Когда взойдёт солнце

Тьма, беспроглядная лесная тьма, что, казалось, пропитывала каждый вздох, порывисто врывающийся в болящие от напряжения лёгкие. Альфёдов нервно прислушался к окружающей тишине, но ничего кроме еле различимого шелеста листвы и свиста северного ветра уловить не удалось. Парень устало откидывается на жёсткий ствол потрескавшегося от времени дерева и на секунду позволяет себе устало прикрыть глаза. Нормального сна он не видел уже неделю — всё это время приходилось беспрерывно следить за обстановкой и раненным товарищем, пусть тот и настаивал на обратном. Арлабус тяжело переживал потерю одного глаза. Ему ещё очень повезло, что рана не воспалилась и начала нормально заживать, закрывая пустующую глазницу неровным слоем кожи. Зрелище было не из приятных, поэтому на третий день их одиночного скитания по лесу парень повязал случайно найденный кусок тряпицы на лицо, дабы прикрыть это уродство. Не сказать, что Лабус когда-то сильно беспокоился о своей внешности, но почему-то именно лишение глаза, о паре которых так увлечённо трещал Хайди, заставила его ощутить свою неполноценность. Впрочем, проблема его увечья была не только во внешней составляющей — потеря половины поля обзора сильно сказалась на ориентировании на местности. Первые несколько дней Арлабус не мог нормально встать — его вестибулярный аппарат попросту отказывался воспринимать такую перемену. Благо, Альфёдов не оставил своего покалеченного друга и носился вокруг него как курица-наседка. Его очень беспокоило то, что Лабус может навсегда лишиться возможности нормально передвигаться. К счастью, его серьёзные опасения не оправдались и уже на исходе первой недели Арлабус смог ходить и ориентироваться на местности немногим хуже, чем раньше. Конечно, он всё ещё не видел ничего по левую сторону от себя, но со временем можно было научиться и этому. Так что Альфёдову пришлось смириться с активизировавшимся другом, который будто желал восполнить те дни, когда о нём тщательно заботились. Выныривая из своих мыслей, парень вновь осмотрелся и, не заметив каких-то посторонних шумов, двинулся к примеченному кусту с дикой ягодой. Вот уже больше недели им приходилось питаться тем, что оставил холод подбирающейся зимы в их густом лесу. Благо, у них были достаточные знания о съедобных вещах, которые можно достать здесь, поэтому не сказать, что бы парни сильно голодали. Недоедали, это да, но голод не был их постоянным спутником. Собрав в тёмную тряпицу максимально возможное количество ягод, Альфёдов вновь напряжённо огляделся, прислушиваясь. Да, после произошедшего он стал ещё более нервным. Ну, а как иначе? Когда на твоих глазах убивают товарищей и жгут место, ставшее домом на несколько лет, ты волей не волей начнёшь беспокоиться о возможном скорейшем повторении случившегося. Тем более, сейчас они остались абсолютно одни — нет ни Ники, которая может защитить от диких зверей и агрессивных людей; нет Кэпа, который поможет с любым ранением, будь оно физическим или душевным; нет Жирафа, который будет верно охранять покой своих друзей. От последней мысли Альфёдов вновь почувствовал образовывающийся в горле ком. Нет, сейчас не время вновь возвращаться к перводневным горестям о потерянных. У них есть более важные вещи. Дорога в их импровизированный лагерь проходила через множество высохших кустарников и парочку крутых оврагов — добираться было неудобно, но это уменьшало вероятность случайных гостей. Альфёдов старался ступать предельно аккуратно, дабы не обронить ни одной ягодки, да и самому не скатиться по пологому склону. Арлабусу было намного труднее, особенно в первые дни — не счесть сколько раз он падал в этой области. Однако он с невиданным упорством продолжал ходить по проверенным другом тропинкам, будто специально заучивая их. Со временем это и вправду помогло — альбинос мог пройти всю эту «полосу препятствий» даже ни разу не запнувшись. — Что-то случилось? Ты задержался, — кажется, не только Альфёдов стал страдать излишней нервозностью. Единственный глаз Арлабуса так и сиял от переполняющего его беспокойства. Кажется, будто он только и делал, что сидел и считал минуты, которые обычно проходят до возвращения его друга. Впрочем, в их ситуации, это было бы вполне реально. — А, да так, решил немного передохнуть по пути, — пытается улыбнуться Альфёдов, выглядя при этом так, будто его несколько раз переехало машиной. Парень действительно очень устал за прошедшие дни и ему бы десяток-другой полноценного отдыха, но они оба понимали, что такая роскошь им недоступна. Каждый день было необходимо доставать новую порцию лесной еды, а так же хотя бы пару глотков воды из ручья, что находился в километре от их привала. — Может, ты отдохнёшь? — обеспокоенно осматривает необычайно бледное лицо друга Арлабус. Он понимал, что даже так он сможет дать своему товарищу лишь пару часов желанного сна из необходимых девяти, однако, это было хоть что-то. В их ситуации выбирать не приходилось. — Да, думаю, я вздремну пару часиков, а после мы пойдём за водой, — неожиданно легко и без лишних возражений соглашается Альфёдов. Всё же, его упорство имело свои границы, и заканчивалось оно ровно там, где начиналась крайняя грань его усталости. Даже глупец поймёт, что отправляться в продолжительный и непростой путь на грани обморока от недосыпа будет самой провальной идеей в его