Сильный как Стронг

Стараясь пересилить противника, каждый напрягал все мышцы, отчаянно выискивая хоть какое-то преимущество, но не в силах его найти. Вот он, момент совершенства. Об этом человеке он, Горст, не знает ничего, даже имени. «И тем не менее мы сейчас ближе всяких возлюбленных, потому что разделяем этот сокровенный зазор во времени. Лицом к лицу. И лицом к смерти, этому безотлучному третьему на нашем укромном междусобойчике. Зная, что через какое-то кровавое мгновение это всё может оборваться. Победа и поражение, слава и забвение, всё в абсолютном равновесии. И пусть все мышцы, все нервы, все сухожилия напряжены до отказа, приближая роковой момент, страстно хочется, чтобы этот миг длился вечно. И мы приобщимся к камням, и этот круг пополнится ещё двумя Героями, застывшими в противостоянии. А вокруг нас прорастёт трава, памятником славы войне, достоинству роковой схватки, вечной встрече и единению победителей на благородном поле...» “Герои”. Джо Аберкромби.

      “Не этого я ожидал от войны”, — думает Эймонд, наблюдая, как несколько солдат пытаются вытолкнуть нагруженную мешками телегу из грязи: сапоги скользят по жидкому месиву, точно по маслу, колёса вдавливаются всё глубже с каждой тщетной попыткой сдвинуть телегу с места, ругательства слетают с уст, марая очищенный недавними дождями воздух злым, серо-красным раздражением.       В представлении Эймонда война должна была продлиться не более полугода. Скоротечная, гневная, беспощадная — такой она должна была стать. В своих фантазиях, пропахших насилием не меньше, чем одежда — дымом походных костров, Эймонд радовался рекам крови поверженных врагов, рекам слёз их убитых горем жён, испепелённым Вхагар городам, превращённым в оплывшие почерневшие камни и тлеющие руины. В своих фантазиях, просмолённых жаждой власти, он видел, как Рейнира сгорает в пламени Солнечного Огня во дворе перед Красным замком, как его брат медленно умирает в постели от тяжёлых ран или нарочно подлитого в кубок с вином яда, как он сам надевает корону, становясь “первым своего имени” и всё такое прочее. Эймонд жаждал великих битв, громогласных побед и славы, что гремела бы сильнее и дальше, чем слава Эйгона Завоевателя.       Славы для себя.       Сладкой, игристой, ослепительной. Всепожирающей, как пламя, рождённое в горниле драконьей груди.       “Вместо этого я по приказу брата, отданному по настоянию нашей дражайшей — дрожащей? — матушки, месяцами нарезал круги по Вестеросу в поисках союзников. Вместо крови — реки чернил, излитых в замысловатые послания. Вместо драконов в небе — почтовые вороны. Вместо сражений с противником — утомительная борьба с разбитыми грязью дорогами, по которым наша армия тянется от одной деревни к другой, от пригорка к холму, от холма к лесу, от леса к озеру и дальше, и снова, и бесконечно мы куда-то идём, и чего-то ждём, и всё ищем то самое поле битвы, и хотя полей вокруг полно, этого поля не видать нам ещё очень долго, коль братец мой не протрезвеет и не поумнеет, а мать не перестанет давить на него с требованиями о мирном разрешении конфликта, или Деймон не сорвётся с цепи и не поубивает нас всех, как безмозглых овечек, коими мы — мы все, по обе стороны — вероятно, и являемся, раз никто не может взять на себя смелость истребить другую половину собственной семьи к чертям собачьим раз и навсегда. Ах, если бы я только мог закончить начатое там, в Грачином Приюте! Я был так близок к убийству Рейнис!..”       Холодная ярость стягивает губы Эймонда в тонкую бледную полоску. Так мог бы лекарь стянуть края раны аккуратным швом. Он на миг прикрывает глаз, вспоминая грязный, отвратительный выбор, поставленный перед ним Семерыми: Рейнис на раненом драконе, улетающая прочь, и Эйгон на раненом драконе, стремительно падающем вниз. Эймонд думает, что мог тогда кинуться за Рейнис и добить её, дать Вхагар сожрать её вместе с ослабевшей, истыканной арбалетными болтами Мелеис. Эймонд знает, что в таком случае Эйгон разбился бы насмерть.       Он крепко сжимает челюсти, вспоминая, как ринулся на помощь брату. К счастью, Вхагар удалось схватить Солнечный Огонь чуть ли не у самой земли. Дракон навсегда лишился возможности летать после того дня, но Эйгон остался в живых, отделавшись лишь лёгкими ожогами и царапинами.       Эймонд вспоминает и сожалеет.       “Мне следовало дать ему разбиться. Мне следовало догнать Рейнис. Мне следовало собственными руками утопить Люка в морской воде, если уж на то пошло. Тогда война стала бы именно такой, какой я хочу, чтобы она была. Гневной и беспощадной. Кровавой, как в лавке у мясника”.       Перед мысленным взором Эймонда встаёт заплаканное лицо матери. Он вздыхает, вспоминая также, почему выбрал именно Эйгона.       “Не потому, что он мой брат, — думает он с отвращением. — Не потому, что он мой король, — его тянет блевать от одной этой мысли, его тянет резать детей в колыбелях от этой мысли. — А потому, что матушка, как бы она к нему ни относилась, никогда не простила бы мне его смерти”.       Битва у Грачиного Приюта, по мнению Эймонда, является единственным хоть сколько-нибудь стоящим происшествием в растёкшейся по Вестеросу войне. Остальные события минувших лет спутываются в его памяти в бесконечный клубок встреч, договоров, переговоров, переманивания на свою сторону союзников, отправления посланий, продвижения войск с одного места на другое. Эймонд роется в памяти и видит там только дороги, залитые грязью, и пергамент, залитый чернилами.       “Время от времени, конечно, случается скрестить клинок с врагом, но всё это лишь мелкие стычки и жалкие набеги... Лютый позор, а не война”.       Солдаты наконец-то выталкивают телегу, и та с тихим скрежетом катится по дороге вперёд на несколько шагов, прежде чем вновь увязнуть колёсами в размокшей глине.       “Им следовало бы получше смазывать оси жиром, чтобы колёса поддавались лучше... Почему за этим никто не следит? Почему в нашей армии никто не следит за мелочами?”       