрался сверху, улегся, как на кровать. — Раз я змея, я должен спать на теплом, — усмехнулся он. Е Байи замер. — Я, значит… тëплый для тебя? — Сейчас — да, — тот поднял голову, чтобы посмотреть Е Байи в глаза. — Сначала ваши ладони были как лед, Е-цяньбэй. Но сейчас вы ничем не отличаетесь от обычного человека. Е Байи немедленно прижал его голову к груди, похлопал по виску, борясь с собой. Тëплый, значит… С того самого обряда Чанцин отказывался драться с ним врукопашную, не щипал его больше за щëку, даже не хлопал по плечу. Ему, горящему янской энергией, было ещё холоднее. И Сюань… когда он был малышом, его было не взять на руки, не обнять — сразу начинал хныкать и вырываться. А теперь вот пришëл ученик Цинь Хуайчжана, и лëд растаял. Ну да ладно. Скоро ему уходить, а значит, всë вернëтся на круги своя. Вот только этот мальчишка, убивающий себя, не вернëтся больше. Е Байи тяжело вздохнул. Всему в этом мире выходит срок. Правда, их с А-Шу срок вышел не так скоро, как он думал. На следующей утро юнец и правда ушëл, да только вернулся тут же с полной корзиной снега, натопил его в котле, и долго варил, процеживал какие-то сухие травы — укрепляющий отвар. Потом помог починить крышу старой молельни, довольный этим простым трудом, разрумянившийся на морозе. Трудясь на самом коньке крыши, он саданул себе молотком по пальцу, выругался хуже портового носильщика, замер, будто самому себе удивляясь… и вдруг рассмеялся чисто, звонко. — Что? — спросил Е Байи, сам невольно улыбаясь, но А-Шу лишь головой покачал. А ночью оседлал его, прикусив губу, широко раздвинув острые колени, и в глазах у него блестел тот же радостный смех. Или то была другая ночь? Е Байи не привык считать время. Иногда они медитировали вместе, порой юнец куда-то уходил… Е Байи всë равно было, куда, пока А-Шу возвращался. Он наверняка знал лишь, что сходились они в любовных схватках раз за разом, стоило только захотеть. И ни разу не говорили о разлуке. Да они вообще мало говорили: то в объятиях сна, то в объятиях друг друга. Может, и вовсе время остановилось для них. Но однажды Е Байи разбудил стон. Во сне Чжоу Цзышу скатился с него и теперь лежал сбоку, свернувшись, словно ребенок; его трясло, нечленораздельно он мычал что-то — пытался говорить. От этого тоскливого звука мурашки бежали по спине. — Чжоу Цзышу! — Е Байи потрепал его по плечу. — Эй, Чжоу Цзышу! — Цзюсяо! — хрипло вскрикнул тот, резко садясь. — Цзюсяо… Он замолчал, уставился в полумрак, медленно моргая. Е Байи встал, накинул халат, молча принëс ему чашку воды. — Кто такой этот Цзюсяо? — спросил он, помедлив. Чжоу Цзышу отставил чашку и рвано вздохнул, вплел пальцы в волосы, да так и остался сидеть — невидящий взгляд вниз. — Цзюсяо был сыном наставника и моим шиди. — Его голос был бесстрастным — или казался таким. — Мне было пятнадцать, когда на смертном одре наставник передал мне Поместье времен года. Он доверял мне, думал, что я смогу возглавить школу и привести ее к процветанию… Но я не справился. Он замолчал, и молчал долго, пока не издал долгий вздох. — Почуяв слабость, школы и секты Цзянху начали рвать нас на части, — уже более легким тоном продолжил он. — Мы держались два года… Но с каждым днем это становилось все труднее. И когда Цзинь-зван, мой кузен, позвал меня служить ему, я забрал оставшихся восемьдесят учеников и отправился в столицу. Мне было семнадцать, Его Высочество — лишь на несколько лет старше. Мы хотели процветания, хотели справедливости… Я основал Тяньчуан. Всезнающие и всеведущие… Один за одним мои братья погибли на этой службе. И даже Цзюсяо… — он сухо сглотнул, — даже Цзюсяо я не уберег. Е Байи задумчиво кивнул. Значит, у Цинь Хуайчжана был сын. И теперь вся семья в сборе, присматривает за своим любимым учеником с небес. Да только кому от этого лучше? — Значит, хочешь своей смертью искупить их смерть? Тот поднял голову, дернул желваками, глаза — темные, как холодные омуты. Но со сжатых в линию губ так ничего и не сорвалось. Не хочется признавать свою глупость? — И до конца верен своему князю, хоть и понял, что служба облечëнным властью — зло, которого человек из Цзянху должен избегать, — Е Байи отвернулся, вздохнув в сердцах. — Дурак. — У каждого из нас своя судьба, Е-цянбэй, — медленно сказал мальчишка