Ветер над городом

      Днюха была скучной. Те, кому «пунш» понравился, напились быстро и теперь, глупо хихикая, сидели рядком на диване в «зале». Стола с едой не было, да он был и не нужен — Колька обнес всех желающих салатами и бутербродами, а потом и тортом. Торт был вкусный, но кусочки маленькие. В шестом часу Колька сказал, что скоро придут родители — ничего страшного, отмечать можно и при них, они не помешают, но «пунш» лучше всё-таки убрать. Толпа недовольно заныла.       После упоминания предков, гости стали расходиться. Пьяненькие свалили первыми, те, кто на «пунш» не налегал, остались помочь прибраться. Серый с Петькой занесли в «залу» стол, вернули на место раскиданные стулья и тоже поторопились слинять.       На улице было пасмурно. Тусклый закат отдавал зелёнцой, солнце мазнуло по кромке неба за домами и спряталось. В шесть зажглись фонари, наступила ночь. Пацаны попрощались и пошли по домам — каждый своей дорогой.       Петька уныло брёл по набережной и ругался на бездарно потраченный вечер: возвращаться с днюхи строго по расписанию — что может быть тоскливей! Не так он себе представлял первый день на свободе!       Суетливая вечерняя толпа обтекала его, иногда задевая многочисленными плечами. Телефон тренькнул — отец звонил:       — Ну, как ты там, Петюнь? Повеселился?       — Повеселился… — Вздохнул Петька.       — Что-то случилось, сынок?       — Не, пап. В том-то и дело, что ничего не случилось. Скучный был вечер.       — Ну что же, бывает. — Иван Петрович явно не был расстроен. В голосе его звучало облегчение. — Дома скоро будешь?       — Иду уже. Минут через десять. — С горечью ответил Петька.       — Ну, вот и хорошо. Ты покушай, за компьютером долго не сиди, в выходные отсыпаться надо…       — Ой, бать, ну чё ты как мама!       — Не капризничай, Петь, будут у тебя свои дети — поймешь. — Басил в трубку батя. — А у нас тут, представляешь, снег пошел! Ладно, вечером еще позвоню. Не скучай!       Папино «Не скучай» резануло. Ноги сами не несли Петьку домой. Ужасно хотелось праздника, хотелось оторваться, стряхнуть с себя этот морок бесконечной учебы, почувствовать себя, наконец, свободным человеком. А еще словно бес нашептывал Петьке, что хорошо бы чего-нибудь отмочить — а то засиделся он в пай-мальчиках, таким макаром и навык потерять можно! Вот только друзья все по домам разошлись, а ту компанию, что свалила первой, Петьке уже было не догнать.       Он перешел улицу к Неве, лег грудью на перила. Черная вода лениво плескалась и била о гранит набережной мелкий мусор: картонный стаканчик от кофе, россыпь окурков, обрывки пакетов. Петька свесился через ограждение и пустил с нижней губы ниточку слюны, стараясь, чтобы она не порвалась: была у них с друзьями такая игра — кто длиннее плюнет.       — Ты опять один? — Женя подошла к нему сзади. Снова он её не заметил.       Петька обернулся, вытер рукавом подбородок, пожал плечами:       — А ты чего одна гуляешь? Чего домой не идешь?       — Рано еще.       Петька взглянул на часы — было и правда не поздно. Улицы были заполнены машинами, тротуары людьми, спешащими домой.       — А я однажды на лёд вышел, чтобы альбатроса погладить, и меня на льдине вместе с альбатросом унесло вон туда, — Петька показал почти на середину Невы. — Чуть не помер.       — Зачем? — Женя удивилась, но, кажется, была впечатлена.       — Ну, не знаю… Интересно было. Потрогать его хотел. Это было там, на пристани катеров. Я его на руки взял, а Серый фоткал. — Петька сам не знал, зачем рассказывает. Он решил: «Пусть она думает, что я дурачок. Наплевать». — А потом льдина откололась, и сняли меня уже во-он там. А альбатрос улетел.       — Фотки-то остались? — спросила Женя.       — Каэш! — Петька достал телефон, порылся в галерее, показал. Фотки были так себе: Серый снимал без старания, руки у него тряслись, очень уж он переживал за друга, и, как оказалось, не зря. — Вот. Это я с Аликом. Альбатросом, то есть. А это уже без…       Женя разглядывала Петькины фотки в телефоне, наклонившись так близко, что Петька чувствовал, как пахнут её волосы. То ли шампунь, то ли духи были с запахом конфет — Петьке такой вообще-то не очень нравился, но Жене шел.       — А ты далеко живешь? — спросил Петька.       Женя махнула рукой через дорогу на старый четырехэтажный дом с колоннами, вросший цоколем в землю.       — Ха! А я думал тебя до дома проводить.       — Можем просто погулять.       Петька кивнул, и они пошли вдоль Невы.       Трафик уже полз еле-еле, забивая улицы вечерними пробками. Машины без конца сигналили, люди подгоняли друг дружку, по привычке срывая усталость и недовольство на других. Петька сунул руки в карманы, шел и болтал. Теперь он говорил легко — рассказывал о друзьях, о глупых своих «подвигах». О том, как однажды напился, чтобы отца с мамой наказать, о том, как прыгал с Ленькой с крыши недостройки на деревянные леса и чуть не убился, о том, как ухватил в дисконте на Софийской Ньюбэлансы за треть цены, о том, как на спор прошел по перилам моста над Невой, и за ним гнались менты, о том, что в Тиктоке у него почти пятьсот подписчиков — много ещё о чем. Привирал, храбрился, красовался. Словом — распушал хвост.       С Женей они дошли от новой пристани до старой, — а это километров шесть, — а потом обратно. Телефон у Петьки в кармане тренькал — батя звонил, но Петька отвечать не хотел, при Жене было почему-то неловко. С Петькиных слов получалось, что он вообще живёт чуть ли не сам по себе, и самостоятельный ужасно — что хочет, то и делает, а тут вдруг перед отцом отчитываться где он да что он. Так что в телефоне Петька включил беззвучный режим — придет домой, тогда и позвонит. Телефон в заднем кармане потрепыхался еще немного и затих.       Женя теперь говорила мало, зато Петькины были и небылицы слушала увлеченно. Гулять с ней было прикольно — Петька с ней рядом чувствовал себя совсем взрослым, ужасно высоким и правда самостоятельным.       Время словно перестал существовать. Они бродили по набережной туда-сюда мимо Жениного дома, она поглядывала на светящиеся на втором этаже окна и говорила: «Ещё рано». Петька был очень рад, что рано.       Он первый раз вот так гулял с девочкой, и ему вскружило голову. Они не держались за руки, не смотрели друг на друга, не краснели от неловкости — просто болтались. Петька трепался, Женя тихонько смеялась. Улицы пустели.       — А тебе домой не пора? — спрашивала Женя. — Тебе не влетит?       Петька вспыхнул от слова «влетит», задрал нос, тряхнув кисточкой фиолетовых волос на макушке:       — Да ты что! Да я хоть до утра могу!       И они шли гулять дальше, всё время поворачивая назад, к дому, словно Женя ждала чего-то. Петька болтал и кривлялся, травил анекдоты. Женя смеялась.       До утра гулять не пришлось. Минут через сорок свет на втором этаже погас. Женя сказала: «Ну вот. Я домой». У дверей она обернулась и кивнула Петьке, как будто благодаря его за прогулку. Петька помялся, похлопал глазами. Стоило бы спросить, по-хорошему, чего она ждала, почему не шла домой так долго, но одно было дело трепаться про себя — это получалось легко и весело, а совсем другое спрашивать что-то у Жени — тут Петька почему-то пасовал.       — Пока! — сказал он и поплелся домой, размышляя по пути — хороший был всё-таки вечер или нет, и что имела в виду Женя, когда говорила «прикольно» в ответ на его россказни: ей нравились шутки, забавляла Петькина глупость и отчаянная смелость или всё-таки немного нравился он сам?       Долго размышлять Петьке не пришлось. У ворот в закрытый двор их дома, прямо на поребрике сидел отец и тер лицо ладонями. Увидев Петьку он вскочил, рванулся к нему яростно — Петька даже решил, что тот его ударит и попятился, — но батя остановился в полушаге.       — Как это понимать, Петя? Как это, черт возьми, понимать?! Ты хоть знаешь, который час? И где, черт возьми, твой телефон?!