жизни. Альфёдов, пусть Ники иногда в шутку и говорила об обратном, самонадеянным идиотом не был, поэтому с искрящимся расслаблением в каждом участке тела прилёг на небольшой настил из собранных веток различных деревьев. Было не так тепло, как хотелось бы, но плотное чёрное пальто и так давало немало тепла его мерзлявому телу. Накрываясь своей одеждой на манер одеяла, Альфёдов вновь невольно вспоминает Джаста. Он понимал, что после произошедшего, скорее всего, они навсегда потеряли связь — брюнет вряд ли сможет найти их в бесконечных лесных просторах. Да и в их ситуации лучше не устанавливать новых контактов с остальным миром — кажется, что инквизиция подобно чуме может распространяться по любым доступным путям. Так что, морщась от фантомной душевной боли, Альфёдов вновь мысленно молится о том, чтобы у Джаста всё было хорошо и он не сильно тосковал о потерянных друзьях. Арлабус окинул взглядом мирно дышащего друга. Альфёдов действительно многое сделал за эти дни, и потому совершенно не удивительно, что его усталость была столь сильной. Лабус чувствовал свою непосредственную вину за сложившуюся ситуацию — если бы не его ранение и последующая адаптация, то он бы смог помочь в первые, самые сложные дни их одиночного выживания в лесу. Да, парень действительно корил себя за то, что не смог в той схватке оказать должного сопротивления, или хотя бы продержаться целым столько, сколько потребовалось бы другим, чтобы прийти к нему на помощь. Такие мысли били наотмашь по хрупкому самолюбию, заставляя опускаться в пучины самобичевания. На самом деле Арлабус всегда знал, что так или иначе достаточно слаб для этого мира. Это были не его жалкие мысли, а лишь констатация фактов. Парню очень повезло, что он смог узнать о первых месяцах своей жизни из первых уст. Многим альбиносам такой радости не доставалось, конечно, если они вообще доживали до того момента, когда могут осознанно задать такой вопрос. Так что Арлабусу повезло дважды. Всю свою первую половину жизни альбинос прожил в далёком северном поселении. Оно находилось далеко от самого ближнего района, поэтому и нравы там у народа были свободолюбивее. Холода здесь стояли лютые и длились десять месяцев в году, лишь на короткий срок сменяясь чем-то, что они снисходительно называли «оттепель». Именно в этом поселении однажды и появился безымянный свёрток с новорождённым владельцем. Неизвестные родители, явно не из местных, отчего-то решили обойтись со своим «неудачным» чадом особенно жестоко — они выбросили его прямо возле мусорных контейнеров. Тогда стоял лютый зимний мороз, поэтому жить ребёнку было дано не больше часа. Когда потом, рассказывая эту историю, дедушка Андрус вспоминал тот злосчастный день, то вновь невольно дивился неизведанным путям их судеб. Кто бы мог подумать, что именно в тот роковой час старый мастер дел по дереву решит выкинуть парочку ненужных бумаг, замечая возле одного из баков еле шевелящегося младенца. Старик и не помнит, как взял на руки окоченевшего мальца, да опрометью бросился к себе домой, даже не замечая неестественной белизны редких ресничек. Только отогрев и удостоверившись в живости своей находки, Андрус подметил эти особенности младенца, но и тогда он не изменил своего решения приютить брошенное дитя. Как узнал Арлабус позже, у его опекуна раньше была полноценная счастливая семья: любимая жена и трое детей. Они жили счастливо и в относительном достатке — работы столяра ещё тогда были очень популярны и востребованы. Тем более, его молодость выпала на момент, когда в обществе не так нагнеталось всеобщее неравенство, поэтому даже в их поселении всегда были все необходимые медикаменты и вещи первой необходимости. Однако, это всё равно не спасло жену Андруса от отсутствия квалифицированных врачей. Рак головного мозга поразил и сжёг её тело буквально за пару лет, оставляя после себя одинокого отца с тремя детьми. И вроде бы всё, прошла пора потерь и настало время спокойной семейной жизни — старший сын достиг совершеннолетия и собирался в самостоятельную жизни, младший сын активно интересовался делом отца, а любимая дочурка лишь только-только вошла в школьный возраст. Андрус редко рассказывал о своём прошлом и семье, но Арлабус точно видел, с каким теплом и трепетом он вспоминает то мирное время. И всё же, то был мимолётный покой, сменяющийся тёмными тучами хмурых бровей. Следующей потерей в его жизни стал старший сын Ким. Никто, наверное, и предположить не мог, что с виду спокойный и скромный юноша окажется затянут в агрессивную оппозиционную группу. Сам Андрус узнал об этом лишь тогда, когда в их поселение объявили о раскрытии сей группировки и вынесении ей самого сурового наказания. Многие тогда негодовали, что этим делом занимается инквизиция, ведь, по законам, всё должно было остаться под юрисдикцией правоохранительных органов ближайших районов. Чуть позже, кажется, каждый осознал, почему всё сложилось так — сжечь грешников имели права только те, кто их объявлял таковыми. В тот вечер Андрус потерял первого сына. Третье горе в этот раз не заставило себя ждать — буквально спустя пару месяцев по подозрению в соучастии канувшей в лету группе был схвачен его младший сын. Не смотря на все уговоры сильно сдавшего в силах столяра, молодого парня забрали и не вернули. Многие поговаривали, что его оставили в качестве верного прислужника, а кто-то