не умру я, мой друг, никогда.

здесь мы победим время, мимо пусть летят стрелы-слёзы, дни —  всё равно они нас не ранят. придумай мне день, где нет ни людей, ни стен. во мне уже ничего не осталось — глупый сон и усталость… серёжа под проливным дождём стоит и поверить не может, кто перед ним. зачем только согласился на свою голову? олег ни единого шага вперёд не делает и слышит сквозь бьющиеся о подоконник капли: — никогда бы не думал, что это так сложно. молчать и смотреть на тебя. и действительно. сложно. они оба понимают, что олег — оживший труп, которого в этом городе, на этой улицей, перед этим человеком быть не должно — он обязан лежать в сырой сирийской земле и гнить; а серёжа — сломанный несправедливой судьбой, затерянный в лабиринтах собственного разума и не отличающий уже реальность от повторяющихся снов. сложно. но ведь раньше они из сложностей как-то выбирались? протягивали руку помощи, всю силу прикладывая, чтобы вытащить утопающего. а теперь что? где те мальчишки, резвые и беззаботные, откусывающие кусками холодный пломбир? их нет. и серёжа даже с расстояния трёх метров видит, как война, эта проклятая война, изменила его олега. во взгляде читается немое раскаяние, но вместе с ним тот глядит пронизывающе отстранённо, словно ребёнок, которого родители забыли посреди площади, полной людей.  металлические глаза. это ранит глубже, чем всё, что было до, потому что можно блуждать и можно теряться, такова жизнь, но внутри прохладного сердца всегда должна жить хотя бы крохотная доля надежды на возвращение домой. дом серёжи стоит перед ним. выжженный долговечными пожарищами. сгоревший дотла. олег переступает с ноги на ногу и едва не валится вбок от фантомной боли. серёжа всеми правдами и неправдами удерживается от резкого движения в его сторону, чтобы поддержать и не дать упасть. наверное, олег уже сам научился не падать. тот хрупким никогда не был, но сейчас, будто израненный бесконечными кругами насилия, убийств и свистящих пуль, выглядит именно таким. беззащитным. серёжа думает, что они поменялись ролями. его очередь спасать. и через злобу свою детскую переступать, осознавая наступившую взрослость и отбрасывая в канаву все наивные «ты обещал! я верил». это эгоистично. олегу помощь нужна.  кажется, коснись его — и он упадёт без сил, дождавшись наконец надёжного спасательного круга. сложно.  проще не будет. серёжа знает. никогда уже не будет просто, но не сделать сейчас этот шаг — значит, предать. и сколько бы обид ни жило в нём, одно он знает точно — такого исхода для олега не хочется. и он шагает вперёд. острожно, боясь спугнуть. олег руки для объятий не раскидывает, но хотя бы протягивает ладонь, сжимая чужую. он не плачет, нет. война перекрывает вентиль, отвечающий за выливающиеся слёзы. там некогда плакать. олегу непосильно тяжело осознать, что он может реветь теперь во весь голос, сколько захочет, может перерезать последние нити, связывающие его с военными действиями, может не валиться на пол, прикрывая голову руками, может просить о помощи и может получать её. до отстроенной серёжей империи они добираются тихо, только лишь сжимая ладони друг друга до побелевших пальцев. сплетаются звеньями, чтобы больше никогда и ни за что не расстаться навеки. серёжа усаживает олега на мягкий диван, задёргивая шторы и оставляя приятный полумрак. садится рядом. они молчат. долго. может, час. или два. и в этом молчании нет не высказанных обид, колкости или злобы. глупо. в нём принятие — ситуации и новых друг друга.  