After dark.

Мне нравится наблюдать за твоим бегом. Ты так резво пытаешься уйти, Почему ты столь сильно уверена, что у тебя получится?

      Холодный ветер будоражит кожу в сентябре. Захлестывая куда-то под одежду, он своими цепкими когтями вонзается в нежные ткани. Он тянет вниз, лопая сосуды, растягивая вены, так, чтобы алая кровь брызнула в разные стороны и заполнила все вокруг.              Широкий, глубокий бассейн в глуши леса окружен темной аурой настолько, такой непостижимой и порочной, что каждый бы, при взгляде на неё, унес ноги прочь как можно скорее. Это место, наверное, можно было охарактеризовать логовом дьявола, не будь тут столь свежего, влажного воздуха. Лунный свет тут падал иначе. Он отдавал нежно-багряным оттенком, таким, смотря на который непостижимое чувство жажды охватывало изнутри и сотни мурашек бросались в пляс по телам всех, кто тут когда-либо находился.        Растительность вокруг была настолько густой и плотной, что в десяти метрах от столь странного места взор терялся. Рассмотреть получалось только происходящее вблизи, но и этого было достаточно, чтобы понять: нужная цель, наконец-то достигнута.       — O, asculta-ma, mare domn, ia-mi cuvintele in fata, — тонкие девичьи руки скользнули по изорванной странице толстой книги и замерли на одной из строк, — rasplateste-ma cu atentia ta, domnule, — темные глаза ослепил темный огонек, от чего веки сжались, соприкасаясь длинными ресницами.       Ветер, словно дикий зверь вспарил над густым лесом.Только что произнесенный шепот, такой приятный и тягучий, повторялся раз за разом, пока тонкие ветви не потянулись к обнаженному телу, чью наготу скрывало лишь темное полотно длинных локонов.       — Pune puterea Ta asupra mea, doamne.       Из земли показалось темное растение. Его толстые корни цеплялись за сухую землю. Всё вокруг наполнялось криками боли, словно все умершие, принесенные в жертву за всю его жизнь, молвили, просили о пощаде и вечном покое.       — Preda-te mie, domnule, ia-ma pentru totdeauna.       Их мольбы вонзались острыми шипами в нежную кожу, вростали намертво в юное тело. Громкий, яростный крик раздался в округе.       — Multumesc, domnule, — девичье тело обмякло, сливаясь с пыльной землей.       Жизнь в стони смертей была приятна. Смотреть на лица разрывающиеся от кровяных потоков, трескающиеся сосуды, вены, что не выдерживали болевого напора, – высшая точка экстаза. Сердце буквально выпрыгивало из груди, когда пальцы стискивались на едва взымающейся шее, голос жертвы даже не успевал подать признаки жизни, как слабая душа в миг оказывалась где-то в небесах. Они даже не сопротивлялись, думая о своих жалких бабках, бизнесах, делах, о чем угодно, не желая верить в то, что настал момент, когда всему этому было суждено закончиться.       Я помнила, как в эти моменты каждый из них молился богу.              Несомненно, как и большинство, самые слабые вспоминают о вере лишь тогда, когда их слащавой жизни приходит абсолютный или частичный пиздец. Они так рвано хватают жирными ртами воздух, цепляются за отголоски молитв. И несомненно пытаются вспомнить хоть что-то благое на черте обманов, шантажа и тщеславия.       Их вера – нечто иное, как жалкая показуха. Эти широкие кресты под дорогими костюмами, украшенные ценными камнями, были очередным способом привлечь внимание к своему богатству, дать насладиться своим шиком какой-нибудь очередной, дешевой суке. Всеми жилами своего тела чувствовала эти воспоминания, надменные взгляды, когда тонкие руки легкодоступных дам тянулись к ним, касались высококаратного золота и восхищались минутным уловом.       А когда наши взгляды встречались в последнем танце смерти, ценная игрушка сразу становилась вещью своего предназначения. Плачевно. Вера в чудо и ничего более. Очень жаль только, что никакого чуда не происходило, тонкая ниточка жизни обрывалась столь быстро, что я даже не успевала вспомнить очередного ненужного мне имени.       И когда же только я настолько полюбила это дело, стала зависима от хруста человеческих позвонков, тепла бьющегося последние секунды сердца? Наверное, я уже не помню момент, когда привкус Вермута стал периодически обжигать мои губы, а тело по самую шею оказалось в гуще чужой, дерьмовой, вонючей крови. Убийства стали моей зависимостью, маленькой тайной, которую в лицо не знал никто. Лишь многочисленные догадки вились в кругу глупых людей, когда с чьих-то уст смело слететь мое имя.       Всем была дорога их "ценная" жизнь.

