Ветер над городом

      Если бы Петька решил вдруг написать книгу, она называлась бы «Беды и горести юных лет». Настроение у него было ужасное. Жизнь предоставлялась чередой сплошных несчастий и лишений.       Ну, во-первых, стоило начаться новому учебному году, а маман уже вцепилась в Петьку мертвой хваткой. Раньше-то мамино внимание к его успеваемости росло по мере приближения годовых оценок — тут уже было не отвертеться, приходилось браться за ум, — а теперь она на Петьку в первой же четверти насела, да так что не вздохнуть не пернуть!       Во-вторых, учебный год начался так круто, что на большинстве предметов Петька сразу почувствовал себя отстающим — ничего было не понятно ни на физике, ни на математике, ни на химии. Хорошо хоть с литературой было полегче — читать он за лето не разучился. Петька хотел было эту проблему решить как обычно — то есть попросту проигнорировать, но тут посыпались тесты, контрольные и проверочные, а за ними тройки и двойки — и поди тут проигнорируй. Маман с Папаней как с цепи сорвались — за каждую двойку устраивали Петьке головомойку, заставляли исправлять, учить, зубрить, проверять и перепроверять… Словом — ни в школе жизни не было, ни дома.       А жить хотелось! Хотелось дышать полной грудью, гулять и развлекаться, расправив свободно крыла своей судьбы, парить над всеми заботами вольно, как чайка в небе. Душно было Петьке дома, душно в школе. Не для серых будней был он рождён, не для тоскливого прозябания, а для веселой круговерти и праздника!       Праздников не было.       Проблема была в маме. Мама всю молодость металась между карьерой и семьей и, когда Петька вырос из коротких штанишек, выбрала карьеру. Сына она при этом любила безумно и, возвращаясь из долгих командировок, как могла пыталась наверстать свои родительские обязанности — получалось у неё немного нервно, сумбурно, чуть-чуть авторитарно, зато от чистого сердца. Петька для нее навсегда остался маленьким белобрысым карапузом, о котором она тосковала в самолетах и поездах, по которому плакала в гостиницах, и ради которого готова была горы свернуть. То, что карапуз маму перерос, говорил теперь басом, а над верхней губой у карапуза пробивался пушок, маму ничуть не смущало.       Петькино здоровье и благополучие было для мамы абсолютным приоритетом, а Петькина «свобода» представлялась ей чем-то не очень важным, не очень понятным и немного опасным. А потому мама, взяв в работе перерыв и осев, наконец, «на берегу», с упорством слепого землекопа взялась за Петькин режим и образование.       Настали у Петьки мрачные времена.       Утром мама кормила его завтраком и, поцеловав на дорожку, передавала отцу. Батя отвозил Петьку в школу, которую тот уже в открытую называл «Обителью скорби», и следил, чтобы сын скрылся-таки за дверью. Уроки валились на Петькину голову, словно камни в горном ущелье. Домой он возвращался осоловевший от груды теорем, формул, правил и аксиом, которые толпились в его голове, как незнакомые друг с другом гости, и никак не хотели складываться в знания.       — Как день прошел, сыночек? — спрашивала мама, наливая ему в тарелку ненавистный рыбный суп.       Петька в ответ кривился.       — Сейчас покушаешь и за уроки, а вечером мы с тобой химию вместе повторим, — гладила мама Петьку по растрепанным разноцветным волосам, — что там тебе непонятно, и я заодно вспомню…       — Ну, мам! — злился Петька, — мы с друзьями погулять собирались! Ну что химия? До контрольной ещё две недели, понял я там всё!       — Погулять ещё успеете. — Мама была непоколебима, — а раз понял, так и хорошо. Вот мне и расскажешь.       — Что же это такое?! Мама! Мне пятнадцать лет один раз в жизни, а я как будто заключенный! — стенал Петька.       — Ну, что ты драматизируешь, котёночек. — Лениво отнекивалась мама. — Можно подумать я тебя целыми днями взаперти держу. Ты же на прошлой неделе с друзьями гулял. Помнишь? В четверг…       — Я не гулял! — рычал Петька, — И не с друзьями! Мы с классом ездили на экскурсию по местам боевой славы!       — Ну вот видишь… Отдохнул, можно и уроками заняться. — Мама, казалось, издевалась над ним или в упор не видела Петькиного раздражения.       Петька хотел было подкатить к отцу насчёт непосильной нагрузки и несправедливости, но тот плясал под мамину дуду:       — Ничего, сынок. Отдыхал и веселился ты вдоволь, можно немного и поработать. Подтянешь успеваемость, глядишь, мама вожжи и отпустит.       