Эймонд переводит каменный, почти злой и бесконечно скучающий взгляд вверх, на прогорклую пепельно-серую завесу облаков, плотно укутавшую свод небес от края до края.       “Нам следовало перебросить силы до того, как погода стала ухудшаться. Или вовсе их не перебрасывать, потому как дороги выглядят хуже, чем когда-либо. На них смотреть страшно, не то что вести по ним армию! Но приказ короля есть приказ... Проклятье! Это мне нужно было стать королём, а не этой бесхребетной, вечно пьяной штафирке! Тогда мы бы уже стёрли всех своих врагов с лица земли, и мать сказала бы, что гордится мной... Или расплакалась от того, какое я чудовище”.       К западу от марширующей колонны солдат, вниз по склону, виднеется озеро с любовно прилепленной к нему деревушкой. Собственный Королевский полк, возглавляющий колонну, уже добрался до жилых зданий. Сейчас, должно быть, солдаты разбивают палатки, зажигают костры и привязывают лошадей.       “А ещё выгоняют жителей из их же домов, чтобы расположить там лордов, или рыцарей, или ставку командования для Эйгона”.       Из кирпичных труб призывно взвивается дым. При мысли о тёплом очаге и треске горящих дров у Эймонда во рту собирается слюна.       “Седьмое пекло, как же низко я пал, раз такие простые вещи вызывают во мне трепет!”       Не такой сильный, безусловно, как твёрдый и чистый взгляд Люцериса, преследующий Эймонда по ночам и делающий его столь же твёрдым в штанах, но всё же... всё же.       На востоке громоздится лес. Над верхушками деревьев возвышается какое-то строение: не то полуразрушенный донжон скромного замка, не то сторожевая вышка, изглоданная временем и непогодой. Эймонду сложно разглядеть разлагающиеся каменные останки сквозь наползающий туман: он едва волочится к ним со своими сырыми, мутными объятиями. Медленно и нехотя.       “Как и всё на этой треклятой войне”.       Обоз с продовольствием растянулся не меньше, чем на полмили, это точно. Один из солдат устало кряхтит, когда ему вновь приходится навалиться на застрявшую телегу. Эймонд тяжело вздыхает. Удушливая скука и раздражающий голод по кровопролитию терзают его закалённые тренировками мышцы подобно тому, как бездомная псина может терзать пропахший мясом мешок. Лошадь нетерпеливо фыркает под Эймондом, словно чувствует настроение хозяина в воздухе. Или в том, как он сжимает бёдрами её бока. Или в его дыхании: драконьем, горячем.       С досадой Эймонд ловит себя на мысли, что хотел бы вновь ощутить тот яростный приток адреналина, какой в нём вызвала последняя встреча с Люцерисом на берегу Залива Разбитых Кораблей. Два минувших года он носил в своих костях согревший его тем вечером огонь.       Огонь, растопивший нечто суровое, застывшее, промёрзшее до омертвения в его груди. Какой-то гулко бьющийся под коркой льда комок слева, именно там, где должно было стучать сердце, которого у него никогда не было.       Там было холоднее, чем в могиле. Там стало горячо, как в недрах Четырнадцати Огней.       Эймонд носил это разворошённое вулканическое пекло внутри себя два года. Питался его жаром. Пил расплавленный металл в минуты ярости. Лелеял тепло, точно мать — младенца, в ночной тишине, в одиночестве, наедине с призрачным ароматом кедра, доспехов, граната и драконьей чешуи.       Если бы не память о Люке, исподлобья взирающем на него через костёр, Эймонд сошёл бы с ума во время этого затяжного, взаимного двухлетнего позора.       — Я ожидал от войны смерти и опустошения, но, язви их всех Семеро, никогда такой чудовищной скуки... — бормочет Эймонд сквозь зубы.       — Так всегда бывает, когда конфликт затягивается, — бросает Кристон Коль небрежно, подъезжая к Эймонду откуда-то сзади.       Поверх доспехов он накинул свой извечный гвардейский плащ, некогда белый, теперь же — в крапинку от брызг грязи. Эймонд думает, что символ десницы короля очень хорошо смотрелся бы на этом плаще.       “Будь Коль десницей, война стала бы похожей на кошмар из моих грёз. Но Коль не десница. И пока злосчастную брошь носит Отто, мы все будем вариться в его осторожной политике, чахнуть в его засушливой дипломатии, гнить во всеобщем бездействии”.       Коль окидывает быстрым взглядом марширующих солдат, потом оглядывает местность и хмурится, словно ему не нравится надвигающийся туман. Говорит:       — Все войны на одну половину состоят из скуки.       — А на другую?       — А на другую, — отвечает Коль, явно вспоминая дорнийскую военную кампанию, — из тошнотворной паники и ощущения обмоченных от ужаса штанов. О, и грязи. Грязь на первом месте.       “О, с этим я могу согласиться. Я начал с ненависти и жажды мести, перешёл от них к честолюбивым амбициям, а закончилось всё это... вот этим”.       Жуткой грязью. И жидкой скукой.       Эймонд качает головой и пришпоривает лошадь, правя её к деревне. Глина под копытами чавкает, словно он едет по болоту, и звук этот раздражает не меньше, чем когда-то раздражал голос Люцериса.       ...поначалу.       Потом этот голос будоражил кровь и заставлял колени дрожать. Но за два года он немного поистёрся из памяти, как бы Эймонд не пытался его там удерживать: что силой, что уговорами, что молитвой.       В своих фантазиях — в тех, что посещают под покровом ночи — Эймонд неизменно слышит этот голос, зазывающий его в самый глубокий мрак, в неизвестность, в таинственные чувства, подобрать название коим он не осмеливается.       Ему нужен голос Люцериса не меньше, чем кровавая битва. Ему нужен его враг. Его племянник. Его... его всё.       Эймонду нужно вновь почувствовать себя живым.       Он сжимает кулаки, прогоняя столь заманчивое, терпко-сладкое воспоминание об их последней встрече. Изо всех сил старается не вспоминать чужое лицо. И запах. И теплоту бёдер, сжавших его бока с мягким выдохом “отпусти”. Эймонд прикусывает щёку до крови, силясь прогнать приятное и заменить его неприятным. Болью в опустевшей глазнице, например. Эймонд может позволить себе ненависть, но ему не стоит...       