***

      Страх неизвестности преследовал меня с самого утра. Это странное ощущение, когда постоянство кажется иным, было со мной уже добрую половину дня и стоило моей ноге ступить на порог статного особняка сегодняшней жертвы, оно не ушло.       Это был высокий, пожалуй, мрачный замок с кучей пустых безлюдных коридоров и толстого слоя пыли. Пустота и не более – мне нравилась эта эстетика. Все здесь пропитано одиночеством, чернью и сотнями забытых душ давно похороненной фамилии. Здесь царила старость, забытые комнаты, намертво запертые на давно потерянный ключ и громкое эхо, исходящее от звона каблуков ботинок, что придало этому месту пару мнгновений жизни.       — Я ждал тебя, — голос, похожий на скрип старой тумбы раздался в другом конце просторного зала, стоило мне, словно туманом, оказаться внутри, — я знал, что ты придёшь за мной, — слова его обладателя не выражали ни единой ноты страха, а лишь уверенность и, облегчение(?).       Я улыбнулась.        Аура этого старика была так слаба и незаметна, что меня даже позабавило то, с какой уверенностью он разговарил. Убивать таких надменных придурков было куда приятнее.       — Я знаю о том, что могло бы заинтересовать тебя.       — Надо же, чередное желание отсрочить свои жалкие часы, заставив меня слушать тупое чесание языком, — я чувствовала, как от напора моего голоса старик напрягся, сжимая в ладонях деревянные ручки кресла. Но от его тела не исходил страх, он был по большему счету все еще спокоен.       Этот жалкий собирался говорить даже когда я оказалась позади, впечатав его шею в прохладную кожу высокой спинки. Оставалась лишь жалкая секунда, и его голова окажется где-то у носов заношенных ботинок.       Но стоило дать волю чувствать предвкушению багряных брызгов, как способность к движению резко покукинула меня. Будто чего-то ожидая, тело замерло, словно сильнейшая сила приковала к мраморной плитке пола, не давая сделать даже легкого вдоха. Но рука, что все еще покоилась на шее старика, не разжималась, значит какую бы силу он не применял, выигрыш останется на моей стороне. Если не сдохнет без головы – падет от удушия.       Постепенно начинало воротить от осознания того, что этот старик все ещё может что-то отрезать своим мерзким голосом. Но краем сознания я ждала этого. Всё непонимание абсурда ситуации отошло на другой план. Меня не волновала скованность, заточнение тела, я лишь выжидала, глупо, но выжидала его дальнейших слов, даже не смотря на то, чем это вероятнее всего закончится.       — Твоё настоящее имя – Афина, — голос замер, — но сегодня я зову тебя своим Ангелом Смерти.       Кадык старика двинулся от тихого, едва слышного хрипа. Он испытывал тяжесть при произношении, но даже не думал хвататься за стиснутую мной руку. Этот мужчина был непривычно спокоен, он все так же не излучал чувство стараха. Его тело наоборот расслаблялось, морщинистые руки отпускали деревянные ручки кресла, а голова самовольно опускалась вниз.       Содержание только что услышанного не сразу дошло в голову. Эти слова эхом крутились в кипящих мозгах, пока я наконец не почувствовала желаемый прилив сил. Это дало закончить начатое, принести излюбенную адскую боль, такую быструю и мнгновенную, я даже не успела получить должного наслаждения.       Окинув в последний раз истекающую кровью голову, я вытерла пальцы о шелковый платок и двинулась прочь. Вскоре голос старика вновь ударил по барабанным перепонкам.       Сегодня я словно поменялась местами со своей жертвой. Впервые такой животный страх бил ключом откуда-то изнутри, впервые я чувствовала себя исполнителем чьего-то желания.       Впервые чьи-то слова заставили сотни мурашек пробежаться по моему телу.       — Афина!       Громкий вскрик раздался где-то за высокими дверями зала. Я обернулась, сквозь них показался яркий свет.

