не умру я, мой друг, никогда.

мы уйдем из комнат, пока все спят, и в коридорах нет никого, кто бы узнал и заметил. мы на крыше, и нас не пойдут искать…

ещё со времён детдома олег горой за серёжу стоял, защищая от нерадивых одноклассников, пытавшихся отобрать тетрадки, слишком борзых парней на улице, а иногда даже от учителей, позволявших себе слишком многое и решивших, что они имеют хоть какую-то власть над, по сути, брошеными детьми. они вместе набивали первые синяки, спрыгивая с разваливающихся от ветхости остатков зданий, покупали мороженое в знойное лето на последние найденные деньги (делили, конечно, на двоих), и в особо прекрасные дни, когда удавалось сбежать вечером после отбоя и разозлить этим воспитателей, пробирались на крышу сквозь дверь — замок на которой только делал вид, что выполняет свою прямую функцию. в один из таких разов серёжа, растрёпанный и уютный в своей нелепости, предложил нелегально — а что легального они вообще делали? — достать бутылку красного вина, чтобы глотать её, как в самых глупых и несуразных мелодрамах, которые олег ненавидел. тот неожиданно согласился. и, привычно распластавшись на поверхности шершавой крыши с валяющимися на ней шприцами и разорванными упаковками от презервативов, они разве что не обливались бордовой жидкостью — жалко было просто так тратить ценные миллилитры. олег тогда, уже достаточно пьяный и не соображающий, что творит, решил, что самой здравой мыслью этого вечера будет влить в уже высохшее горло серёжи вино, держа бутылку в собственных руках.  надёжный план. как швейцарские, блять, часы. тот на секунду отстранился, пытаясь затуманенным разумом сообразить, где наёбка, но после тут же жадно примкнул губами к горлышку — краснея то ли от выпитого, то ли от близости грубоватых пальцев, обхватывающих стекло. олег и подумать в свои шестнадцать не мог, что можно вот так запросто возбудиться не из-за плаката полуголой женщины на стене в комнате, а из-за, мать его, серёжи, его лучшего друга, глотающего в буквальном смысле живительную жидкость. одна капля от несвязных движений начала стекать по запястью олега, огибая выпирающие венки, и разум, недолго думая своим крохотным пьяным мозгом, приоткрыл рот и широким мазком языка порнушно слизал её саму и оставленную за ней дорожку. ровно в тот момент олег понял, что влип.

***

а потом он ушёл в армию. вот так просто, не попрощавшись практически ни с кем из окружения — только серёжа провожал его на вокзале. естественно. днём раньше они валялись на скрипящей кровати в сплетённых объятиях и говорить, в общем-то, не хотелось — только впиваться пальцами в участки оголенной кожи, впечатывая каждый чёртов момент в долгосрочную память, чтоб тот остался и ни в коем случае не выцвел по прошествии времени. серёжа лишь прошептал в смятении куда-то в шею: — пожалуйста, вернись, волче. тот ухмыльнулся по-доброму и процитировал, обнимая крепче: — не умру я, мой друг, никогда. и, уже стоя на перроне, в ответ на кротко льющиеся из чужих глаз солёные слёзы мягко повторил реплику, незаметно сжимая руку в своей и ловя доверительный взгляд, который стрелой насквозь прошёл. олегу с движением поезда словно его же тяжеленными колёсами переехали горько бьющееся от так скоро настигнувшей тоски сердце. оно тянуло к одному лишь человеку, и чем дальше двигалась махина, тем больше колючек возрастало внутри. серёжу никто не защитит. серёже никто не поможет. серёжа будет один. последний брошенный взгляд был с олегом каждый божий день службы — с подъёма в шесть утра до закатных лучей, а ночью отражался в самых разных снах. не всегда олег запоминал из мелькавших картинок именно внешний облик серёжи, но глаза — невозможно забыть. молящие остаться, но вместе с тем выражающие понимание, что тот не останется. не может. серёжа получал письма на каких-то мятых обрывках бумаги и мысленно проклинал систему, не позволяющую общаться другими способами.

