Сильный как Стронг

— Я... Мне... повезло, что я остался жив. Она подошла ещё ближе, и в виски ему оглушительно ударила кровь, а в голове сделалось пусто и легко, как при каком-нибудь серьёзном недуге. — У меня такое ощущение, будто всем нам повезло оттого, что вы живы. «У меня тоже есть ощущение. В штанах. Было бы несказанным везением, если б ты сунула туда руку». “Герои”. Джо Аберкромби.

      Тучи, почерневшие вместе с мыслями Эймонда, неустанно и зло рычат, вторя голосам утонувших некогда моряков. Эхо разносит раскатистый громовой рёв по всему Заливу Разбитых Кораблей, обрамляет прибрежные скалы и тонет в глубоких водах. Молнии вспыхивают и гаснут в спутанных угольно-серых облаках, смыкающихся за растерзанным телом Арракса подобно тому, как за гробом смыкается земельный покров могилы. В воздухе пахнет свежей кровью.       Сердце пронзает смятением.       Эймонд неверящим взглядом провожает разрозненные куски драконьей плоти, пока не скрываются они там, в громовой серости облаков, среди ослепительных молний. Он ощущает нестерпимую влагу на лице.       “Да ведь я не плакал с той самой ночи, как у меня вырезали глаз”.       Спустя секунду Эймонд понимает, что сырость на щеках — печать бури. Дождевая вода всё ещё стекает по его лицу, целуя кожу не менее болезненно, чем слёзы. Одежда, волосы и повязка на глазу пропитаны ненастьем насквозь. Потрясение сменяется горькой — горестной — досадой. Совершенно неожиданной и сильной.       “И весьма неуместной”.       С какой стати ему испытывать досаду?       Эймонд прокручивает в памяти каждый миг, когда во время мимолётных встреч он желал раздавить маленького щенка Стронга, будто жука; каждый день, когда, поднявшись с постели в предрассветной тишине, шёл на тренировочную площадку и воображал, что Кристон Коль со своим моргенштерном — это Люцерис, которого непременно необходимо загнать в угол, уложить на лопатки, обезоружить, сразить; каждую дождливую ночь, когда давно заживший шрам на безглазье болел от непогоды так, что хотелось выть и скулить не хуже, чем могла бы побитая псина. Эймонд хотел отомстить так долго, что потерял счёт годам.       “И вот месть совершилась. Так почему я не ощущаю радости, восторга или хотя бы облегчения?”       Небеса не разверзлись, никто не вострубил об исполнившемся правосудии. Солнце не стало ярче, день — приятнее, а жизнь — спокойнее. Гроза всё так же бушует в заливе, кидая на сердце тень непрошенного разочарования.       “Неужели это конец? Вот так быстро и неправильно? Я даже не вырезал ему глаз”.       В облаках снизу исчезает последний далёкий обрывок обгорелой ткани.       “А если он не сдох, что тогда?”       Сердце Эймонда замирает, тихо звякнув надеждой. Не колеблясь более, он правит Вхагар вниз вслед за телом Арракса, снова в бурю, в самую её штормовую пасть. В ушах свистит ветер, в лицо ударяют струи дождя. Молнии вновь обнимают его со всех сторон.       Но буря эта, захватившая небеса, не идёт ни в какое сравнение с тем кошмаром, что творится у Эймонда внутри.       Вхагар несётся вниз, будто собирается разбиться о волны, но под умелыми руками Эймонда резко выходит из пике, расправляет крылья у самой воды, касается её лапами, поднимает волны крупными взмахами. Эймонд тем временем зорко высматривает на поверхности человеческое тело. Гнев борется внутри него с тревогой. Страшно не увидеть племянника в этих водах.       Но увидеть — ещё страшнее.       Кажется, в последний раз Эймонд боялся в ту самую ночь, когда оседлал Вхагар. Тогда он потерял не только глаз, но и половину эмоций, замер внутренне, как туман на рассвете, закостенел в холодной непробиваемой оболочке, позволил миру поблёкнуть, ране — сковать болью весь череп, а ненависти, испуганной и завистливой — ядом отравить душу. Эймонд ждал, желал, жаждал свести с Люцерисом счёты столько лет, что в своей холоднокровной злопамятности почти дошёл до помешательства.       “Если он сгинул в этих водах или, что ещё хуже, в пасти Вхагар, что мне тогда делать?”       Перед мысленным взором Эймонда не встают картины неизбежной в таком случае войны. Не горящие города и бесконечные смерти занимают его. Не тревожит его и ужас на лице матушки после дурного известия. Не открытое и кровавое противостояние поглощает мысли Эймонда.       Он думает о ненавистных глазах Люцериса, наполненных чистотой, страхом, силой и благородством. О том, как хорошо было бы вырвать эти самые глаза без кинжала — прямо так, пальцами утопиться в чужой глазнице. Он думает, что ещё лучше было бы смотреть в них на живом лице.       Нет, не гражданская война занимает Эймонда.       “Если он сгинул в этих водах, кого мне тогда ненавидеть? О расправе над кем мечтать?”       Вхагар медленно кружит над солёным простором. Наконец Эймонд замечает маленькую фигурку, барахтающуюся в воде. Не раздумывая, он отвязывает себя от Вхагар и спрыгивает вниз. Вода обдаёт холодом, смыкается вокруг него плотным коконом, пытается разорвать на части. Эймонду кажется, что его тянут в пять сторон одновременно. Когда ему удаётся вынырнуть, брызги бьют в лицо не хуже разбитого стекла.       Повязка на глазу набухает морской водой. Шрам, там, где возле сапфира нежные края, начинает пощипывать из-за соли. Ярость разгорается внутри пуще прежнего. Воспоминания об отнятом глазе, боль и гнев, чувство несправедливости и тревога, досада и разочарование, страх и жажда мести, ненависть и жажда жизни — всё смешивается в кучу. В конце концов Эймонду удаётся схватить тонущего Люцериса.       “Убить, утопить, держать его голову под водой до тех пор, пока он не захлебнётся, утащить на самое дно, бросить на съедение рыбам, увезти на Ступени и скормить крабам”.       Эймонд покрепче перехватывает племянника, не давая тому уйти под воду. Люцерис брыкается, то пытаясь оттолкнуть, то хватаясь за Эймонда, как за спасительный канат. Взгляд его полнится осознанным страхом и неосознанной храбростью. Не в первый раз Эймонд ловит себя на мысли, что цвет глаз у Люцериса чистый. Чистый во всех смыслах. В них журчит прозрачный лесной источник, из которого так и манит утолить жажду. Нет, такие глаза куда лучше смотрятся на живом лице, в родных глазницах.       “Утопить, утопить, утопить”.       — Держись крепче! — Эймонд старается перекричать рокот грома. — Ну же!       Люцерис уже успел наглотаться воды, но в его жалких попытках не утонуть явственно ощущается вызов всей водной стихии. Люцерис не сдаётся, не паникует, но упорно держится на плаву, прикладывая к этому все силы, всю волю и сосредоточенность.       “Он ведь ненавидит море, — запоздало вспоминает Эймонд. — Седьмое пекло, откуда я вообще об этом знаю?”       Волны обливают их головы брызгами, смыкаются стальным обручем вокруг их тел, пока Эймонд, тяжело дыша, тянет Люцериса к берегу. Нет, он не может вот так просто отдать племянника морю. Не может скормить крабам или бросить на растерзание буре.       Не может, нет.       “Я убью его сам. Придушу, как только выберемся на берег. Выпотрошу. Сожгу в пламени Вхагар. Разорву на части”.       Эймонд запоздало замечает, что Люцерис цепляется за него, как за самое сокровенное. Так, словно нуждается в нём больше, чем в воздухе. Так, будто Эймонд — единственная его надежда. Никогда ещё Эймонд не чувствовал чего-либо подобного от другого живого существа. Над ним смеялись, его боялись, ненавидели и проклинали, но никто не просил его о помощи — пусть без слов, но жесты говорят сами за себя. На секунду Эймонд чувствует всепоглощающее смятение — настолько он обескуражен чужой нуждой, — и чуть не тонет, потеряв бдительность. Ему приходится отмахнуться от всех навязчивых надежд, слишком притягательных, сладких и несбыточных, и просто плыть дальше.       “Самое сокровенное... единственное... необходимость... всё это — сентиментальная чушь. Он держится за меня только потому, что больше здесь держаться не за кого, одноглазый ты дурак!”       До берега рукой подать, но дождь и беспокойные волны затрудняют Эймонду задачу. Он и сам уже наглотался воды, и устал, и выдохся. Однако он упрямо и яростно гребёт к суше, с ещё большим упрямством и более горячей яростью помогая плыть племяннику. И вместе они выбираются из плена морского, отбиваясь от воды, оплетающей их лодыжки подобно тому, как виноград оплетает изгородь. Они хватают воздух, точно выброшенные на песок рыбы. Эймонд дышит загнанно и зло, пока Люцерис заходится неудержимым кашлем. Одежда на них обоих промокла до нитки, неприятно отяжелела, придавив к земле мокрым грузом, облепив тело, словно слизь от улитки. Эймонду кажется, что морская вода добралась до самых его костей и разъела их чувством небывалого облегчения. Он смотрит на дрожащую спину Люцериса, прислонившегося лбом к песку.       Привычная жажда мести смешивается с неведомой доселе нежностью, что затапливает всё его существо от корней волос до кончиков пальцев.       “Вырежу у него оба глаза и преподнесу их леди Марис в очищенной раковине моллюска или на красивом подносе, украшенном жемчугом”.       Вместо этого Эймонд тянется рукой к лицу Люцериса, чтобы отбросить со лба прилипшие чёрные волосы, теперь похожие на водоросли, и тихо спрашивает:       — Живой?       Люцерис отпихивает его руку и смотрит, как на сумасшедшего. Безошибочно Эймонд различает в его глазах страх, но не это будоражит ему кровь, а то, что Люцерис, даже будучи напуганным до смерти, взирает на него, по обыкновению гордо вскинув голову, бросая вызов тому, кого боится. Его взгляд чист и непоколебим, как отполированная валирийская сталь. И так же остр. Эта внутренняя сила в племяннике, сила, выраженная в преодолении собственных страхов и чужих угроз, восхищает Эймонда до дрожи в коленках.       Восхищает и злит.       — Живой? — Люцерис, кажется, хочет кричать, но голос срывается до промокшего сипа. — Живой? — повторяет твёрже, вскидываясь, и теперь выглядит почти так же, как однажды, много лет назад, выглядел Харвин Стронг за секунду до того, как вмазал Кристону Колю. — Во имя всего святого, Эймонд, ты же сам пытался меня убить!       Чего Эймонд не ожидает, так это того, что Люцерис всё же набросится на него с кулаками. Хотя, впрочем, что в том удивительного?       Он ведь сын своего отца.       Эймонд не ожидает, и только поэтому Люцерису удаётся повалить его на землю и хорошенько врезать по лицу. До второго удара дело не доходит. Эймонд хватает Люцериса за горло, сжимая и сдавливая до хрипа. Надо отдать Люцерису должное: он не сдаётся. Пинает коленом по рёбрам, да так сильно, что Эймонд, растерявшись, ослабляет хватку. Они возятся на песке, колотя друг друга куда придётся, но одежда слишком тяжёлая от воды, а мышцы слишком устали после яростной борьбы с волнами и гребли к берегу. Надолго юношей не хватает.       — Мне нужен был твой глаз, а не твоя проклятая жизнь! — зло шипит Эймонд, когда племянник оказывается сверху, сжимает бёдрами его бока.       Люцерис замахивается сжатым в кулаке камнем, случайно подвернувшимся под руку, пока они валяли друг друга в песке.       — Этому тебя научили твои книги по философии? Отбирать у посланников, прибывших с миром, части их тел?       Рука Люцериса обрушивается вниз, но Эймонд — проворно, ловко, вовремя — перехватывает её в опасной близости от оставшегося глаза и опрокидывает племянника на спину. Несколько раз он с силой бьёт его запястье о землю, до тех пор, пока камень не выскальзывает из ослабевших пальцев. Потом прижимает предплечья Люцериса к песку, сдавливает их крепко и бескомпромиссно, чтобы у того не было ни единого шанса высвободиться.       Эймонд мог бы убить его в этот самый момент.       “Можно размозжить череп вот этим самым камнем. Или бить кулаком до тех пор, пока его голова не превратится в кровавое месиво, а мои собственные костяшки не окажутся сломаны. Или лучше перегрызть ему горло? Всего-то и надо, что наклониться и прокусить вот тут, где бьётся вена под кожей. Кровь ударит фонтаном, заполнит мне рот, зальёт лицо, впитается в повязку и в шрам, который ты мне оставил, ублюдок”.       Не исключено, что ему действительно удалось бы это сделать, если бы Люцерис не смотрел на него в упор, пригвождая к месту тем самым взглядом, от которого у Эймонда предательски начинают дрожать коленки и кровь сладко стынет в жилах. Он так похож на Рейниру в этот момент. Спокойный и рассудительный, Люцерис имеет всю власть этого мира в обездвиженных руках. На какую-то жалкую секунду Эймонд чувствует себя совершенно беспомощным под чужим взглядом.       На какую-то жалкую секунду он целиком и полностью очарован.       Буря постепенно затихает над Заливом Разбитых Кораблей, но Эймонду всё равно.       Они смотрят друг на друга, кажется, целую вечность: Люцерис — устало, но твёрдо, как если бы его вызвали на поединок, в котором принимать участие он не стремится, но всё же принимает, поскольку того требует честь или необходимость защитить себя и близких; Эймонд — лихорадочно и голодно, как если бы провоцировал на поединок того, само существование которого раззадоривает, и раздражает, и выворачивает его наизнанку, распаляет на ярость и болезненный трепет.       Ныне этот трепет не вяжется с предвкушением мести.       Ныне этот трепет попросту невыносим.       У бастарда Стронга чистый цвет глаз: светло-синий и прозрачный. В его радужках Эймонд видит источник, что переливается солнечными бликами силы. Вода там прохладная, освежающая, вкусная. Вкуснее, чем где-либо. У Люцериса взгляд человека, который принимает свою судьбу не с паникой и не с мольбами, но с трезвой решительностью, с вызовом, брошенным наперекор самому себе. Стальной, умный взгляд. Взгляд мужчины.       Взгляд его отца.       Внутренняя сила, спрятанная в Люцерисе за юным возрастом, бередит в Эймонде ворох забытых ощущений, вмиг возвращает всё то, что он похоронил много лет назад: хорошее и плохое, яркое и острое, пряное и терпкое. От этой силы что-то неизбежно внутри Эймонда тает.       Ледники, наверное.       Внезапно он ощущает, какие у Люцериса тёплые бёдра с внутренней стороны и как от него пахнет грозой и морской водой, почти полностью смывшей его настоящий запах: кедр, доспехи, гранат, драконья чешуя. Немигающий взгляд одного глаза блуждает по юному лицу, цепляясь то за чёрные, как кора у ночного дерева, кудри, то за чистые радужки глаз, то за губы, побледневшие от холода. Блуждает, не в силах успокоиться, найти пристанище от себя самого. Они так близко друг к другу, что со стороны могли бы сойти за любовников.       Люцерис что-то прочитывает по его лицу и озадачено хмурится.       — Отдай мне свой глаз, — просит Эймонд, и в голосе его не слышится ни угрозы, ни ненависти.       — Нет.       “Как в одном коротком нет может сочетаться столько опаски и столько твёрдости одновременно?”       — Отпусти.       Эймонд не шевелится. Распалённое нутро совсем мешает ему мыслить здраво. Тогда Люцерис хмурится ещё сильнее и, словно пытаясь проверить какую-то догадку, раздвигает бёдра шире, позволяет Эймонду практически упасть на него, вжаться пахом в пах. Сразу становится мучительно жарко, хотя воздух вокруг пронзительно холоден. Эймонд не знает, что там написано у него на лице, но явно именно то, о чём подозревает Люцерис, потому что тот едва заметно улыбается, словно нашёл неопровержимое подтверждение чему-то одному ему ведомому. И в улыбке этой таится нечто ненормально, торжествующе дерзкое.       Слишком дерзкое для человека в его положении: без дракона, без оружия, без возможности пошевелиться.       