***

      — Мама! Мама! — девочка лет пяти изо всех сил бежала к высокой, густой иве, — ты почему снова ушла без меня? — показательно надув губки, она зарылась маленькими ручками в свои густые, темные волосы и села на теплую землю.       На небольших качелях, что крепились на крепких ветвях, сидела женщина. Она улыбалась, тихо напевая какую-то незамысловатую песню. Легкий ветер развивал украшенные полевыми цветами косы, а большие, полные любви глаза устремились на забавно уместившегося на траве ребенка.       — Ещё рано, Элизабет, — вздохнула женщина,— ты должна спать в своей теплой кроватке, — ласково проговорила она и присела радом с дочерью.       — Но, мама! Я хочу, чтобы ты спала со мной! — вскрикнула девочка и ухватилась за нежную кожу материнской шеи.       Подхватив ту на руки, женщина встала, поправляя выпавший локон волос Бэтт. Она взглянула в её смоляные омуты и ласково улыбнулась, чуть прижимая чадо к себе.       — Смотри, — тонкая рука устремилась куда-то вперед и девочка последовала указу матери.       Там, вдали от их возвышенности изо всех сил бил широкий водопад. Яркое солце, посылая на землю свои едва заметные колонны света, вступало в резвый танец с падающей вниз водой, выдавая воистину прекрасную картину.       Глаза Элизабэт распахнулись. Она видела такое впервые, явление похожее на сказку. Словно в самом лучшем сне, девочка крепко обвила шею матери, тихо посмеиваясь, а потом вновь взглянула на яркие очертания цветов радуги.       — Сегодня ты впервые увидела радугу, дорогая, — спокойный голос матери вновь прозвучал где-то над детским ушком, — раньше она была здесь почти каждый день.       — А где сейчас? — распахнув глазки ещё шире, девочка взглянула на маму.       Та лишь тяжело вздохнула и медленными шагами побрела обратно, в сторону качели.       — Теперь у меня нет столько времени, чтобы следить за природой, — улыбнулась женщина, — но теперь твоя сестрица помогает мне и ты будешь видеть радугу всё чаще.       — Это очень красиво, мамочка! — вскрикнула Элизабет, прижимаясь ближе к родному телу.       Снова улыбнулвшись, женщина чуть отодвигула дочь от тебя и подняла её лицо за аккуратный подбородок. Она смотрела на Элизабет с такой сильной любовью, что при испытывании столь необъятного чувства, обычные люди сошли бы с ума.        Сочетание боли, страданий и желание дать все самое лучшее – вот что сулила эта самая любовь.       — Тише, — проговорила женщина, — беги в дом, Элизабет, еда уже точно на столе, а ты все ещё не завтракала!       На слова матери девочка лишь улыбчиво кивнула и со всех ног помчалась в сторону дома.       — Ты скажешь ей? — сухое бормотание резко прозвучало возле левого уха и женщина вздрогнула.       — Афина! — вскрикнула она, — ты решила вернуться?       — Ты не ответила на мой вопрос, мама.       Сейчас фируга старшей дочери выглядела совершенно иначе. Каждый вздох Афины отдавался громким искушением подойти и окунуться в тьму, которую она излучала. Словно тысячей костлявых рук, что-то мрачное тянулось от нее к людям, желая забрать в свои оковы и поселить где-то там, в глубине себя. Холод, исходящий от каждого слова больше походил на сотню ударов острым ножом. Это безразличие былл слишком чуждо после теплых рук маленькой Элизабет. Они были разными, но имели совершенно одинаковую кровь.       — Я не стану отвечать тебе, пока ты пользуешься тем, о чем я тебе намертво запретила даже думать! — женщина вскочила, тясущимися руками пытаясь докоснуться до тела старшей дочери.              Эта непостижимая сила исходила слишком явно. Она окутывала ветви дерева, его корни, даже кончики материнских волос, тянула к себе и пыталась уничтожить. Так происходил каждый визит Афины к матери. Всем своим видом она говорила: делать что-либо бесполезно, нужно лишь принять и подчиниться.       Но при этом выглядела она совершенно спокойно, без всей устрашающей ауры, внешний образ Афины был словно что-то прекрасное, творение умелого художника или скульптора. Со своими ровными, аккуратными чертами лица, губами-спелыми ягодами и бусинными глазами, что защищали длинные, темные ресницы. Её волосы дорогим щелком струились вниз, ниже бедер, скрывая узкие, хрупкие плечи, что, казалось бы, сломаются при легком нажатии на них сильных рук. Но это было не так, под чарующей оболочкой скрывалось нечто, которое могло дать отпор даже сильнейшему.       — Я услышала тебя.       Адрианна – так звали её мать, с огромным сожалением смотрела на то пустующее место, где резко расворился образ одной из её любимых дочерей. Она была уверена, что её навестиллишь жалкий фантом, эгоистичная Афина бы не удосужила своим присутствием.       По коже щек женщины, медленно завивались прозрачные слезы. Старшая дочь все же вновь нанесла эту глубокую рану, кровь из которой уносила за собой последние жизненные силы.       Адрианна упала на колени, прикладывая худощавые ладони к лицу. Сдрогаясь от поступающих порывов, она вскоре опустилась на землю всем телом. Несправедливость и горькое чувство предательства, наверное, заставляли её плакать. Боль уже не приносило должного урона, она привкла, как привыкли и всё, кто был рядом с Афиной.       Радуга исчезла. Небо заполонили густые тучи, такие серые, что, казалось бы, все зло на планете собралось в них, дабы тяжелым порывом дождя ринуться вниз. Уже давно нужно понять, что один из самых близких людей, на самом деле оказался настоящим чудовищем.