Ему не стоит даже думать об остальном.       О манящем, пронзительно нежном, голодном и жарком.       Эймонд стряхивает минутное наваждение, и останавливает лошадь возле дома, приспособленного под ставку командования. Прежде чем войти, он ещё раз осматривает местность, скалится на небо, хмуро щурится на окутанный туманом лес, криво улыбается Вхагар, примостившейся на берегу озера чуть севернее, рядом с дорогой, ведущей на Харренхолл. Затем он входит внутрь.       Король стоит в окружении лордов и рыцарей-телохранителей.       “Некомпетентные дурни, взбалмошные лицемеры, нерешительные увальни. И все они пялятся в карту, как будто хоть что-то там понимают”.       — Я беру двадцать человек и иду на разведку, — объявляет Эймонд с порога.       Он не просит брата об этом. Не предлагает. Он ставит короля в известность — и только.       — Зачем?       “Затем, что меня достало твоё тупое потакание сентиментальным прихотям матери и осторожности Отто, ты, жалкая пародия на Защитника Державы, ты, полукороль, полушлюха”.       — Наш строй растянут. Обозы едва продвигаются вперёд. Люди устали. С востока наползает туман. Это хорошее время для атаки, брат. Я хочу осмотреть местность и убедиться, что нас не застанут врасплох.       “Если мы настолько не готовы к простому продвижению от деревни к деревне, как мы можем быть готовы к битве? Будь я на месте Деймона, непременно бы атаковал, когда мы так открыты, так ужасно, отвратительно слабы”.       Эйгон неверяще фыркает:       — Если мы не можем пройти по этим дорогам, думаешь, чёрные смогут?       — “Готовься к тому, что враг вдвое сильнее, чем кажется — и ты наполовину победил”.       — Опять цитируешь свои умные книги... — Эйгон драматично закатывает глаза. — Возьми Вхагар и посмотри сверху.       — И как много я увижу, если буду пялиться в туман?       “Будь я на месте Деймона, я бы воспользовался такой погодой...”       — Не нравится мне всё это, — добавляет Эймонд сквозь зубы.       — Тебе никогда ничего не нравится, брат, — Эйгон вертит в руках кубок с вином и мутно щурится на карту.       — Памятуя о Грачином Приюте, Деймон не станет пускать в ход драконов. Он поведёт людей пешком. Ударит в тыл. Перережет нас ночью. Деймон пойдёт на любую уловку, чтобы разбить нас. Сейчас самое время. Нужно подготовиться.       Эйгон поднимает на Эймонда взгляд, тёмный и тусклый. Это заставляет Эймонда задуматься, доверяет ли ему собственный брат? После того, как он спас ему жизнь, Эйгон всё ещё спит с кинжалом под подушкой? Боится ли он, когда остаётся один, что сзади к нему подкрадутся бесшумной одноглазой тенью и перережут горло от уха до уха?       Взгляд опускается в кубок. Эйгон щёлкает пальцами, подзывая служанку с графином. Не нужно иметь два глаза, чтобы заметить синяки от удушья у неё на шее. Эймонд ничего не говорит по этому поводу, но в груди у него закипает гнев вперемешку с сожалением.       “Надо было дать тебе разбиться о камни. Надо было взять Хелейну в жёны. Не надо было отпускать запястья Люка на том берегу...”       — Откуда тебе знать, на что способен Деймон? — спрашивает Эйгон наконец.       “Оттуда, что мы похожи. Оттуда, что мы оба воины и мужчины в отличие от тебя, несмышлёный, безответственный, слабохарактерный трус”.       Эймонд выдаёт, не моргая:       — Оттуда, что это логично с точки зрения военной хитрости.       Эйгон кривит губами и собирается что-то возразить, но Коль, незаметно скользнувший в ставку минуту назад, внезапно наклоняется к самому уху короля и одаривает его тихим шёпотом.       — Ладно, — вздыхает тот. — Делай, что задумал.       Когда Эймонд отбирает два десятка проверенных воинов и отправляется к подлеску, прочь от деревни, тепла, обозов, палаток и стылой лагерной бездеятельности, он наконец может вдохнуть полной грудью. Смола и гнилые листья оседают внутри его лёгких свежим ароматом свободы. Лес впереди к этому моменту уже плотно окутан туманом, сизым и густым, как пар в горячих купальнях. До заката остаётся не больше часа. Небо на западе растекается мутным пятном бледного пурпура. Чем глубже отряд продвигается в лес, тем сильнее Эймонд ощущает острую, инстинктивную настороженность, будто опасность может вывалиться на них из-за вот этого дерева, или вон того, или следующего за ним.       Впереди можно различить очертания вздымающейся над верхушками деревьев башни. Она сокрушена ветрами и дождём; она раздроблена, словно братство. Клубы тумана восходят к ней на поклон, зацеловывая старость каменной старухи мириадами капелек влаги.       Эймонд смотрит на башню, на её всё чётче проступающие из тумана черты, и хмурится, замедляя поступь. Стоит ему только поднять сжатый кулак, как все воины тут же замирают на месте. Вокруг царит тишина. Могильная тишина. Ни звука копошащихся в листве мышей, ни порхание крыльев птиц. Лишь стволы деревьев слабо скрипят оттого, что южный ветер расчёсывает локоны их крон.       — Слишком тихо, — шипит Эймонд.       Он бесшумно обнажает меч и крепко сжимает его в правой руке. Щит надёжно опоясывает левое предплечье, даруя ощущение безопасности. Стволы деревьев вырисовываются на пятьдесят шагов вперёд, прежде чем истончиться и измельчать в призрачной дымке тумана. Силуэт башни, что теперь кажется огромной, мрачно возвышается над отрядом воинов, окружённом опавшими листьями, сквозь которые ещё можно разглядеть мягкий, приятный на ощупь мох. Эймонд слушает лес, вдыхает ветер, несущий запахи, собранные по окрестностям, но не может обнаружить ничего, что можно было бы счесть опасным. И всё же Эймонд знает, что враг где-то рядом. Хищническое чутьё, поселившееся глубоко внутри его костей, щерит зубы и шипит.       “Они здесь”.       Краем глаза Эймонд улавливает какое-то движение на верхушке полуразрушенной башни. Даже с полусотни шагов и тонкую пелену тумана он видит, что это что-то слишком большое для птицы.       “Но не для человека”.       Раздаётся свист. Эймонд инстинктивно выбрасывает левую руку вверх, прикрывая лицо и грудную клетку щитом. Стрела вонзается в него с характерным хрустом. Вонзается в то место, где у Эймонда, не закройся он щитом, должен был оказаться здоровый глаз. Не нужно быть умным, чтобы понять, что тот, кто стрелял, меткий лучник. Возможно, с несколько жёстким чувством юмора.       — Щиты! — кричит Эймонд, когда щелчки и свист раздаются вновь, но теперь уже со всех сторон, и стрелы рассекают туман, чтобы в голодном томлении отыскать себе жертву и свежую плоть.       Воин справа от Эймонда хватается за горло, откуда торчит оперённое чёрным древко, валится на землю и катится вниз по склону, в разинутую пасть оврага, оставленного за спиной. На секунду Эймонду кажется, что он слышит его беспомощный хрип. Звук этот мог бы вызвать в ком-то панику, а в ком-то — сострадание, но Эймонд чувствует лишь, как приятно потеплела кровь в жилах.       “Наконец-то, наконец-то”.       Из тумана появляются пугающе бесформенные тени. Через несколько секунд они обретают характерные для людей черты в характерных для воинов армии Рейниры доспехах.       В мгновение ока вокруг разверзается ад. Воздух наполняет усиливающийся рокот битвы, свист стрел, лязганье скрещённых клинков, крики и рычание.       Кто-то врезается в Эймонда до того, как он успевает замахнуться. Щит скрежещет о щит, ноги скользят по сырой земле, сминая листья подошвами сапог. Напрягшись всем телом, Эймонд бьёт кованым краем щита противнику прямо в рот. Чужая кость хрустит под его ударом. Рука, сжимающая меч, будто живёт своей собственной жизнью: отклоняется немного назад, а потом рывком — вперёд и вверх — входит ровно меж пластин брони по самую рукоять. Эймонд отступает на шаг, вытаскивая меч из противника с резким мокрым звуком. И кровь веером кропит землю, преданно следуя за перемещением клинка, когда он её стряхивает.       Тёмный голод нарастает внутри Эймонда при виде багрового, горячего, медного. Дальше — больше.       Ещё один воин кидается на него, размахивая булавой, но Эймонд легко уходит с линии атаки и, извернувшись, подрезает врага мечом в уязвимом месте под коленями, вспарывая кожаные застёжки доспехов, ткань и плоть. Противник падает на колени, и Эймонд, не медля ни секунды, оказывается сзади, хватает его за подбородок и перерезает ему гортань. Горячая кровь льётся на его руки в фехтовальных перчатках без пальцев, размазывается по оголённым подушечкам, попадает под ногти.       Эймонд вдыхает запах солёного железа подобно тому, как ребёнок мог бы вдохнуть аромат парного молока — сладкого, тёплого и долгожданного.       Рядом валится обмякшее тело кого-то из его отряда.       “Буквально нынче перед рассветом мы спарринговались среди догорающих костров. Как же его имя?.. Роберт? Родерик? Ровен?”       Хороший партнёр по тренировкам. Хороший солдат и, может быть, столь же хороший сын или муж.       “И теперь он мёртв. Кто знает, когда тебе суждено пройти через последнюю дверь, подарить последнюю улыбку или совершить последнюю месть?”       Эймонд тратит секунду своего времени, кидая несколько удивлённый взгляд на меч, торчащий у Родерика из груди, и рывком атакует того, кто этот меч держит. Сталь звенит о сталь, умоляет о большей крови, об отмщении, о ярости. Эймонд выбивает у чёрного меч, делает подсечку, опрокидывая его наземь, и замахивается для последнего, решающего удара, глядя прямо в глаза человеку, в котором мгновенно узнаёт сира Эррика Каргилла. Меч обрушивается вниз.       Меч обрушивается вниз, но чей-то сильный удар приходится по лезвию справа, и Эймонд с трудом удерживается на ногах, когда его клинок вгрызается в землю рядом с головой сира Эррика. Он едва успевает отскочить в сторону от очередного стремительного удара. Кончик чужого клинка царапает по броне на его предплечье.       “Быстрый, — думает Эймонд с ноткой нездорового облегчения. — А я уж отчаялся встретить здесь достойного соперника”.       Эймонд умело блокирует следующий удар и скользит взглядом по фигуре незнакомца. Он того же роста, что и Эймонд, но шире в плечах. Рельеф мышц на сильных руках смутно угадывается под рукавами лёгкого доспеха, такого доспеха, который наиболее всего подходит для скорых переходов, для разведки и внезапной атаки, такого доспеха, цвет которому — чёрная кровь, алый рассвет, синие воды Дрифтмарка. Тёмные кудри незнакомца водопадом струятся до ключиц, ныне скрытых за низким воротником. В голове Эймонда вспыхивает дикая мысль, что ключицы эти должны быть острыми и выпирающими, и он почти может их себе вообразить, опираясь на воспоминания о других ключицах, о юноше, которого зовёт своим младшим племянником и злейшим врагом. Но мысль иссякает. Рукоять меча дрожит в кулаке, когда незнакомец сильно давит на его лезвие своим. Кажется, что ещё немного — и меж перекрестьем клинков вспыхнут искры.       Эймонд поднимает взгляд на лицо мужчины и видит суровую линию челюсти, насмешливую улыбку, бесстрашные глаза. Цвет их — лазурные ирисы вешние. Цвет их — полуденный небосвод в безоблачную погоду. Чистый небосвод.       Тот самый небосвод, в котором Эймонд безвозвратно потерялся два года назад или, быть может, ещё раньше.       — Люк?.. — выдыхает Эймонд с неверием, доходящим до заполошной, злой радости.       Сердце подскакивает ему куда-то прямо в глотку.       Люцерис улыбается до безобразия дружелюбно, когда резко дёргается назад, пользуясь секундным промедлением Эймонда для маневра и атаки. Сталь летит Эймонду прямо в лицо, когда Люцерис пытается снести ему голову выверенным росчерком. Эймонд инстинктивно парирует. Сила, с какой Люцерис скрещивает с ним меч, заставляет Эймонда пошатнуться. Искреннее удивление полыхает в крови вместе с первым проблеском азарта. Он шипит:       — Я ничего не слышал о тебе с тех пор, как мы виделись в последний раз. Где ты прятался всё это время, милый племянник? Подо льдом?       — О, я всего лишь прислушался к твоему совету, — отвечает Люцерис, — и стал искать себе лучшее применение. И знаешь... знаешь, я обнаружил, что вот в этом, — он чертит в воздухе новую неотвратимую дугу, — я очень даже хорош.       И он обрушивает на Эймонда всю мощь своего меча, едва не раздрабливая ему запястье. Эймонд кривится от боли и потрясения, рука вибрирует после удара. И вдруг всё кажется таким странным, и смешным, и живым.       И голод внутри от этого только растёт.       Ещё один удар Эймонд принимает на щит, в тот же миг чувствуя себя так, словно из него выбили весь воздух. С проворством змеи он ускальзывает от следующего, чем выигрывает себе немного места и времени, чтобы разработать тактику, придумать какой-нибудь приём против безжалостного напора стали.       — Ты стал выше, — кидает он, стараясь отвлечь племянника разговором.       — Мальчики растут, — беззаботно пожимает плечами Люцерис между одним стремительным выпадом и другим.       Его кудри дёргаются вперёд всякий раз, как он вынужден резко остановиться, врезавшись своим мечом в меч Эймонда. Они сражаются совсем рядом с руинами, поэтому когда Эймонд в очередной раз уходит от удара, Люцерис попадает мечом по каменной стене, высекая из неё искры. Сильный и мощный, он похож на великого воина из древних легенд. Эймонду нравятся перемены, произошедшие с Люцерисом.       “Я оставил на морском берегу вымокшего до нитки мальчишку. Теперь он мужчина. Теперь... его убийство никто не сочтёт гнусным преступлением. Матушка не сочтёт”.       Эймонду нравится ощущение равенства в их схватке. Разница в телосложениях стёрлась где-то между первым годом войны и вторым.       “Победа над равным стоит больше, чем над слабым. Победа над сильным — гораздо больше. А Люцерис силён как бык...”       И эта мысль заставляет кровь Эймонда устремиться на юг. Член под доспехами медленно, но верно наливается возбуждением.       — А чем ты занимался все эти два года? — Люцерис, будь он проклят, улыбается. — Запугивал крестьян, летая на Вхагар? Доводил детей до слёз своим мрачным видом?       Эймонд скалится в ответ, делает обманное движение влево, но в самый последний миг атакует ударом снизу. Скорость его движений — молния, сверкнувшая в ночную грозу. Люцерис едва успевает блокировать удар, и Эймонд от души заезжает ему навершием меча в челюсть.       — Сдирал кожу с пленных, попавших в мои руки после неудачного набега.       — Оставь это Болтонам, — Люцерис быстро сплёвывает кровь на землю. — Стой, подожди... ты считаешь мой набег неудачным?       — Ты даже не успел приблизиться к нашему лагерю, — усмехается Эймонд, отбивая клинок Люцериса в опасной близости от правого колена. — Протирать штаны в кустах — по-твоему, набег?       — О, ну, тогда считай это удачной засадой.       Воздух наполняется звоном битвы. Вокруг мельтешат воины в чёрных и зелёных доспехах. Бой постепенно окрашивает их всех в алый. Одни кричат, другие рычат, иные воют от боли или испускают последний дух, беззвучно зовя матерей.       — С чего ты решил, — скалится Эймонд, — что в твою засаду будет кому попадать?       — Деймон сказал, что ты пойдёшь на разведку, — Люцерис делает серию коротких ударов, оттесняя Эймонда к краю оврага. — Ну, то есть, он сказал, что если бы он был на твоём месте, то пошёл бы.       У Эймонда дрожат предплечье и локоть каждый раз, когда их клинки сталкиваются в смертельном поцелуе. Он старается избегать их. Уворачивается, выскальзывает, уходит от ударов с кошачьей гибкостью и быстротой змеи. Его одноглазый взгляд блуждает по телу племянника, изменившегося за два года до неузнаваемости, ищет слабые места и зазоры в технике. Но натыкается лишь на благородную, породистую красоту.       “Видят Семеро, природа щедро одарила тебя, Люк. Видят Семеро, ты больше не ребёнок на морском берегу, твои запястья уже не так легко прижать к земле и утопиться в этом треклятом чистом болоте, в этой отраве моей жизни”.       Эймонд пытается найти в себе ненависть, но не находит, пытается думать о боли, растерзавшей пустую глазницу в клочья десять лет назад, но не может. Он так сильно рад видеть свой ночной кошмар, что почти теряет внимание, отбивает чужой клинок в самый последний момент.       — Из тебя выйдет неплохой фехтовальщик... — цедит Эймонд сквозь хищную ухмылку, — при условии, что я оставлю тебя в живых.       — О, — Люцерис ласково смеётся, и от этого смеха что-то внутри Эймонда неизбежно плывёт и тает, — я сделаю всё, чтобы заслужить твою благосклонность. В этот день и во все грядущие.       И он вновь атакует. И вновь сталь звенит о сталь. Эймонд не слепой, он видит, что Люцерис целенаправленно оттесняет его вниз по склону. Ещё он видит, что племянник делает слишком широкие замахи от плеча.       “Вот оно, твоё слабое место”.       С полубезумной усмешкой Эймонд ныряет Люцерису под руку при следующем замахе. И в этот самый момент он понимает, что мог бы убить его в спину, мог бы воткнуть свой меч меж лопаток и спихнуть в овраг.       “Твоё тело покатится вниз и распластается на дне, как морская звезда. Поблёкшие глаза будут смотреть в небо. Волосы разметаются вокруг головы наподобие нимба. С тебя можно будет писать картину, соткать гобелен, вырезать фигуру из мрамора. Твоя кровь останется на моём лезвии. Я поднесу его к губам и вылижу дочиста. Может быть, даже изрежу при этом собственный язык. Потом я заберу твой труп и сожру его кусочек за кусочком. Я буду пихать себе в горло твоё мёртвое мясо в течение нескольких дней, или месяцев, или даже лет. Может быть, в течение многих жизней. Я измельчу твои кости в порошок и буду добавлять в суп вместо соли. Выпью твои глаза, как недоваренный желток. Вырежу твоё сердце и затолкаю в собственную раскромсанную кинжалом грудь. Я напишу Рейнире письмо твоими невыплаканными слезами. Я расскажу ей, с какой радостью вонзил в тебя меч, как остриё вышло спереди, как правильно твоя отсечённая голова смотрелась на пике”.       