не надеялся на сострадание и сообразительность инквизиции, поэтому лишь отрешённо вздыхали о том, что погиб мальчонка в «праведном» костре, вот и вся история. Однако Андрус верил и продолжал ждать, отдавая всю свою любовь последней дочурке. Мираэль росла доброй и сообразительной девочкой — она любила вышивать и читать множество накопленных её семьёй книг об окружающем мире. Когда ей исполнилось тринадцать лет, то она в открытую заявила, что хочет научиться тому, что должен знать хороший доктор. Она пожелала встать на этот тернистый путь, чтобы в будущем ни ей, ни её близким не пришлось пережить ту горечь бессильной потери, когда ты только и можешь, что наблюдать, как медленно чахнет дорогой тебе человек. Андрус говорил об этом с ощутимой гордостью, видимо, он до сих пор был рад выбору своей маленькой дочурки. Впрочем, светлой подростковой мечте не суждено было сбыться — Мираэль заболевает неизвестной болезнью. Тогда у них в поселении не остаётся никого, кто бы мог определить природу её болезни, поэтому Андрус из последних сил ищет в ближайших жилых местностях людей, владеющих этими знаниями. Он тратит все имеющиеся деньги, чтобы побывать во многих местах, даже самых отдалённых и неприглядных, однако, всё оказывается тщетно. Три года бесконечных мучений ослабили девушку, и в своё шестнадцатилетние она тихо умирает в компании своего измотанного и смирившегося отца. — Пап, ты только живи, — из последних сил тянется её хриплый и сиплый голос. Год назад она потеряла зрение, поэтому её взгляд направлен чуть мимо искажённого горем лица отца. — Я, мама, Ким и Кайрус будем ждать тебя там, но тебе пока рано идти за нами, — её слова звучали удивительно уверенно, будто Мираэль действительно верила в то, что говорит. — У тебя ещё столько великих дел, а наши… — грудная клетка девушки в последний раз порывисто вздымается, — давно закончились, — и замирает навсегда. Возможно, именно потеря всей своей семьи из-за гнилых устоев этого мира и подтолкнула старика к решению о том, чтобы приютить у себя столь «опасное» дитя. И всё же, он ни разу не высказал своего недовольства, ни разу не упрекнул за возможные сложности и не разу не позволил Арлабусу чувствовать себя обязанным. Андрус действительно всей душой полюбил мальчика, с которым его удивительным образом свела судьба. Так и стал, в тайне от остального мира, старый столяр растить маленького альбиноса. Имя он ему выбрал соответствующее суровым северным нравам, пусть сам мальчик был тонок и хрупок, будто самая изящная берёзка где-то в тёплых широтах. Андрус взял на себя ответственную и опасную задачу — вырастить из этого альбиноса достойного человека, несмотря на всеобщее порицание подобных «приручителей зла». Старику было по большей части всё равно на чужое злословие, ведь в его глазах единственным злом были те, кто в сорокоградусный мороз выбросили своё дитя на верную смерть. Арлабус смутно помнит свои первые четыре года жизни, но даже так, те смутные картины прошлого вызывали в нём неудержимый поток тепла. Андрус был в меру строгим и ласковым опекуном — спуску любопытному мальчонке не давал, но и лишний раз не наказывал, а руку и подавно не поднимал. Благо, сам Лабус рос пареньком тихим и застенчивым, поэтому проблем с ним было мало. То как раз на руку старому дельцу, ведь любой другой сорванец мог бы и нарушить строгий наказ о том, что за дверь ни ногой. Арлабус же слушался беспрекословно, а иной раз даже окна старался обходить, чтобы случайно не увидеться какому-то прохожему. Андрус стал для него тем родным человеком, которого его лишила судьба-злодейка. Старик с особой нежностью гладил мальчика по волосам, позволяя тому засыпать у себя на руках, пока он читал очередную глупую детскую книжку. Андрус относился к Арлабусу со всей серьёзностью, не позволяя ни на миг промелькнуть хоть капле взрослой надменности. Это привело к тому, что в свои шесть лет мальчик мог открыто и понятно изъясняться на многие темы, а также вести равные диалоги с наученным опытом жизни мастером. Конечно, тогда Лабус и думать не мог, что его добродушный дедушка невольно подыгрывал ему, выбирая самые лёгкие и понятные ему темы. Однако, больше всего из своего детства Арлабус запомнил момент, когда Андрус впервые позволил ему подойти к высокому столу в мастерской и понаблюдать за тем, что так старательно делал мастер. А посмотреть было на что: не зря старик был широко известен в их северных широтах. Его изделия были поистине произведением искусства — Лабус, даже не зная названия всех этих техник и деталей, мог понять, что это было искусно и восхитительно. Андрус, имея грубые широкие ладони, мог из не менее грубого и занозистого куска древесины создать изящную ручку для двери или ножку для стула. Как только наступила восьмая весна Арлабуса, старый мастер решительно настоял на том, чтобы паренёк перенял его дело. Лабус же был только рад научиться этому удивительному и очень завораживающему делу. Однако, суровая реальность кардинально отличалась от сладких мальчишечьих мечтаний о том, как из-под его руки, будто по волшебству, станут выходить изящные фигуры. Первый год парню пришлось получить немало ранений, работая на первых этапах обработки деревянного материала. Будь в Арлабусе больше спеси и характера, он бы обязательно взбунтовал, но паренёк лишь упорно глотал слёзы от боли в руках и вновь