у него за спиной. — Но… — его голос вдруг стал более неуверенным, более юным. — Пойдемте со мной. В столице уж точно веселее, чем на этой горе. Е Байи стиснул зубы. Вот крысëныш! Это старикам пристало говорить про судьбу, а не всяким желторотым! И как свернул снова на своего князя... — Веселее? Что, из доверенного убийцы князя станешь моим наложником, если тебе прикажут? Только оскорблëнную гордость не изображай, ты знаешь, о чëм и почему я спрашиваю. — Зачем бы Его Высочеству мне такое приказывать? — теперь в его голосе звучало удивление. — Разве что… вы попросите это как плату? Он умолк, и Е Байи было подумал — сейчас взорвется, вылетит на снег босой, — но тот вдруг издал какое-то хрюканье, странный сдавленный звук. Он резко развернулся — и увидел, что Чжоу Цзышу хохочет, зажимая ладонью рот. — Зачем… Зачем так изощренно? — задыхаясь от смеха, спросил он. — Ведь можно предложить это мне самому… И я не откажусь, цяньбэй! — он вдруг протянул руку и взял Е Байи за запястье, глядя снизу вверх. Тьма в его глазах растаяла от смеха, уступила место чему-то… Нежности? Надежде? Е Байи сердито выдернул руку из его нежной хватки, отвернулся. В нëм боролись злость и смущение, и что-то ещë, чему он и названия пока не мог дать. Юнец… сперва плакал, теперь смеëтся. И что у него в голове? Такими дураками становятся, когда… Но нет, это было невозможно. — А если я пойду во дворец, но взамен попрошу тебя вытащить гвозди? Долгое молчание было ему ответом. Потом Чжоу Цзышу вздохнул: — Зачем, Е-цяньбэй? Я правда хочу покинуть службу у князя, и это единственный способ это сделать и не умереть сразу. Лишь через три года после того, как последний гвоздь будет вбит, — глаза мальчишки сверкнули, словно он гордился этим изобретением. Сумасшедший. — Хочешь уйти, а меня зовëшь… — Е Байи покачал головой. — Нет. Этого не будет. Бессмертный меч Е Байи не служит земным правителям. Этот Чжоу Цзышу… что у него в голове? Но долг чести кого угодно может запутать. Сперва кажется, что нет более прямого пути, чем поклясться в верности тому, кого почитаешь. А потом обнаруживаешь, что ты в липкой паутине, и чем больше дëргаешься, тем сложнее выбраться. Надежда в темных глазах погасла. — Что ж… Завтра я отправлюсь обратно, — он вздохнул. — А теперь возвращайтесь в постель, цяньбэй, — и ухмылкой сверкнул, бесстыдник. Е Байи тоже вздохнул, сбросил халат и снова лëг рядом. — Ученик Цинь Хуайчжана, — тихо сказал он, едва касаясь белого плеча. — Пока ты жив, ты можешь искупить грехи и изменить свою судьбу. Мëртвым же это не под силу. Их тела — пища для червей, их души — просто тени. Но живые… живые способны на многое. — Благодарю цяньбэя за наставление, — серьезно откликнулся Чжоу Цзышу. И добавил с улыбкой в голосе: — Может цяньбэй также даровать этому недостойному ученику поцелуй? Е Байи потянулся к нему в полутьме, поцеловал горячие, припухшие губы, обнял. Он не так уж жаждал нового любовного сражения, но и простые прикосновения были приятны. Гладить его по узкой спине, изучая шрамы, запоминать его вкус и запах… Полюбоваться и отпустить. Но не сейчас. В конце концов этот дурак снова пригрелся у него на груди, и Е Байи сам не заметил, как уснул. Он проснулся один, но сразу же почувствовал, что Чжоу Цзышу все еще здесь. Приподнявшись на локте, он увидел его — уже одетого, прическа волосок к волоску, только поджившая ссадина на лбу напоминает, с чего началось их знакомство. Колдует над чаем. Черный с синим наряд ему не шëл, — слишком строгий, будто затянувшись тугим поясом, Чжоу Цзышу едва дышал, едва жил. Е Байи молча вышел из жарко натопленного дома, не потрудившись даже одеться, и прыгнул с обрыва в сугроб, как пловец. Вынырнул, принялся с наслаждением растираться колким снегом, соскребая следы ночи. День выдался солнечный, снег переливался под голубым небом, морозный воздух обжигал лëгкие. Хорошо! В медитации Е Байи сливался со всем, что его окружало, но вновь ощутив своë тело, ощутил и настоящий холод, и едва не ослеп от сияния снегов. Его человеческая плоть боролась с силами природы, и в этой борьбе было своë наслаждение. Когда он вернулся, Чжоу Цзышу ждал его на пороге, шагнул вперед с бесстыдной ухмылкой, взял лицо в ладони и поцеловал. — Холодный, — выдохнул он, не отстраняясь, щекоча