Эймонд не делает ничего из этого.       Лишь терпеливо выжидает те злосчастные несколько секунд, которые требуются Люцерису, чтобы восстановить равновесие и обернуться.       У Люцериса в глазах светится улыбка. Спокойная и уверенная. Люцерис выглядит как человек, который заранее знал, что так всё и будет.       Улыбка человека, чувствующего себя в полной безопасности.       “Прекрати смотреть на меня таким взглядом. Прекрати, Люк. Перестань”.       — Я скучал по тебе, — мурлычет Люцерис, замахиваясь.       Один удар проходит так близко к голове Эймонда, что он ощущает лёгкий ветерок возле правого виска. Когда они скрещивают мечи вновь, плечи Эймонда горят от напряжения. Он лучший фехтовальщик, но Люцерис сокрушительно силён. Эймонд знает: ещё немного — и либо его щит попросту размолотят в щепки, либо меч выбьют из его рук, либо саму руку отрубят под корень. Он не может более позволять Люцерису диктовать свои правила — правила силы — в этом поединке.       Их клинки с лязгом расходятся в разные стороны, и Эймонд, пнув Люцериса по голени, отступает к подножью башни.       “Пусть я и лучше владею мечом, всё же его натиск беспокоит меня. Люк сильный, как его отец. Может быть, даже сильнее. Это было бы безусловно ценным качеством в постели, но здесь, в пылу сражения, совершенно не в мою пользу”.       Эймонд начинает пружинисто двигаться на ногах, ловко уходя от атак Люцериса и заводя его в руины. Подметив, наконец, что Люцерис не слишком церемонится в рубящих ударах, он надеется завести его в пространство более узкое, где чужие щедрые замахи будут не столь опасны. Меч Люцериса теперь то и дело задевает стены, когда Эймонд проворно мечется из стороны в сторону. Он делает обманное движение, словно хочет ударить Люцериса снизу, но вместо этого использует меч как копьё и срывается с места, чтобы проколоть его не защищённое доспехом горло над кадыком. Люцерис шарахается вправо; остриё меча Эймонда чиркает по левому плечу, вспарывая броню и плоть.       Кровь тонкой нитью размазывается по лезвию. Эймонд торжествующе приподнимает уголки губ. Член у него в штанах твёрже камня. Азарт и похоть при виде чужой крови бьют ему по вискам, словно молот по наковальне. В глазах Люцериса мелькает тревога, бледная, как васильки.       Они продолжают сражаться в руинах, поросших мхом и мелкими пучками травы. Из недра камина пробивается куст сирени. Покой заброшенного места потревожен гневной, стремительной схваткой двух воинов, двух мужчин, двух врагов. Ни один не готов уступать победу другому. Они скрещивают мечи, снова и снова оказываясь друг к другу так близко, что могли бы почувствовать чужое дыхание или даже поцеловаться.       “Или, может быть, я мог бы откусить Люцерису нос”.       Они продолжают изводить друг друга даже тогда, когда отзвуки основного боя становятся всё тише, а они ступают на широкую каменную лестницу и начинают двигаться вверх. Эймонд лелеет мысль столкнуть Люцериса с лестницы при помощи обмана, уловок и...       “...небольшой доли везения, может быть”.       Теперь он направляет их в поединке, как один любовник мог бы вести другого любовника. Теперь он выбирает дистанцию и заставляет Люцериса использовать силу против себя же самого, выматывает и обманывает, уходит от чужих атак, когда предплечье, на котором держится щит, сводит болью, и атакует сам в те мгновения, когда Люцерис берёт слишком широкий замах и открывается.       — Тебе не победить, — произносит Эймонд без тени злорадства, просто как факт, просто, как зима, уносящая детские жизни во дни лютых морозов.       Люцерис не сможет победить. Теперь он, запыхавшийся и встревоженный, это видит. Они оба это видят. Эймонд учился фехтованию дольше, его техника идеальна, его навыки отточены не хуже валирийской стали. Против силы он выставляет скорость, против напора — гибкость, против честности — змеиное коварство. Такого хищника может загрызть только хищник покрупнее. Вроде Деймона. Но Люцерис, со всей его чистотой и благородством, никогда хищником не был и не будет.       Нет, ему не одолеть Эймонда.       Не сегодня.       — Может, и так, — соглашается Люцерис, оценивая расклад и хмурясь. — Но шанс у меня был. Я ведь почти прострелил тебе второй глаз.       Он кивает на обломок стрелы, застрявший в щите Эймонда, и стоит тому посмотреть на неё, как злость тут же вздымается в нём волнами. Адреналин от сражения бьёт сладко-острыми импульсами вниз живота. Восторг от того, что он мог умереть, распаляет Эймонда быстрее, чем могло бы креплёное дорнийское вино или целая ночь в борделе. Он демонстративно отбрасывает щит в сторону; тот летит с лестницы в самое жерло башни и разбивается о каменные плиты внизу.       — Пожалуй, я дам тебе ещё одну возможность, Люк.       — Это приглашение?       Люцерис, будь он проклят, подмигивает.       — Знаешь, — говорит он, задерживая клинок Эймонда своим почти перед самым горлом. — Благодаря тебе я и читать больше стал. Какое чудесное положительное влияние ты оказал на меня два года назад, Эймонд! Нам следует чаще видеться, тебе так не кажется?       “Единственное влияние, которое оказал на меня ты — полуночные кошмары и огромный стояк каждый хренов раз, когда я вижу кого-то с голубыми глазами”.       — Мне доставит огромное удовольствие, — скалится Эймонд, — навещать тебя в крипте. Хоть каждый день.       — В таком случае ты сделаешь меня самым счастливым гниющим трупом из всех.       И Люцерис смеётся, принимаясь наносить яростные удары.       “Слишком яростные для такого рассудительного человека”.       Впервые за долгое, бесконечно долгое время Эймонд ощущает нечто, отдалённо похожее на страх. Да, он учился фехтованию дольше, он лучше, но Люцерис бьёт вновь и вновь, неумолимо и непреклонно, с лихвой компенсируя недостаток опыта голой силой и методичным усердием.       