возвращался к своей работе. К десятой весне Андрус впервые доверил Арлабусу изготовление чего-то серьёзного — резной ложки для украшения чьей-то стены. Паренёк так волновался, что, кажется, сотню раз перепроверил все свои намётки, а когда встал за работу, то был готов прямо там и умереть от переполняющей его тревоги. Благо, мудрый Андрус не оставил своего нервного ученика без поддержки и точечно направлял все его чуть неловкие движения на верный путь. По итогу, первая работа вышла немного кривоватой и неловкой, но Арлабус настолько её полюбил, что первые дни после изготовления только и занимался, что таскал везде её с собой, подолгу разглядывая каждый изгиб. Наверное, стоит упомянуть и то, что Лабус почти никогда не задавал вопросов о причинах его вынужденной изоляции от остального мира. Конечно, когда он был значительно помладше, то при виде уходящего опекуна он искренне спрашивал о том, почему он не может пойти с ним, однако, одного «там холодно» детскому интересу хватало с головой. Арлабус не был истинным северянином, поэтому и тело его воспринимала температуру совершенно иначе. Даже в тёплом, отапливаемом доме ему нередко становилось прохладно, поэтому Андрусу, переступая через собственное недовольство, приходилось протапливать все помещения лучше обычного. Самому старику такие температуры были чужды, но здоровье своего названного внука для него было важнее. Возможно, Арлабус так бы и жил подобно принцессе, заточённой в замок, если бы однажды Андрус не решился рассказать ему всю правду. Тогда ему только-только исполнилось пятнадцать, но парень уже был мастером столярного дела, а также начинал задаваться серьёзными вопросами о своей жизни. Правда, будем честны, ему не понравилось — да и вряд ли кому будут приятны слова о том, что таких как ты в этом мире не любят, а если быть точным, то истребляют, как вредителей. Арлабус тогда не нашёлся с ответом на долгий и тяжёлый рассказ Андруса. Лишь спустя неделю он твёрдо сказал, что будет вместе с сильно постаревшим дедушкой до самого конца, а после обязательно найдёт способ выжить в северных долинах. На глазах Андруса тогда, казалось, впервые выступили настоящие слёзы — он крепко обнял своего внука и дал ответное обещание продержаться как можно дольше. Однако, людские слова не обладают чудодейственной магией и смысл их иногда далёк от того, что происходит в реальности. На шестнадцатую весну Андрус серьёзно заболел — то ли простуда, то ли чего похуже, но крепкий старик свалился в казавшуюся бесконечной лихорадку. Тогда Арлабусу впервые пришлось столкнуться с первой жестокой правдой этого мира — всё новомодное и действенное находилось далеко за стенами районов. У них же из лекарств были лишь многочисленные настойки из собранных в ближайших полях и лесах трав. Их варили местные знахарки, меняя на нужные в быту вещи. В таких поселениях попросту не существовало денег. Лабус старательно следил за здоровьем медленного угасающего Андруса. Многочисленные колбочки с отвратительной какофонией запахов давно были опустошены, и парень впервые с накатывающимся страхом задумался о том, что ему придётся выйти за пределы хижины. Эта идея вызывала в нём столько противоречий, но надвигающаяся беспомощность на фоне опустошения последних запасов заставила задвинуть всё на задний план. С последней склянкой Арлабус оделся потеплее и с долей тревоги шагнул к огромной и добротной входной двери. Внешний мир оказался совершенно иным, нежели мог себе представить парень через призму старого и мутного окна. Он был намного ярче и живее. Казалось, что даже воздух здесь совершенно другой, даже тех мимолётных моментов возле открытого ночью окна не хватало для полноты почувствованной картины. Арлабус потратил около десяти минут, чтобы привести свои мысли в порядок и наметить свой дальнейший путь. Ему было необходимо найти знахарку Левьен, которая всегда готова обменять пару склянок простой настойки на какую-нибудь замысловатую деревянную фигурку. Специально для этого Арлабус и прихватил парочку своих новых изделий. К сожалению, в отличие от заумных книг Андруса, в открытом мире не существовало чётких инструкций по тому, куда стоит идти и сколько времени. Лабус, боясь потеряться среди однотипных деревянных домов, нарезал круги вокруг, время от времени прячась от случайных прохожих. Впрочем, уже спустя полчаса таких хождений, когда собственные ноги начали подмерзать, он осознал, что иного выбора у него и не было. Так что, собрав оставшуюся решимость в кулак, парень попробовал обратиться к незнакомому мужчине. Тот оказался личностью в словах грубоватой, а в решениях порывистой, поэтому сразу же пропустил ненужные любезности и в приказном тоне потребовал выкладывать то, что Лабусу от него нужно. Парень, пусть и растерялся, но воспринял это как маленькую победу — он быстро, иногда сбиваясь от сжимающего тело холода, спросил путь до нужной знахарки. Мужчина пару секунд натужно поморщился, а после махнул куда-то в правую строну от себя. — Слушай, а ты вообще откуда, малец? — неожиданно, когда Арлабус закончил с поспешными благодарностями, мужчина зовёт его вновь. Взгляд его стал ещё более хмурым и внимательным, такой, какой ты никогда бы не хотел ощутить на себе, храня под меховых капюшоном белые водопады. — А я… родственник столяра Андруса, он приболел, а я приехал помочь, — наобум сказал первое, что