пальцы не расплетаются. серёжа поглаживает грубые костяшки и понимает — как бы ни было темно, нужно продолжать жить, а ему теперь снова есть, ради кого. причина внезапно подаёт тихий голос: — я видел смерть, а ты её чувствовал. мне жаль. и это «мне жаль» оказывается тем самым недостающим элементом. серёже не хватало все эти долгие десятки месяцев банального понимания, и оказалось, что никто, кроме самого олега, его дать не может. тот продолжает, предвещая неозвученный вопрос: — на моих глазах людей пули насквозь прошивали. это не кино, серёж. это война. настоящая. там гибли невинные дети, женщины и те, кто пытался их защитить. я — просто исключение, ошибка системы, меня должны были грохнуть ещё в первые дни, но зачем-то судьба оставила жить. наверное, поняла, что ты тут один не справишься, — он едва заметно улыбается, утыкаясь носом в серёжин висок, и ощущает тихие подрагивания. — ты писал, что любовь — чума, но она — спасение, волче. ты же понимаешь, что, не люби я тебя, меня бы здесь не было. я бы не стал. я бы не смог, — он слегка поднимает голову, прикрывая уставшие глаза, из которых по одной вырываются слезинки. олег каждую подхватывает большим пальцем, прогоняя с бледного лица, и от этого крохотного-гигантского жеста утерянной заботы ещё больше плакать хочется. — недооценивал я тебя, — ласково шепчет он. — в смысле? — непонимающе хмурится серёжа. — ты сильный. очень, — это проговаривает в макушку человек, созданный, кажется, из стали, прошедший через смерть и вылезший из её охапки живым. чужая ладонь вдруг выскальзывает из крепкой хватки и ложится на бедро, проделывает извилистую дорожку наверх, а после несмело ложится на пах, скрытый грубой джинсовой тканью. — серёж… ты не обязан, — едва ли не задыхается вдохом олег, застывший взглядом в умоляющих глазах напротив. вот где настоящий спуск предохранителя, а не на этих ваших винтовках или стволах. разум шепчет смешливым тоном на ухо: — твари мы дрожащие, прошедшие смерть, или право имеем? — и добавляет, от смеха утыкаясь носом в плечо: — на секс. олегу стоит огромных усилий не рассмеяться в голос — боится момент испортить, хотя его уже, конечно, ничего не испортит. вокруг развешаны картины брюллова, рембрандта, даже вон, в углу, «рождение венеры» боттичелли, но ни одна из них не сравнится с нежно-покорным серёжей, сползающим с дивана на пол и устраивающимся между слегка раздвинутых ног на коленях. звук расстёгиваемой ширинки оглушает в тишине вечера, а затем олегу приходится сжать ладонями велюровую поверхность сиденья — серёжа, стянув чужие брюки и нижнее бельё, с нескрываемым удовольствием сжимает член, сверкающий каплей смазки на головке. порнушно слизывает её, глядя снизу вверх, как тогда — на крыше. только теперь — не приторно сладкое вино. теперь — вкуснее. олег наверху откидывает голову в немом стоне, и это скручивает узел желания в животе, когда хочется ближе, сильнее, под кожу залезть и стать единым целым. сквозь не до конца закрытую штору пробивается тусклый свет фонаря, подсвечивающий длинные, так идеально огибающие ствол пальцы. серёжа потихоньку двигает ими — то ли специально дразня, то ли не зная, как будет лучше. даже сквозь пелену возбуждения олег понимает, усмехаясь, — второй вариант не может быть правильным. разум как никто другой знает, что лучше. улыбку с его лица серёжа снимает тут же, одним ловким и плотным движением вырывая протяжный стон, заполняющий комнату. — можно я… олег его прерывает, хрипя от поверхностного дыхания: — тебе всё можно. и тот поднимается, коротко и будто бы смущённо касаясь губами чужих, но ему отстраниться не дают — поддерживают за талию и притягивают ближе. сегодня, здесь, сейчас они имеют право на вязкий и спокойный поцелуй, без спешки. серёжа наощупь свободной рукой мокро скользит по члену, заставляя делить один на двоих воздух и одни на двоих звуки, пока не чувствует особо болезненный укус за нижнюю губу и растекающуюся по пальцам жидкость. облегчённо смотрит в тёмные зрачки, ловя в них благодарность и каждое из возможных чувств, а после хитро подносит измазанные пальцы ко рту и размашисто проходится языком — олег закатывает глаза, прикрывая их рукой, и посмеивается тихонько: — серёж, какой же ты… — какой? — проглотив, довольно интересуется тот. — любимый.