Ветер над городом

      — Бить будете, папаша? — спросил Петька, разуваясь и снимая куртку.       Иван Петрович смотрел на него с минуту молча. Глаза у него были красные — то ли от ярости, то ли от слёз.       — Почему каждый раз так, а? Объясни мне, Петь? Стоит отвернуться, и ты тут же на голову становишься? — папа дышал шумно как слон, то и дело вытирая со лба рукавом пот. — Что у тебя совсем берегов внутри никаких нет? Первый час ночи! Я думал, с ума сойду, пока доеду. Мобильный не берешь, городской не берешь, пропал, в квартиру не входил. Я охране внизу звонил, друзьям твоим звонил — никто ничего не знает, нигде не видели!       Петька не оправдывался. Что тут было сказать. Про Женю рассказывать ему не хотелось, а с телефоном и правда вышло глупо, надо было хоть эсемеску отцу отправить.       — Ты что, нарочно, что ли? В первый же, мать твою, день? Ну, что за тобой, как за маленьким ходить надо? Права мать, что ли? — батя, ругаясь, не успокаивался, как обычно, а только сильнее распалялся. — Я с дачи этой чертовой как сумасшедший несся, чудо, что не разбился! А он гулял! Гулял он, видите ли! Ответить лень было!       В детстве, понимая, что наказание неминуемо, чтобы разжалобить папу или маму, Петька бывало сам становился в угол. В большинстве случаев это срабатывало — родители умилялись его сознательности и раскаянию и наказание смягчали, если не отменяли вовсе.       Потом, когда угол он перерос, а до ремня, по папиным представлениям, ещё не до рос, в ход пошла другая тактика — Петька молча выслушивал претензии, не спорил с назначенным наказанием — лишением денег, игрушек, свободного времени, — а потом «обижался». Объявлял родителям бойкот, уходил в себя, грустил и страдал (на публику), пока мама (чаще всего это бывала, конечно, мама) не смягчалась, глядя на страдающее дитя, и не отменяла все лишения. Папа в таких случаях всегда маму упрекал в мягкости и слабохарактерности, но Петька точно знал — просто мама сдавалась первой, она слабое звено, но надави он на родительскую жалость посильнее — не устоял бы и отец. И вообще: батя хоть и демонстрировал чаще решительность и несгибаемость, на самом деле был куда податливей мамы.       К отцу у Петьки был свой подход: во-первых, бате надо было дать «перекипеть» — успокоиться, взять себя в руки — а до той поры лучше перед ним было не маячить. В этот раз не получилось: мама уехала, спрятаться было некуда. Во-вторых, отец бесился, только когда Петька рисковал головой, но и тут можно было отбрехаться — наплести, что риск был невелик, что глупость была сделана не по своей воле, а так сказать, по вине третьих лиц. Батя, адвокат практикующий, на разумные сомнения был очень падок. Вот только в этот раз вину свалить было не на кого, да и Петька, выключая телефон, в глубине души знал, на что шел: что отец будет звонить, что будет нервничать и беситься, и что кончится всё плохо.       Оправдываться было нечем. Говорить было нечего. Петька молча прошел в свою комнату, расстегнул штаны, спустил вниз, улегся на кровати голым задом кверху. Мелькнула мысль, что такая демонстрация должна была сбить батю с толку — мол, даже спорить с тобой не буду, делай, что хочешь. Надежда была, что про ремень он забудет.       Не сработало. Отец не повелся.       Пряжка щелкнула, ремень вжикнул, выскакивая из шлевок на поясе, и без предисловий хлопнул по Петькиному заду — зло, звонко, сильно.       Будь это первая в жизни встреча ремня и Петькиной заницы, можно было бы и вскрикнуть — до того глубоко пробирало. Ремень у бати был узкий, а Петька по опыту знал: широкий лучше — хлопает громко, а больно не особо, а вот узкий впивался глубоко.       — Буду тебя, барана, драть, пока не поумнеешь! — Иван Петрович впечатывал ремень в Петькину задницу. Та виляла и сжималась в такт ударам. — Ей, богу, буду! Хоть до старости, черт возьми!       Петька сунул нос в сгиб локтя и пыхтел. Разорись он или начни вырываться — батя, глядишь, и сбавил бы обороты, но Петька лежал молча, терпел не протестуя — только покрывало на постели с каждым ударом в кучу сбивалось, — и отец хлестал дальше.       Удары слабели — то ли краснеющая Петькина задница уже производила нужное впечатление, то ли Иван Петрович устал, то ли выпустил уже пар и теперь давил на тормоза. А вот боль наоборот — накатывала все сильнее, все-таки узкий ремень зараза та еще.       Петька решил, что героизма с него хватит, зад уже пылал нестерпимо:       — Перестань, пап. Больно! — взвигзнул он после очередного хлесткого шлепка.       Ремень Иван Петрович тут же выпустил из рук, и тот с тихим стуком упал на пол. Сам батя резко как подкошенный сел на кровать рядом с Петькой.       — Мне пятьдесят три года, Петь. У меня сердце шалит. У меня давление. У меня, может, на руках билет уже тот свет с открытой датой. И ты у меня единственный сын. У меня же дороже тебя, обормота, нет никого! За что же ты меня мучаешь так, а?       Петька потрогал зад ладонями — жар от тела шел, как от углей над мангалом. Он хотел было едко уточнить — кто тут кого мучает, но получилось только усмехнуться.       — Как же так? — Иван Петрович обернулся и продолжал совсем тихо, обращаясь, видимо, к Петькиной заднице, светящейся как ночник. — Я ведь всю жизнь думал, что никогда тебя не ударю. Тем более так — ремнем. А вот…       Отец встал, кряхтя подобрал ремень с пола, вдел на место. Сел обратно:       — Я же волнуюсь за тебя, Петь. Я же с ума схожу!       Петька за его спиной заворочался, осторожно потирая зад.       — Больно, Петь? — Иван Петрович коснулся его разлохмаченного затылка.       — Отстань. — Буркнул Петька.       — Что «отстань»? Вот что ты сопишь теперь, как сердитый кабан? Нечего было задницу под ремень подставлять!       «Сердитый кабан» у стенки натягивал на красный зад узкие штаны и поскуливал. Батя, глядя на это, поморщился.       — Сам ты, Петька, виноват. — Сказал он. Получилось, впрочем, не обвиняюще, а как-то обиженно, по-детстки. — Довел меня.       — Угу, — проворчал Петька, — виктимблейминг во всей красе. Скажи еще, что это я тебя заставляю меня бить.       — Нахватался умных слов. — Иван Петрович вздохнул и всё-таки погладил обиженную Петькину спину. Помолчал виновато. — Я, между прочим, так предков своих не доводил. Я их любил и берёг!       — Ага. А с бутылкой в девятом классе, что там была за история? — Петька, шипя, повернулся осторожно на другой бок — к отцу лицом, и тот сразу запустил пальцы в его растрепанную фиолетовую шевелюру.       — Один раз всего и было. — Соврал Иван Петрович. — Нет, ты объясни, правда, что ли, один гулять пошел на ночь глядя? Петь? С чего вдруг?       Петька зыркнул на отца сердито и тут же отвел взгляд. Задница, отхлестанная узким ремнем, побаливала, словно он на ней по асфальту проехался. Широкая батина лапа теперь чесала ему макушку. Обида, пустившая было корни, зачахла.       — Я после днюхи сразу гулять пошел. — Буркнул Петька.       — И вернулся заполночь? Что за ерунда, Петь? Была причина?       — Ну, была.       Иван Петрович кивнул, цокнул языком. Пальцы его окончательно запутались к крашеной Петькиной холке, и он оставил её в покое, пригладив напоследок.       — Была, значит, причина. — Тихонько усмехнулся он. — Ну, и как её зовут?