звучало максимально реалистично, парень. Он сразу же почувствовал неладное, поэтому сделал еле заметные опасливый шаг назад. — Погоди, так у старика ж никогда не было никого, — кажется, этот ответ-отговорка не устроил мужчину и он сделал резкий шаг по направлению к зажавшемуся от пробирающего страха парнишке. — Врать мне вздумал?! А ну быстро говори, кто ты! В памяти Арлабуса отчего-то смутно отпечатались события тех минут. Лишь обрывочные картины того, как грубая рука сдёргивает с него капюшон, а он каким-то чудом выворачивается из чужого захвата, падая на снег. После этого в его голове лишь слышен зычный басистый крик того мужика: «альбинос! Демон!». Парень настолько перепугался, что не нашёл лучшего решения, кроме как бросится бежать в первую попавшуюся сторону. Он нёсся с такой скоростью, которую и не мог представить, а перед глазами была непроглядная снежная мгла. Очнулся он лишь в лесной чаще, загнанный, дышащий и смотрящий пустым взглядом прямо перед собой. Его крупно трясло, а сердце билось так громко и резко, что, казалось, будто оно вот-вот поднимется в горло выйдет прямо на особенно порывистом выдохе. Арлабус оглядывается назад и с замершим волнением понимает, что за ним никто не следует — это заставляет его немного успокоиться, приводя себя в относительный порядок. И всё же, парень понимает, что прямо сейчас совершил невероятную глупость, упомянув имя своего дедушки. Вряд ли люди теперь оставят его дом без внимания. Снедаемый собственными страхами, парень проводит оставшиеся дневные часы в лесу, наблюдая за косыми рядами деревянных домов. Он решает прокрасться в дом Андруса ночью, дабы забрать нужные вещи и попрощаться со своим дедушкой. Это было серьёзное и болезненное решение, но он надеялся, что жители поселения позаботятся о старом больном столяре. Тем более, что он не раз рассказывал о своих хороших отношениях со всеми знакомыми и соседями. Стоило первой рассеянной уходящим солнцем тьме лечь на заснеженную землю, Арлабус немедля отправился обратно в поселение. Двигался он максимально осторожно, огибая каждый кустик и дом с особой внимательностью. Теперь ему уж точно нельзя попадаться случайным прохожим — тот мужчина успел во всех подробностях рассмотреть альбиноса, о котором поспешил немедля доложить. Благо, в этот раз удача оказывается на стороне парня, и он без единой лишней встречи добирается до нужной улицы… Добирается и будто оглушённый замирает. Прямо перед его прошлым домом собралась внушительная толпа народа, а среди них маячат неизвестные люди в кристально белых одеяниях. Как узнает Лабус позже, это именно та инквизиция, о которой с дрожью в голосе говорит каждый без исключения. Они особенно выделялись на фоне темноватых одежд местного населения, однако даже они не могли соперничать с огромным деревянным столбом, воздвигнутым посередине небольшого перекрёстка. Арлабус с закипающим внутри беспокойством оглядывается, пытаясь понять причину происходящего, но его отвлекает резкий стук дверей его родного дома. Андруса выводят прямо так, в ночной рубахе и еле переставляющего ослабленные ноги. Лабус еле успевает прикрыть ладонью рот, из которого так и норовил вырваться возглас истинного страха. Люди, волочащие несопротивляющегося старика, не были одеты в белые одежды и, скорее всего, являлись обычными жителями поселения. Именно поэтому Арлабус чувствовал ещё больший диссонанс от происходящего. Как же так? Почему они так жестоки со своим товарищем, который, возможно, смастерил для них немало прекрасных вещей? Почему они волочат его, как несчастное больное животное? Что ж, на все эти вопросы парень получил короткий и убедительный ответ. Ещё никогда Арлабус не видел, как горит огромный костёр. Он не видел, как искрятся накиданные грубой кучей ветки под ногами ни в чём неповинного человека. Он никогда бы и не захотел увидеть то, как на искажённом безмерной усталостью лице дорогого ему дедушки появляется последняя, лёгкая прощальная улыбка, подобная тем, что сияла на лицах ангелов, на резьбе мастера. Арлабус кричит прямо в насильно прижатый к лицу рукав, пытаясь удержать льющиеся водопадом слёзы и наблюдая за тем, как прохладный воздух уносит крики в агонии умирающего столяра. Парень не помнил, как нашёл в себе силы подняться с холодного снега и, не разбирая дороги, пойти обратно в лес. На этом и закончилось его прекрасное, продлившееся шестнадцать лет детство. Арлабус знал, что более не сможет зайти в ставший таким родным дом, не сможет увидеть могучую фигуру дедушки, услышать его тёплый, глубокий голос и ощутить крепкие объятья, которые, казалось, могут скрыть тебя от всего мира. Всё в миг сгорело в алом пламени инквизиции, но не она была виновником произошедшего. Люди, напуганные люди, которые не видели и капли надежды в завтрашнем дне, для них возможность выжить, отвести от себя подозрения являлась последним прутиком в безразмерном болоте жизни. Впрочем, Лабус так и не узнает, что после инцидента со столяром всё поселение окатила волна вспыхнувших костров — неугодных найти не сложно, главное получить наводку. С того момента жизнь Арлабуса кардинально изменилась — теперь не было никого, кто бы мог позаботиться о нём. Ему буквально пришлось учиться жить заново, не имея при себе никаких инструментов или навыков. Андрус, конечно, научил его банальным вещам, вроде разведения костра, да