Зависимость

Люди правильно сравнивают любовь с башней погубленных душ. Или не люди сравнивают, а он сам себе придумал в порыве злости, да только вот сравнение это плотно засело в больной голове, а он и вытравливать его не собирается, потому что подходит, потому что точнее и не скажешь, в общем-то. Аль-Хайтам не уверен, что любовь должна быть такой. Ни в одной сказке, услышанной в далеком детстве, ни в одной другой истории он не слышал, чтобы любовь паразитом пожирала человека изнутри болезненно и мучительно, ни разу он не слышал, что любовь вызывает неконтролируемую ярость и подрагивание век. А потому он не знает, любовь это или маниакальная одержимость, но сути это не меняет, потому что что одно, что другое — пакость редкостная, жить мешает, да больно вытащить. Он держится поодаль от объекта неподвластных ему эмоций, ибо знает осознанной своей частью, что опасен. Чувствует, потому что ненормальные, неправильные, ужасные мысли посещают его все чаще. Он держится поодаль, но знает также, что долго это продлиться не может — держать себя в руках сложнее с каждым днем. Его «любовь» — смесь действительной любви и жестокого безумия, которое нашептывает ему то, от чего тошнота подступает к горлу. Мало просто любить ее. Убей ее, присвой себе полностью! Мало, чтобы она просто любила тебя! Убей ее, и она точно будет твоей! Убей, заберись под кожу, и только этого будет достаточно! Сделай это, прежде чем она досталась кому-то еще! Аль-Хайтам чувствует себя монстром. Его тошнит от самого себя, от той твари, что поселилась в нем, от этих мыслей, и он не знает, что делать, чтобы избавиться от этой дряни. Стук в дверь. — Аль-Хайтам, к тебе можно? Нет, нет, нельзя, только не тебе, только посмей войти в эту комнату… Он не отвечает, давящийся воздухом, а она ждет лишь секунд семь, прежде чем войти. Аль-Хайтам сидит на краю кровати, уперев локти в колени и стягивающий волосы на затылке с такой силой, что боль заглушает мысли. Вот она! Возьми ее, возьми, возьми и убей! Ты же хочешь ее, так что мешает? Возьми ее, и она будет твоей! Возьми ее, прежде чем это сделал кто-то другой! Он выдыхает, выпрямляясь, и натягивает на лицо спокойствие. Любовь — башня сгубленных душ, не иначе. — У тебя какое-то дело? — скрещивает руки на груди. Она мнется, неоднозначно качая головой. — Ты просто…какой-то странный в последнее время, знаешь, — заламывает руки, — так бегаешь от меня, как будто…обижен? Если я что-то сделала не так, то прости, пожалуйста. Обижен? Глупость какая. Разве ты обижен? Ты просто хочешь взять ее прямо сейчас, убить и натянуть ее кожу на себя, всего-то. Разве это обида? Аль-Хайтам стискивает зубы, отгоняя этот голос в голове. С ним не вступишь в диалог, не поспоришь и не переспоришь, и он только всеми силами говорит себе «нет». Нет, не хочет убить, нет, не хочет забраться под ее кожу, нет, не хочет ей зла. Просто…ее? Если она сама не против, да и то… — Все в порядке, — чуть хмурится, и какая-то глупость тянет его за язык, — с чего ты взяла, что что-то не так? Она смущенно поджимает губы и подходит к нему. Садится рядом с ним, — нет, нет, только не это, только не ты, — и осторожно кладет руку на его плечо. Вот она! Смотри, как близко! Чего ты ждешь? Повали ее и возьми прямо сейчас, чего ты ждешь? — Ты раньше не вел себя так, — произносит жалобно, и он видит, что ей действительно неприятно, как минимум, от этого, — а сейчас…я же говорю, как будто бегаешь от меня. Как будто…ненавидишь, что ли… Ненавидит? Ненавидит? Аль-Хайтаму рассмеяться впору, да только не хочется что-то. О, если бы она только знала… Руки подрагивают. Он не хочет ей зла, не хочет причинять вред, потому что в нем все же есть разумная любовь, не затуманенная этим маниакальным безумием, но он не может гарантировать ее безопасность. Потому что труднее всего защищать от себя самого. — К тому же, я говорила с Сайно, и он тоже заметил, что с тобой что-то не так. Сайно. Ну что, доволен? А если Сайно заберет ее у тебя, а? Ты об этом подумал, идиот? Уголок губ подрагивает, когда в аль-Хайтаме закипать начинает беспричинная, бесконтрольная совершенно ярость. Закипает, бурля кровью, закипает, выгрызая его изнутри, а он и сделать не может ничего ровным счетом, тонущий в этом омуте, и перед глазами темнеет на несколько секунд. — Сайно? — и голос его ломается. Она моргает удивленно. — Ну…да. Я подумала, что он знает тебя лучше, вот и решила к нему обратиться. А к тебе она обратиться не захотела? Почему именно он?! Он что, лучше, чем ты? — Вот оно как, — и мускулы его