В нём чувствуется безумный стиль Деймона Таргариена, в нём чувствуется благородная мощь Харвина Стронга.       Но гораздо больше в Люцерисе чувствуется его собственный прирождённый дар к искусному владению мечом.       В какой-то момент сырые ступени играют с Эймондом злую шутку: сапоги соскальзывают по камню, и он чувствует, как теряет равновесие, и думает что, вероятно, полетит сейчас вслед за собственным щитом, разобьётся о каменные плиты пола — пока чья-то рука не ловит его запястье. Хватка крепкая и надёжная, как скалы в основании Красного замка. Люцерис притягивает Эймонда к себе, заставляя врезаться грудью в грудь, бёдрами в бёдра, сплетается с ним в тесном объятии и как бы невзначай проводит носом по его шее. Тёмные кудри щекочут Эймонду щёку, самообладание и сердце. Он думает, что мог бы счесть нечто твёрдое, упёршееся в его бедро, за рукоять меча Люцериса, болтающегося на поясе в ножнах, если бы тот не сжимал меч в руке, а ножны на его поясе не были пусты. Эймонд поднимает на племянника бешеный взгляд.       — Никогда бы не подумал, что тебя возбуждает кровь, — говорит он с неприятной, очень неприятной усмешкой.       Люцерис упрямо не отвечает. Лишь отталкивает Эймонда от себя как можно дальше. На лице его вспыхивает смущение за разбушевавшийся во время схватки адреналин.       Эймонд внимательнее смотрит под ноги, стараясь больше не соскальзывать, и бьёт кулаком Люцерису в бок, когда гарды их клинков зацепляются друг за друга.       Увлечённые поединком, они оказываются на самом верху.       С башни открывается великолепный вид. Жаль, что у них нет ни времени, ни возможности отложить вражду и встать у парапета бок о бок, чтобы полюбоваться заходящим солнцем и просторами, расстилающимися вокруг. Небо омыто закатом, туман подсвечен розовым золотом. Где-то внизу слышатся последние отзвуки догорающего боя.       В конце концов Эймонду удаётся разоружить Люцериса при помощи хитрой уловки. Кажется, при этом он ломает ему руку и выкидывает меч за парапет башни. Люцерис издаёт болезненный звук и в отместку больно бьёт Эймонда лбом в лицо. Они отшатываются друг от друга. В этот миг Люцерис, растрёпанный и задыхающийся, держащий сломанную руку у груди, так до безобразия похож на того мальчишку, чьи запястья Эймонд прижимал к мокрому песку в Заливе Разбитых Кораблей. Эймонд приставляет лезвие меча к его горлу.       Он жаждет снести племяннику голову и одновременно противится этому всем сердцем.       — Ты очень изменился, — выдыхает Эймонд, перчаткой вытирая кровь, бегущую из носа, кажется, тоже сломанного. — Теперь такой же высокий, как твой отец.       — Ты которого из них имеешь в виду?       Люцерис небрежно откидывает прилипшие к шее кудри назад и смотрит на клинок, который Эймонд приставил к его заполошно бьющейся ярёмной вене. Люцерис безоружен, убить его сейчас было бы проще простого, но он будто совершенно не замечает угрозы, нависшей над его жизнью.       Его взгляд спокоен, и уверен, и чист.       Непоколебим.       Подобный взгляд Эймонд не раз замечал у Рейниры, когда она ещё жила в Красном замке.       “Когда она решала самые трудные вопросы в своей жизни. Когда она твердила, что её сыновья — не бастарды. Когда она смотрела в лицо врагу, которого — и она знала это — она может обратить в пепел и развеять по ветру”.       Эймонд гадает, какой козырь Люцерис мог припрятать в рукаве. Каким образом он собирается спасать свою жизнь? Чем он обратит Эймонда в прах и пыль?       — Я могу убить тебя, — выдыхает Эймонд. — Я могу убить тебя прямо сейчас.       И замирает от собственной угрозы, на самом деле совершенно не в силах воплотить её в жизнь.       — Нет, — отвечает Люцерис убеждённо, — ты не можешь. У тебя было по меньшей мере четыре возможности сделать это сегодня. Ты ими не воспользовался, Эймонд. Ты не хочешь этого. Вернее, хочешь... конечно, ты хочешь моей смерти. Но есть вещи, другие вещи, которых ты жаждешь гораздо сильнее.       “Какая небрежность в ответе. Какая... непосредственность?”       Люцерис делает крохотный шаг вперёд, и тогда Эймонд вдавливает лезвие меча в его шею, пуская капельку крови. Он слегка наклоняет голову, быстро проверяя, не собирается ли Люцерис ударить его под рёбра припрятанным где-нибудь кинжалом.       — Ни шагу дальше, — цедит он предупреждение сквозь сомкнутые зубы и прищуренный глаз.       А в голове у него стучит: “Убей его! Убей! Убей!”       — Я безоружен. Ты знаешь это. Совершенно безоружен.       Словно в подтверждение своих слов, Люцерис вскидывает вверх пустые ладони; сломанная рука оказывается значительно ниже здоровой, и Люцерис болезненно морщится, когда ему приходится её поднять. Он пристально глядит Эймонду в лицо, ищет его взгляд и, найдя, удерживает возникший между ними контакт. При этом Люцерис выглядит как человек, которому известны все тайные помыслы Эймонда, вся его чёрная изнанка, весь лёд, весь огонь. Эймонд вдруг понимает, что да, у него есть меч, но мудрую проницательность племянника и его бесхитростное спокойствие мечом не сразить. Против этого у него нет никакого оружия.       Против знания чего-то, что Люцерис смог так легко в нём понять два года назад.       Люцерис делает ещё один шаг вперёд, а потом ещё, и ещё, пока не оказывается к Эймонду почти вплотную. Его лицо так близко, что Эймонд может различить прожилки в голубых радужках.       А затем Люцерис подаётся вперёд и мягко целует Эймонда в щёку.       Сердце в груди пропускает удар.       Эймонд не может пошевелиться. Все его мышцы, напряжённые сильнее тетивы, застывшие твёрже, чем камень, мгновенно расслабляются. Адреналин гаснет, словно костёр, залитый проливным дождём. Ярость испаряется, как роса на солнце. Эймонда не побеждали ни в одном поединке с тех пор, как ему стукнуло четырнадцать. Но он, самый опасный воин на стороне зелёных, он, владелец могучей Вхагар, он, от крови драконов и древней Валирии, он, Эймонд Одноглазый, смертоносный и безжалостный, сражён обыкновенным поцелуем в щёку.       