добычи пресной воды, но вот то, как выжить в рекордно низкие зимние температуры было умением, не передающимся на словах. Первые дни парень действительно хотел сдаться и остаться умирать под ближайшим деревом. В его желудке не было ничего, кроме содранной со случайно попавшихся стволов коры, да пары глотков добытой воды. Этого катастрофически не хватало для нормальной жизни. Арлабус впервые ощутил давящее чувство бессилия, наполняющее всё его тело — двигаться не хотелось, как, впрочем, и жить. Зачем ему продолжать бороться, если его самый близкий человек мёртв, а впереди его ждёт суровый мир, в котором ему от рождения нет места? Лабус ответа на этот вопрос не знал. И так, засыпая под вой пурги, прикрытый промёрзшим тулупом, Арлабус вновь оказывается в том самом тёплом и уютном доме. Он шокировано осматривает до боли знакомые стены, пока с прострелившей сердце болью не замечает фигуру Андруса. Старик вновь что-то внимательно вырезает в небольшом деревянном бруске — парня всегда удивляло то, как эти широкие и грубые ладони могут так мягко обращаться с деревом. Арлабус старается удержать подступивший к горлу ком, неспешно подходя к дедушке. Сейчас он выглядел здоровым и бодрым, будто и не было той выматывающей лихорадки. — Ну что, уже хочешь присоединиться ко мне? — неожиданно с доброй насмешкой спрашивает старик, так и не оторвавшись от своего дела. Деревянные обрезки тихо падают на стол мастера, иногда укатываясь и под него. — Рановато ты руки опустил, малец, — чужой голос добрый и энергичный, почти такой же, как в далёком детстве. — Тебе жить да жить, дела великие делать. — Но я ничего не могу, — на грани раздирающих его грудь рыданий выдыхает Арлабус. Он пытается удержать свои эмоциональные порывы, ведь они могут помешать этому разговору. — Как это ничего не можешь? А чему я тебя учил всё это время? — казалось, что Андрус попросту игнорирует своего собеседника, разговаривая с самим собой. — Ты сильнее, чем ты думаешь. Ты смышлёный и находчивый — я не встречал таких людей ранее. Ты знаешь то, что поможет тебе в этом мире. Ты же, всё-таки, мой дорогой Арлабус, — неожиданно, Андрус поворачивается, и Лабус может видеть ту самую тёплую и нежную улыбку, на которую был способен только его дедушка. — И знай, я всегда буду рядом с тобой, — столяр протягивает парню искусную фигурку птички, что так старательно вырезал. Арлабус просыпается сразу, стоит его дрожащей ладони коснуться маленькой фигурки. Он вновь находится в пустом и холодном лесу, но теперь он не дрожит от пронизывающего ветра. Парень чувствует, как его медленно, но верно начинает согревать мягкий огонь, разожжённый где-то внутри него. Кажется, люди обычно называют это место душой. Что ж, тогда это стало моментом, когда сердце и душа Арлабуса засияли в унисон, придавая ему невиданный поток сил, чтобы двигаться дальше. Всё же, его ждали великие дела. С того момента Арлабус действительно взял себя в руки и через не могу принялся строить свою новую жизнь. Он упорно ходил по лесу, выискивая палки и ветки, которые станут основой его костров для обогрева. Он учился выслеживать и охотиться на мелких зверьков, что попадались в негустом лесу. Он вспомнил всё то, чему его учил Андрус, чтобы сделать минимальные предметы для выживания. Это были трудные дни, полные боли и новых ран, но Лабус упорно шёл к своей цели, уверенно продвигаясь на юг. — Лабус? Ты не спал? — слышится сонный и слабый голос Альфёдова откуда-то сбоку. Арлабус настолько ушёл в свои воспоминания, что и не заметил, как прошёл отведённый под дневной сон час. — Да, чего-то не спалось, — с неожиданным воодушевлением улыбается альбинос, смотря на своего потрёпанного друга. И всё же, он уже переживал ситуации похуже нынешней. Да, сейчас у него буквально отсутствовала половина обзора, и приходилось быть намного осторожнее, но разве это сравниться с одиночным выживанием среди тундры в невероятный мороз. — Что ж, нам пора идти за водой. — Ага, надо бы, — сладко зевает Альфёдов, потягиваясь и разминая застоявшиеся во время сна мышцы. Он заметил неожиданную смену настроения своего друга, но решил не расспрашивать об этом, боясь спугнуть столь необычный для их ситуации настрой. Отчего-то и у него значительно повысилось самочувствие, возможно, то был результат короткого сна, а может и изменившаяся атмосфера. Это было не так важно. — Надо будет двигаться быстрее, так как вчера солнце зашло ещё раньше. — Ну, всё-таки, у нас конец осени на дворе, — выдыхает облачко пара Арлабус, поднимаясь на ноги и стряхивая случайно налипшие кусочки листьев и веточек со своей накидки. Его одежда была гораздо скромнее той, что имел Ал, но годы жизни за полярным кругом принесли свои небольшие плоды. Привыкшее к переносу низких температур, его тело ныне комфортно чувствовало себя даже в минус двадцать градусов. — Не люблю я эту вашу зиму, — с напускным недовольством бурчит Альфёдов, поднимаясь вслед за другом и также отряхивая своё тёплое пальто. На самом деле было сложно смотреть на этот элемент одежды и не вспоминать того, кто его подарил. Ал действительно волновался о судьбе Джаста, ведь инквизиция могла прознать о его связях с альбиносами и тогда… Парень предпочитал не думать о таком развитии событий. — Увы, твоя нелюбовь её не отменит, — с усмешкой треплет чужие волосы Лабус, после этого беря единственную оставшуюся