напрягаются, а она чувствует это ладонью своей. — А что? Ты…злишься? О, нет, конечно, нет. Он не злится, он в ярости. Аль-Хайтам резко поворачивает голову к ней, и она пугается даже его взгляда. О, Семеро, как трудно держать себя в дрожащих руках, как трудно, о, Семеро… — Послушай, — вдох, выдох, — тебе лучше уйти. Я…не собираюсь вдаваться в подробности, но тебе действительно лучше уйти. Уйти? Ты шутишь? Нет, ты издеваешься? Она отодвигается, напуганная, и сердце щемит от одного лишь вида его. — Почему?.. Щелчок, звук лопнувшей струны, и… Взрыв. Его трясет. — Потому что иначе, — он сам трясется, и голос его трясется, — иначе я сделаю то, о чем потом буду жалеть. Инстинкт самосохранения подсказывает, что уйти действительно стоит, потому что он нестабилен, он потерял контроль над собою почему-то, но она ведь не боится опасностей, верно? Дура наивная, не боится трудностей, правда? И…она не хочет оставлять его одного. Пришла ведь не просто так, не из праздного любопытства, в конце-то концов. — Аль-Хайтам, — говорит мягко, как с сумасшедшим, — пожалуйста…я ведь…мне ведь не все равно…на ситуацию, на…на тебя. Не все равно? На секунду ему кажется, что эти слова — глоток прохладной воды, успокаивающей рассудок, бальзам на душу, но эти же слова лишь подливают масло в огонь. Аль-Хайтам не может понять саму природу этой первобытной, животной злобы, и от этого страшно даже. — Тогда, может, ты мне и объяснишь, — и голос срывается почти на дребезжащий разбитыми стеклами крик, — что происходит? — О чем ты? Вдох, сорванный выдох. Не помогает. Наступишь в зыбучие пески — и уже не выберешься, как бы ни старался сохранить свою ничтожную жизнь. Упадешь в болото — и уже не спасешься, как бы сильно ни хотел увидеть рассвет следующего дня. А он пытается. Мотает головой, на цепь сажая уродливую злобную тварь, что говорит его голосом, хотя звонкие звенья бьют молоточком по темечку, пока ярость бушует на подкорках разума. Пульсирует вместе с сердцем, отравляя тело, расходится раскаленным оловом по венам, и от напасти этой спасенья будто бы нет вовсе. Вдох, рваный выдох. Не помогает. — Что с тобой происходит? Ты болен? Устал? На тебя пустыня так действует? Спроси об этом Сайно. Аль-Хайтам качает головой. Она не оставит его так просто, верно? Дрожь во всем теле отдается капелькой пота на виске. Он выжат, он на грани, он теряет контроль, бессильный и слабый перед собственной безумной любовью. И в голове слышится будто бы щелчок, возвещающий о том, что все кончено. И он уже не понимает, что делает. Хватает за запястья жестко, резко, пугая ее снова, и эта его злоба становится приятной вдруг. Когда аль-Хайтам зажимает ее лицо в своей ладони, она смотрит на него с удивлением. — Ты…что делаешь? Он целует ее, кусая губы, дыша тяжело, рвано, наваливаясь на нее всем телом. Она не пытается сопротивляться, но глаза ее заволочены непонимающим страхом. Неприятное предчувствие отдается привкусом на кончике языка вместе с соленым привкусом крови. Аль-Хайтам прижимает ее к матрасу, и она чувствует безумное скерцо его пульса. Ей ясно, чего он хочет, и холодок карабкается по позвоночнику вниз. — Постой, — пытается оттолкнуть его, — подожди… Он кусает ее шею до боли, и торжество стучит в висках приятною песнью. Аль-Хайтам не слышит ничего, кроме этого стука, и разумная его часть прячется куда-то, утопленная во тьме его безумия. Механически жестким движением фиксирует ее руки над головой, сжимая запястья до синяков, а она дышит рвано и тяжело, морщась на каждый укус. — Аль-Хайтам, — почти плачет, — пожалуйста… Вспышка света. Глоток свежего воздуха. О, Семеро, о, Семеро, о, нет, нет, нет, только не это. Аль-Хайтам останавливается на секунду, вновь чувствуя свое тело, и только сейчас понимает. Смотрит на шею ее, покрытую багровыми отметинами, и медленно поднимает взгляд на заплаканное лицо. Оцепеневший, он отпускает ее, садясь снова на кровати, и роняет голову в ладони, с силою оттягивая мокрые от пота волосы. Зажмуривается, чувствуя тошноту, и дрожь его слышится стуком каблука о пол. — Я… И не может вымолвить ни слова, пока она одеревеневшими руками касается кровящих укусов. Аль-Хайтам не поднимает головы, но слышит, как она встает, отходя на дрожащих ногах как можно дальше, к двери. — Ты…больной на голову, — и голос ее сломан, переходящий на шепот, — не подходи ко мне. Он обрушивается с каната в пропасть, дестабилизированный, вывернутый наизнанку, искупавшийся в собственной тьме. — Постой, — просит сквозь сдавленную глотку, но слышит лишь, как захлопывается дверь.