горячими бархатными губами губы. — И это всë? — Е Байи напустил на себя суровость, довольный. — Где полотенце и одежда для твоего старшего, а? — Может быть, я не хочу, чтобы вы одевались, — пробормотал этот наглец, но все же соизволил подать полотенце, а затем чистый халат. Приблизившись, чтобы завязать его, он вдруг уткнулся носом в изгиб шеи Е Байи и тихо спросил: — Все же не пойдете со мной, Е-цяньбэй? — Нет, — Е Байи неловко коснулся его спины кончиками пальцев, не зная, что делать с такой искренностью. Это была не любовная игра, нечто другое… будто Цзышу не для своего князя этого хотел… — Но ты на моей горе желанный гость. Когда надоест носить в себе железки — приходи, что-нибудь придумаю. Тот легко вздохнул и отстранился. — Выпейте чаю, Е-цяньбэй, — сказал он, присев к столу. — Вы, должно быть, замерзли, — слабая тень мелькнула по его лицу, словно он сам не знал, говорит серьезно или шутит. Е Байи хотел сказать ему, что не ест и не пьëт ничего горячего, ничего от людского огня и дыма, но язык не повернулся. Это была последняя забота, последняя нежность. Нельзя вот так еë отвергать. Он сел за стол, расправив рукава, взял маленькую чашечку, вдохнул аромат… и застыл. Там, внутри чая, золотого, как османтус, таилось что-то ещё, без вкуса, без цвета и запаха, но чуждое самой сути чая. Не яд, нечто более коварное. Сонный порошок? Е Байи едва не выплеснул чашку в лицо этой гадине, но передумал. Нет уж, ублюдок зорко за ним наблюдает, ждëт подвоха. Сейчас надавать ему тумаков — слишком просто в ответ на такое коварство. Пусть узнает, что бывает с тем, кто решил опоить Бессмертного меча! Он залпом выпил чай и улыбнулся, но на деле не почувствовал даже вкуса — на языке от разочарования будто горький пепел осел. — Вкусно! Я-то думал, тут все запасы давно истлели. Или ты своего притащил? Налей-ка мне ещё! Если слишком быстро сделать вид, что засыпаешь, он, чего доброго, не поверит, — не должен бессмертный быть слишком податливым. Чжоу Цзышу молча налил ему еще чашку. Подал уважительно; белые руки даже не дрожали. Конечно, с чего им дрожать! Он, Е Байи, не первый, кому этот Чжоу подливает яд. Эту чашку он пил медленнее, задумчивее, словно почувствовал что-то лишь сейчас. Моргать стал медленнее, поставил локти на стол, ссутулившись. — Нет, это не мой чай. Что-то незнакомое... — он нахмурился. — Что-то нездешнее… Чжоу Цзышу поднялся, обошел стол. Присел на корточки напротив, неожиданно нежно отвел прядь с лица. — Да ты никак напился, А-Йи? Зачем пошел один в этот занюханный бордель? Сказал бы, что хочешь выпить, я бы тебя отвел в «Лиловую ветвь»… Ну, давай, поднимайся… — Чанцин подхватил его под мышки. Е Байи усмехнулся, повис на нëм всей тяжестью, хоть и мог ходить — нечего баловать! Тело наполняла приятная истома, и быть в тëплых объятиях Чанцина хоть на мгновение… — Тебя же нет… — пробормотал он, разглядывая знакомые черты, водя кончиками пальцев по щеке. — Совсем допился, — Чанцин ласково улыбнулся, прижал к себе, приблизил губы к самому уху: — Еще как есть, чжицзи. Волна мурашек пробежала по телу. Чжицзи, чжицзи… Он прижался лбом ко лбу Чанцина, закрыл глаза. — Неправда, — прошептал он. — Разве я твоя родственная душа… неправда. Это всë сладкий сон, от которого нужно проснуться, достаточно лишь прикусить щëку до крови. Просто сон, потому что Чанцин, его Чанцин, никогда бы такого не сказал. — Это ты — мой чжицзи… — с тоской прошептал он. Потянуться бы поцеловать, только он никогда не смел, даже напившись. — Ты мой, я твой. Какой же ты дурачок, когда напьешься, — Чанцин засмеялся и так, смеясь, поцеловал его. Живой. Настоящий. Может, это не сон? Может, до этого всë было сном? Кошмаром, от которого Е Байи не мог проснуться. Кошмаром, в котором Чанцин не любил его, в котором умер, преисполненный сожалений, а бесполезный бессмертный так и не смог ничего сделать для него, не смог даже вернуть прах Сюаня домой… Он знал, что плачет, но не мог остановиться. Слишком хорошо. Слишком правильно. — Я не заслужил, — прошептал он между поцелуями, прихватывая губы Чанцина жадно, ещë раз и ещë, прежде чем морок рассеется, и он снова останется один. Чанцин засмеялся и ласково привлек его к себе, погладил по голове. — Конечно, заслужил, чжицзи. Конечно, заслужил.