у них фляжку. Напоследок парень мимолётно касается пальцами повязки, что скрывала его пустую глазницу. Она давно уже не болела, но фантомные боли мучали до сих пор. Пройдёт немало времени, когда всё зарастёт до гладкой кожи. — Итак, веди меня, моя собака-поводырь, — улыбается Арлабус, вспоминая шутку, оброненную недавно Альфёдовым, когда они также вдвоём отправились за припасами. — Ага, иди за мной, мой слепой старец, — невольно улыбается в ответ Альфёдов, чувствуя, как неумолимо поднимается его настроение. Всё же, им повезло, что они спаслись вдвоём — в одиночестве лесная жизнь была бы гораздо труднее, хотя бы в эмоциональном плане. Конечно, они несколько дней пытались найти и остальных ребят, но, кажется, они решили не испытывать судьбу и покинуть этот лес. Было грустно осознавать, что они навсегда потеряли связь со своими товарищами, но такова жизнь беглецов — их пути тернисты и извилисты, поэтому никто не знает, куда они их приведут. Так они и вышли из своего своеобразного «лагеря», аккуратно пробираясь через многочисленные заросли и холмы. Арлабус старался идти аккуратно, но при этом так, чтобы Альфёдову не приходилось сбавлять обычного темпа. Сейчас это получалось гораздо лучше, поэтому парни надеялись, что им удастся вернуться до полного захода солнца. Эта часть леса не была также хорошо изучена и обжита случайными путниками, поэтому имелась небольшая вероятность наткнуться на дикого зверя. Встречу с ним парни вряд ли бы пережили без потерь — из оружия у них только потрёпанный ножичек для очистки дерева. — Знаешь, я тут подумал о том, что мы будем делать дальше, — они уже прошли их «заградительную полосу» и более уверенно шли по обычному лесу, когда Альфёдов неожиданно притормозил, оказываясь на одном уровне с Арлабусом. Он звучал действительно обеспокоенно, впрочем, его можно было понять — Лабус и сам задумывался об этом. Конечно, они уже жили вдвоём и делали это вполне неплохо, но это было приличное время назад, и возвращаться к подобному темпу жизни было занятием малоприятным. — То есть, мы, конечно, можем вновь отправиться в другое место и там обосноваться, но… — Да, я понимаю, — кивает Арлабус, видя, как тяжело даётся его другу этот разговор. Всё же, даже в его душе теплилась надежда на неожиданное воссоединение с потерянными товарищами. Возможно, они тоже захотят их найти в этих лесах и вернутся на разрушенное пепелище, где Альфёдов парой дней ранее запрятал тайник с указаниями об их местоположении. Надежда умирает последней. — Думаю, с началом зимы выдвинемся в сторону юга, а там уже найдём местечко побезопаснее, — парень говорил об этом с чётким расчётом на время, которое можно выделить на поиски их друзей. — Да, думаю, так и поступим, — старательно приободряется Ал, легко улыбаясь в ответ. Всё-таки хорошо, что они остались друг у друга — одиночество было бы худшим событием в их жизнях.

***

*** В помещении темно и сыро, впрочем, как и во всём этом подземном комплексе. Если затаить дыхание и проигнорировать шум заполошно бьющегося сердца, то можно услышать еле ощутимый для ушных перепонок звук капающей воды. Видимо, хозяин этих чертог не очень заботится об их комфортабельности для нынешних невольных жителей. Впрочем, целью их заточения являлось совершенно иное состояние — полная разбитость и смиренная покорность. Никому не нужны условия, чей комфорт может разжечь огонь затушенной надежды. Джаст напряжённо дышит, время от времени срываясь на поверхностный кашель. Горло почти не ощущается из-за раздирающей его боли, а любое лишнее движение заставляет захлебнуться протяжным стоном страданий. Парень старается двигаться как можно меньше, дышать как можно тише и даже плакать старается беззвучно. Он знает, что его тюремщикам отдельное удовольствие доставляют не только визуальные, но и аудио картины чужих мучений. Джаст же ещё не сдался, он не собирается отдаваться в лапы грызущего страха и отчаяния, в нём не потух огонь уверенности в спасении. Неожиданно, отчётливо и громко, среди мёртвой тишины этих длинных и тёмных коридоров, слышатся звуки размеренных шагов. Теперь Джаст узнает их из тысячи. Кажется, что просто невозможно забыть тот чёткий темп, с которым острые и твёрдые каблуки ботфорт ударяются об каменный пол. Парень сразу же напрягается, впиваясь ногтями в деревянные подлокотники. Напрягшиеся мышцы заставляют тугие кожаные ремни до боли врезаться в оголённую и толком незажившую кожу. Джаст чувствует, как на него невольно накатывает паника, заставляя его рациональную часть забиться в самый отдалённый уголок сознания. Теперь балом правил животный, первозданный страх перед более сильным и опасным существом. Джаст до последнего молился всем неизвестным богам, чтобы шаги замерли раньше или позже его собственной камеры. Он видел и знал, что здесь, кроме него самого, заточены и другие бедняги, судьба которых кривой тропой вильнула в эти каменные клетки. Однако, и в этот раз боги игнорируют его, ведь парень чётко слышит, как стучат каблуки возле его громоздкой железной двери. Слышится звук открывающегося замка и Джаста накрывает чувство безграничного бессилия: он снова здесь, он снова пришёл по его душу, он не оставит его до самого конца. — Оу, кажется, с каждым разом ты всё быстрее приходишь в себя, — чужой голос бодрый и лёгкий, будто мужчина просто пришёл к старому другу поговорить о