Рука опускается сама собой, пальцы слабеют и разжимаются, давая рукояти выскользнуть. Меч падает на каменный пол с тихим стуком. Эймонд не может сделать ни единого вдоха. Его голова пуста, как поле.       Люцерис целует его в щёку мягко и быстро, а потом отстраняется. У Люцериса взгляд Рейниры, победившей весь мир.       Потрясённый до глубины души, Эймонд беспомощно вопрошает у самого себя, как нечто настолько безобидное, целомудренное даже, смогло превратить его в дрожащую развалину? Возможно, он выглядит как полный идиот, возможно, его глаз распахивается в ужасе, а рот слегка приоткрывается в немом удивлении, но Люцерис улыбается, глядя на него.       И в улыбке этой таится нечто неуловимо созвучное его собственным чувствам — тем чувствам, что погребены во мраке до исхода времён, потому что Эймонд считает их слишком опасными для того, чтобы вытаскивать на свет, слишком хрупкими, чтобы дать кому бы то ни было на них взглянуть, слишком правильными для такого неправильного человека, как он.       Эймонд смотрит на чистую улыбку Люцериса и невольно задаётся вопросом, так ли одинок он в своих ночных чаяниях? Могли ли быть его кошмары и грёзы похожими на те, что снились Люцерису в два минувших года? Могли ли они оба чувствовать всепоглощающую тягу друг к другу, и радость от встречи, и нежелание расставаться?       Будто читая мысли Эймонда, Люцерис улыбается ещё шире:       — Нам стоит чаще видеться, — говорит он. — Ты так не думаешь?       И, развернувшись, уходит прочь.       Его быстрые шаги затихают где-то далеко внизу на ступенях.       Эймонд остаётся на вершине башни совершенно один.       Закат высвечивает в волосах Эймонда пурпурные нити. Ветер ласкает его плечи, пробирается под броню, остужая липкий пот на коже. Он не может понять, кто победил, пока не заставляет себя подойти к парапету на ватных ногах. У подножья кто-то из чёрных трубит в рожок отступление. Эймонд видит сверху, как Люцерис, подставляя сиру Эррику плечо, поспешно уводит остатки своего отряда в густые объятия леса.       Тишина воцаряется у подножья башни.       Эймонд улыбается против собственной воли. Злая радость сменяется неуверенным трепетом, и он чувствует себя как никогда живым впервые за два года.       Или, может быть, впервые за всю свою жизнь.       Возвращение в лагерь проходит для Эймонда как в тумане. В тумане внешнем, вязком и холодном, и тумане внутреннем, сладком и восторженном. Какие-то неискоренимые военные привычки тянут его в ставку командования, где он бойко докладывает королю о случившейся возле руин резне. Обсуждая с Кристоном Колем возможные варианты защиты лагеря, он не перестаёт думать о случившемся на башне.       Когда его перестаёт трясти от эмоций, когда королевский лекарь говорит ему, что нос у него на самом деле не сломан, и даёт какую-то настойку от боли, Эймонд располагается в углу, с левой стороны от камина, и глубоко уходит в свои мысли. Он меланхолично потирает щёку кончиками пальцев, совершенно не вслушиваясь в слова Эйгона. Его начисто вытертый от крови меч прислонён к стулу рядом с ним.       — ...-монд? Эймонд? — зовёт голос как будто из-под воды. — Эймонд!       Король хмурится. Лорды толпятся возле карты, но, завидев, как Эйгон властно машет рукой, приказывая таким образом убраться подальше, спешат покинуть ставку командования. За окнами синие сумерки спят меж костров. Эймонд вскидывает бровь, только теперь обращая внимание на брата. В комнате остались лишь они двое.       “Тот, кто короны не достоин, но носит её, и тот, кто на самом деле должен её носить”.       Эйгон подходит к Эймонду и с волнением заглядывает ему в лицо. Он даже отставляет кубок перед этим.       “Как мило с его стороны посчитать, что я важнее вина”.       Перед мысленным взором вновь встаёт Солнечный Огонь, беспомощно падающий вниз, рискующий размазаться по земле в кровавую лужу вместе со своим наездником. Перед мысленным взором заплаканное лицо матушки, выслушивающей о произошедшем в Заливе Разбитых Кораблей. Перед мысленным взором Люцерис, улыбающийся ему улыбкой победителя.       — Да что с тобой такое, брат? — Эйгон кладёт руку ему на плечо. — Ты вернулся сам не свой из этих руин. Тебя ранили?       “В самое сердце, мой дорогой бестолковый старший брат. Меня ранили так сильно и так глубоко, что ты даже не сможешь себе это представить”.       — Я в порядке, — отвечает он.       “Меня не смогла бы сокрушить целая армия во главе с Деймоном Таргариеном. Но меня сокрушил какой-то жалкий поцелуй от человека, которого я ненавижу и хочу убить. И с которым я хочу проводить каждый день своей жизни”.       Эйгон хмурится ещё сильнее. Корона на его голове при этом забавно сползает немного вбок. Эймонд мысленно называет его шутом, и впервые его оскорбление ощущается как нечто почти ласковое, а не жестокое.       — Ты уверен? — спрашивает Эйгон, садясь напротив.       — Да.       “Абсолютно точно нет”.       Какое-то время они сидят молча, а потом Эйгон хмыкает и наливает им обоим вина.       Эймонд вперяет невидящий взор в огонь и думает о том, что похоть, неустанно глодавшую мысли и плоть целых два года, игнорировать было просто. Он мог смириться с тем, как вожделение сковывало его пах и зажигало кровь в жилах. Он мог с этим бороться, и боролся, и побеждал. Но от нежности Эймонд уже не может так легко отмахнуться. Нежность слишком серьёзна, чтобы закрыть на неё одинокий глаз и одинокое сердце.       Нежность — клинок острее прочих. И сегодня Люцерис вогнал её Эймонду в сердце по самую рукоять.       Он вперяет невидящий взор в огонь, мыслями бродя по каменному остову башни, скрытой в пурпурно-золотистом тумане посреди леса. Даже несколько часов спустя после сражения Эймонд всё ещё чувствует губы Люцериса на своей щеке.