«ты в порядке?»

«у нас вчера солдат повесился. напряжённая обстановка, но я в норме»

«как там без меня?»

«шли нахуй всех, кто обижает. приеду — получат»

«меня отправляют в сирию, в зону боевых действий. это у них такая награда за хорошую службу. „не умру я, мой друг, никогда“, помнишь? я вернусь. обязательно. мне ещё тебя обнять надо.

твой волче.»

прочитав последний полученный листок, серёжа едва ли не сминает его со всей злостью в руке, но вместо этого кидает на стол и истерично смеётся. до сорванного голоса, громко так, что аж соседка приходит, но он прогоняет её и ни о чём не жалеет. только о том, что не удержал олега. тот сам не верил, когда писал строчку «не умру», и серёжа вряд ли верит тоже, но им обоим нужна хотя бы тонюсенькая соломинка, за которую держаться в часы отчаяния, чтобы не утонуть совсем в этом бездонном болоте.

«кажется, я пропитался запахом пота, грязи, дыма от пожаров и больничного спирта. надеюсь, у тебя дела чуть лучше»

«прострелили плечо. чувствую себя ненужным на этой койке, когда моих сослуживцев там убивают. знаешь, серёж, мне бы захлебнуться в этом угаре.»

«тут частенько говорят, что война — чума нового поколения, но я, лёжа в госпитале, понял, что чума — это любовь. прости, мой последний, единственный друг.»

вместе с последним письмом до него доходят документы о смерти олега, которые в обеденный перерыв на работе заносит помощница, угрюмо повесившая голову. смертельное ранение в область грудной клетки.  звучит как личный приговор. как предательство. олег же обещал. обещал вернуться, обещал никогда не умирать. и это так по-детски — верить подобной чуши, но серёжа искренне хотел верить, а теперь съезжает вниз по стенке — не орёт истошно, срывая голосовые связки, лишь цепляется пальцами за волосы и тихонько плачет, как в детдоме, когда у него отбирали портфель, а олег возвращал обратно и успокаивал. теперь не успокоит.  серёже бы дрожащими пальцами залечивать чужие раны, гладить кровавую кожу, проводить непрерывные линии. одна незадача. олега нет. ни здесь, ни в грёбаной сирии, ни в госпитале.  разум бы пережил даже вид олега в мерзких объятиях другого человека, смирился бы, нашёл силы. но тот, холодный и остывший, лежит в морге за тысячи километров отсюда. и это бьёт по рёбрам. его олег, который горячими подушечками пальцев касался, трогал, трепетно обводил очертания родинок, вплетался ими в волосы, поглаживал кожу головы — сейчас мёртв. и серёжа знал, всегда знал, что любит тоже. ещё с того совместного вечера на блядской крыше. любил, любит и будет любить. смерть этому не помеха. она только, зараза такая, безоговорочно отнимает право видеться, касаться, обнимать, прижиматься в желанном порыве страсти, приносить лекарства во время болезни и перебинтовывать старые ранения. серёжа с каждым днём вытаскивает на поверхность памяти всё больше колких теперь воспоминаний, которые должны бы успокаивать вместо олега, но те лишь подливают керосина и вспыхивают, оставляя не проходящие даже спустя несколько месяцев ожоги. серёжа жалеет обо всех не оставленных вовремя поцелуях, обо всех застрявших в горле словах, обо всех не проведённых вместе вечерах.

***

олег спустя два года, израненный и едва стоящий на ногах, возвращается в чужой уже питер, где льют непрерывные дожди и люди на улицах обречённо снуют туда-сюда. на вокзале его никто не встречает. зато номер телефона, высеченный на подкорке, оказывается рабочим, и он отчаянно звонит в попытке узнать, где же его серёжа сейчас. усталый голос в трубке с десятого раза отвечает. олег едва ли верит, что происходящее — не проделки птср. — сергей разумовский у телефона, слушаю. олег молчит. у него ноют зажившие раны, а в груди эхом отдаётся гул взрывов. — ало? говорите. — это волче. твой волче, серёжа.