Люцерис коротко облизывается. Кончик языка мелькает между губами и исчезает внутри рта. Ничего более притягательного Эймонд просто не может себе представить. Взгляд его приковывается к чужим губам в надежде, что, может быть, он увидит это снова.       Ему по какой-то необъяснимой причине надо это увидеть.       Надо и хочется.       Люцерис слегка сжимает бока Эймонда бёдрами и тихо, мягко приказывает:       — Отпусти.       Эймонд удивлённо моргает. Хватка разжимается как-то сама собой. Он покорно отпускает чужие руки. Простое движение, но Эймонду кажется, что он сдаёт целый город после долгой осады.       “Зачем я это творю? Мы же враги, враги”.       В ту же секунду Люцерис с силой отпихивает его прочь. Подальше от своих губ, бёдер и паха. У Эймонда поперёк горла встаёт ощущение, что его обманули, ударили мечом плашмя, когда на самом деле должны были зарубить насмерть. На языке тлеет клюквенный вкус непонятного, необъяснимого разочарования. Лишённый приятной, головокружительной близости с человеком, которого он хочет порезать на куски вот уже восемь лет, Эймонд нехотя поднимается на ноги. По спине у него пробегает стая мурашек.       “Проклятье...”       Он отирает лицо ладонью, силясь прогнать наваждение, и оглядывается по сторонам. Шторм кончился, как дочитанная книга. Ветер стих. Море улеглось. Сквозь хмурые пепельные облака мраморными прожилками просвечивает солнце. Не так далеко от них на берегу примостилась Вхагар. Эймонд подзывает её коротким приказом на валирийском, а сам начинает собирать разбросанные по берегу деревянные обломки.       “Неудивительно, что залив назван в честь разбитых кораблей. С такими-то бурями”.       Он сгружает собранные деревяшки в кучу как раз в тот момент, когда Вхагар приближается к ним почти вплотную.       — Что ты делаешь? — в голосе Люцериса явственно слышится настороженность; он медленно садится.       — Костёр, на котором собираюсь сжечь тебя заживо, — зло шипит Эймонд. — Отправлю твои обугленные останки на Драконий Камень с запиской: “Шлюхе, не имеющей права на трон”.       Люцерис сжимает кулаки, словно вот-вот опять кинется в драку. Его глаза загораются гневом. Эймонд гадает, поддастся ли его племянник на провокацию.       “Поддастся или нет? Ударит или отступит?”       — Если шлюха — это Деймон, — говорит Люцерис ровно, — то кто тогда моя мать?       “Вот же умник, язви его Семеро. И не ударил и не отступил. Как ему это только удаётся?”       Когда Эймонд произносит “dracarys”, Люцерис вскакивает с песка и тянется за мечом, но натыкается на пустоту возле пояса.       “Как будто меч спасёт тебя от огня”.       Струя пламени обдаёт их жаром, небольшая куча обломков загорается. Люцерис стоит поодаль: цел и невредим. На лицо его наползает недоумение. Выглядит он забавно.       — Ты всерьёз поверил, что я вот так просто сожгу тебя после того, как с таким трудом вытащил из моря? — Эймонд позволяет себе маленькую слабость в виде усмешки, искривившей краешек рта. — Может быть, ты не только бастард, но и дурак? — он качает головой. — Тебе следовало бы больше внимания уделять чтению. Я слышал, оно развивает ум. Попробуй как-нибудь.       Эймонд садится на корточки и выставляет вперёд руки в попытках согреться. С некоторой опаской Люцерис садится по другую сторону костра, как можно дальше от Вхагар. Он отвечает смело, строго:       — Когда речь заходит о твоих поступках, даже самый острый ум не справится с их осмыслением. Кто может понять, что творится в голове у безумца?       Эймонд едва слышно фыркает.       — И это говорит мне человек, который ринулся в атаку на самого большого дракона из ныне живущих? Кто из нас безумен, я бы поспорил.       — Это сделал Арракс. Не я.       Какое-то время они сидят молча. Оба думают о своём, планируют дальнейшие шаги, пока тепло костра постепенно возвращает их телам былую живость. Вхагар сонно сопит неподалёку. Волны неспешно накатывают на берег. Горизонт на западе окрашивается медно-рыжим. Эймонд кидает короткий взгляд на хмурого и сосредоточенного Люцериса, растирающего предплечья, где виднеются синяки. Осознание, что они оставлены им, приводит Эймонда в сытое, нездоровое довольство.       “Я мог бы ткнуть его лицом в костёр и держать, пока он заходится криками и мольбами о пощаде. Кожа расплавится до костей. Глазные яблоки превратятся в стекающий по щекам омлет. А запах!.. Какой дивный, отвратительный, очаровательный запах горелой плоти начнёт витать в воздухе!”       Вместо этого Эймонд тыкает в огонь какую-то палку, выпуская вверх сноп беспорядочных, ошеломлённых искр.       — Если бы ты, — говорит он, разрушая затянувшуюся тишину, — предложил брак Баратеону и выбрал одну из оставшихся дочерей, то он бы обдумал твоё предложение, а не выставил за дверь, как нагадившего на ковёр щенка. Переговоры не ведутся с пустыми руками, Люк. Призвать человека блюсти честь, ссылаясь на давние клятвы... путь в никуда.       — Я — посланник, — возражает Люцерис, — а не парламентёр. А про невозможность брака ты и сам знаешь.       — Ты мог солгать.       Черты Люцериса вмиг становятся жёсткими, обретая очевидную схожесть с чертами сира Харвина.       — Нет, — говорит он резко. — Нет.       “Вот оно — благородство во плоти! И не тошно тебе быть таким правильным?”       Эймонд поднимается на ноги.       — Вы проиграете быстрее, чем я вернусь в Королевскую Гавань, если ты продолжишь разносить послания матери с тем же успехом, что и сегодня. Найди себе лучшее применение в грядущей войне.       “Найди меня на поле боя. Найди меня в дыму сражения. Найди там, где я смог бы распотрошить твоё бренное тело на глазах у всего мира. В назидание остальным. Во славу свою”.       — Ты убил Арракса, — говорит Люцерис, глядя на него снизу вверх.       В его интонациях нет ненависти, нет осуждения. Зато там явственно звучит обещание воздать по справедливости за отнятого дракона и друга.       — Нет, Люк, — Эймонд указывает на Вхагар. — Она убила Арракса. Не я. Хотел бы я убить твою летучую мышь — сделал бы это голыми руками.       Жжение во рту подначивает продолжить беседу. Эймонд уже подходит к Вхагар вплотную, когда оно становится настолько сильным, что хочется откусить собственный язык и выплюнуть от греха подальше. Он должен улететь отсюда прочь. Ему нужно взобраться на чешуйчатую спину и ударить Вхагар пятками по бокам, чтобы она унесла его к самому солнцу до того, как желание выхватить кинжал из-за пояса и резануть Люцерису по горлу не накрыло его с головой. Но Эймонд медлит, чувствуя на себе тяжёлый взгляд. Чистый, но тяжёлый, как шкура убитого медведя: под ней тепло в зимнюю ночь, однако если укрыться с головой, к рассвету можно и не проснуться, задохнувшись, точно в гробу. Эймонд медлит, а язык у него чешется и жжёт, и лучше бы ему заговорить, чем терпеть эту пытку дальше.       — Ты не спросил, почему я тебя спас, — нетерпеливо замечает он, обернувшись.       Люцерис не поднимает лица, но это не мешает Эймонду разглядеть, как в светлых глазах отражается костёр — или драконье пламя? — когда он произносит спокойное, оливковое, задумчивое:       — Я уже знаю почему.       — Неужели?       Люцерис пожимает плечами.       — Понять это было нетрудно.       У Эймонда складывается впечатление, что племяннику известна какая-то сокровенная, губительная тайна. Раздражение просачивается ему в кровь отравой: перчёной и пряной.       “Надо было дать ему утонуть”.       — Когда мы увидимся в следующий раз, — обещает Эймонд, взбираясь на Вхагар, — я убью тебя!       В груди клокочет лесной пожар. И куда только оттуда успели деться те огромные ледники, острыми концами резавшие его все последние восемь лет? Вхагар широко взмахивает крыльями.       Но прежде, чем она взмывает в небо, расцвеченное старинным золотом и кровавой медью, Эймонду кажется, что он слышит сильное, уверенное:       — Нет, не убьёшь.