Мама обладала удивительным качеством: при всей её безоговорочной любви к Петьке, мягкости и неизрасходованной материнской ласке, разубедить её в чем-то, что касалось сына, было невозможно. Мама решила раз и навсегда, что Петька точно не «троечник», как бы настойчиво не убеждали её в этом сам Петька и все девять классов средней школы. Хромающая на обе ноги Петькина успеваемость была для мамы вечным поводом для разочарования (в учителях, школе, школьной программе, составителях учебников и, лишь в последнюю очередь, в Петьке) и неиссякающим источником энергии для борьбы (с учителями, школой, школьной программой, Петькиной ленью и неусидчивостью — на которые мама списывала его неудачи).       — Котёночек, тебе просто не в кого быть тупым! — объясняла мама. — Посмотри на нас с папой. У нас на двоих три высших образования, одна кандидатская и одна недописанная докторская! Твои тройки это просто недоразумение!       Петька ездил к репетиторам, репетиторы ездили к Петьке, мама не жалела сил и времени, чтобы самой растолковать сыну школьную программу, но средний балл упорно держался на трёх.       Мама говорила: «Хм…» и ласково, но настойчиво сажала Петьку за уроки. Тот скулил и рвался на волю. Брыкался и дерзил. В борьбе проходили недели и месяцы, пока мама не уезжала в очередную командировку.       Дни тянулись один другого гаже. Занятия стали приносить плоды — среди троек замелькали четверки и даже затесались пятерка по алгебре. Петька злился, никогда он не согласился бы, что игра стоила свеч — слишком высокую цену пришлось заплатить, чтобы стать «хорошистом», а ему и в «троечниках» было нормально.       Петька терпел и страдал ужасно. Сидя взаперти над учебниками, он был лишен не только общения с друзьями, но и главного — походов по магазинам. Реклама распродаж от модных брендов дразнила его, новые шмотки снились ему во сне, а на яву он с жадностью разглядывал обновки на одноклассниках, мечтая о временах, когда снова уйдет в отрыв — и в плане шмоток, и в плане свободы — в общем, в плане жизни молодой. А пока, стиснув зубы, корпел над учебниками и ждал. Ждал, когда мама наестся семейным бытом и снова свалит по каким-нибудь делам, куда-нибудь подальше.       Мама, казалось, не уедет никогда. Перспектива стать зубрилой и ботаном пугала Петьку до дрожи, но счастье, как это часто бывает, свалилось неожиданно…       — Тигреночек мой, котеночек мой, — мама разбудила Петьку среди ночи и, стоя перед его кроватью на коленях, покрывала поцелуями, — опять я тебя бросаю, опять уезжаю! Какая же мать у тебя бестолковая! В последнюю минуту всё решилось…       Петька заворочался в постели, не понимая, что происходит, выбрался с трудом из маминых объятий.       — Опять вы с папой вдвоем остаётесь. Львеночек мой, ты уж занятия не бросай, только дело на лад пошло. Учись, уроки не пропускай! Я там папе всё объяснила… — мама была накрашенная и надушенная, в своем деловом приталенном костюме и с аэродинамической прической — волосы зачесаны назад и собраны на затылке в шар. Весь её вид говорил одно: мама уезжает.       Петька спросонья едва не расплакался от счастья, в последний миг скроив грустную мордашку.       — В Новосибирске рабочую группу собирают по нашему направлению, я колебалась… я колебалась. — Мама встала и, поправляя на коленях колготки, изобразила, как колебалась, — но Мухоморов в своем докладе затронул тему, которая составляла основу моей диссертации. Уж, конечно, он всё там переврал. Это ложный путь! Он всех заведет в дебри, и я просто обязана…       Мама вдруг вспыхнула и приложила ладони к щекам:       — Но ради тебя, сыночек, я останусь. Если ты скажешь, я останусь!       Петька с трудом сдержался, чтобы не крикнуть: «Что ты, мама, уезжай, я так рад». Момент был опасный, слова надо было подобрать правильные, чтобы не спугнуть удачу.       — Ну что ты, мам, мы с папой справимся, — ответил он с серьезными видом, выбираясь из постели, — это ведь твоя тема, твой долг перед наукой!       — Ты прав, это мой долг! — мама кивнула, услышав подтверждение своим мыслям, и обняла Петьку.       Прощание вышло сумбурным. Мама обещала звонить и писать, требовала, чтобы Иван Петрович и Петр Иваныч ели по утрам кашу, а на обед суп, чтобы вели себя хорошо и помнили, что мама любит их больше всех на свете. Внизу маму ждало такси, а в Пулково самолёт, мама торопилась. Она обняла мужа и сына сперва по отдельности, потом обоих вместе. Каблуки её цокали решительно сперва в прихожей, потом на лестнице. Щелкнул лифт, двери закрылись, и мама уехала.       Иван Петрович оперся плечом на стену прихожей, потёр красные глаза и сказал тихонько:       — Господи, семь пятниц на неделе. Вечером в театр собирались…       Петька как был, в одних трусах и майке, встал от радости вниз головой и прошел на руках по всему коридору из прихожей в кухню.