погоде. Тяжёлая железная дверь натужно скрипит и громогласно закрывается, оставляя их двоих наедине. Джаст старается не смотреть на своего «собеседника». — Что ж, значит, можно увеличить количество наших встреч. — Джаст напрягается ещё сильнее, в его мыслях творится полный хаос — от одной идеи о том, что Диктатура будет навещать его чаще, становится плохо. Парень пытается успокоиться, чтобы не дать этому зверю в человеческом теле и капли желанных эмоций, но с каждой секундой выходит всё хуже. Не вовремя начинают болеть еле-еле затянувшиеся раны, а звук металла откуда-то сбоку раззадоривает фантомную боль. Джаста начинает трясти — он устал, он измучен и болен, ему нужен хоть час здорового сна, но всеобъемлющий страх держит его в постоянном полусознательном состоянии. — Итак, сегодня я бы хотел вновь задать тебе тот же самый вопрос, — мужчина достаёт длинный металлический прут и лёгким движением рук поджигает небольшую чугунную печку в углу комнаты. Все эти камеры специально оборудованы под нужды тюремщиков. — Раскаиваешься ли ты в своих грехах и признаёшь ли ты свою связь с демонами греховной? Джаст не понимал смысл этого вопроса — он уже не раз отвечал отрицательно, но иной раз и кивал, оглушённый внешней болью. По итогу всё сводилось лишь к новой порции телесных повреждений и продолжению данного «ритуала». Казалось, что Диктатуре просто необходимо соблюсти какие-то внутренние установки, чтобы продолжить начатое. Поэтому, в этот раз Джаст вновь отрицательно качает головой, понимая, что молчание лишь затянет последующие мучения. — Вот как, что ж, тогда мне необходимо вновь очистить твой разум от поселившихся там чертей, — в голосе священника ни грамма сожаления, лишь довольная усмешка. Диктатура будто потерял свою человечность, забыл о том, что окружающим людям можно и надо сочувствовать. Впрочем, если смотреть на его «деятельность», то подобное становится вполне естественным фактом. Мужчина вынимает покрасневший конец металлического прута из печки и делает пару широких шагов к зажавшемуся в попытке приготовиться к очередной порции боли парню. Он выжидает, рассматривает свою беззащитную жертву. Он точно знает, что парень не сможет сопротивляться его действиям, как бы он не хотел обратного. Всё же, не зря на этом металлическом стуле имелись такие крепкие, пусть и немного потрёпанные от прошлых «жильцов» ремни и цепи. Джаст закрывает глаза, дыша резко и надрывно — виски вновь простреливает привычной болью напряжения. Пусть он и знает, что страдания рано или поздно настанут, но это оттягивание всегда делает начало происходящего особенно болезненным и неожиданным. Диктатуре с удивительной точностью удаётся подгадать момент, когда чужая сосредоточенность спадает, рассеиваясь по всему телу. Он будто тонко чувствует состояние своего пленника, по-настоящему проникая в его голову и мысли. От этого становится особенно не по себе. Раскалённый прут резко опускается на левую руку, заставляя Джаста крупно вздрогнуть и дёрнуться, в бессмысленной попытке уйти от источника боли. Он слышит, как шипит под горячим металлом собственная кожа, плотно покрытая ожоговыми рубцами. Тошнотворный запах жжёной плоти забивается в нос и парень еле сдерживает рвотные позывы — его желудок пуст, поэтому максимум, что из него выйдет, так это взбурлившая желчь. Джаст продержался всего пару секунд и вновь позволяет отчаянным крикам рвать его горло. Тело бессознательно трясёт, и он мечется на стуле, стараясь хоть как-то спастись от этой нечеловеческой боли. Диктатура же будто и не замечает этого, продолжая упорно держать прут и вдавливать его в кровавое мясо, от которого идёт еле различимый дымок. Кажется, даже запах гари ничуть не смущал его чувствительное обоняние — дыхание мужчины ровное и размеренное, будто он занимался чтением книги в своём кабинете, а не пытал неугодного грешника. Слышится резкий смешок, и Джасту не нужно смотреть на ненавистное ему лицо, чтобы понять, что тонкие губы растянулись в довольной ухмылке. Прут резко отрывается от прожжённой кожи, и парень получает секундную передышку, которая сменяется новым приливом боли от места чуть выше прошлого. Металл уже не такой горячий, но всё ещё достаточно раскалён, чтобы раздирать зажившие раны и заставлять ослабшее тело биться в агонии. Джаст чувствует, как его лицо вновь становится мокрым — в таком состоянии сложно управлять собственными слезами, которые водопадами стекают по щекам. Внезапно, крик обрывается — истерзанные голосовые связки не выдерживают, и парень продолжает биться в конвульсиях, издавая еле различимые хрипы. — А? Уже всё? — теперь в голосе мужчины истинное разочарование. Он любил наслаждаться криками и беспомощностью, но только в комплекте. Когда же одно из его удовольствий пропадало, то интерес мужчины стремительно угасал. Джаст знает это, поэтому и старается кричать как можно громче, дабы каждый раз срывать голос. — Кажется, тебе стоит лучше тренировать связки, — недовольная усмешка становится последним, что видит Джаст. Сознание вновь не выдерживает перенесённого потрясения и позволяет окунуться в спасительную тьму. И там, во тьме, он впервые за долгое время видит свет. Он мягкий и не яркий, такой, который дарит нежное тепло, обволакивая исстрадавшееся тело. Джаст вдыхает полной грудью и с каплей удивления чувствует до боли знакомый запах леса. Парень промаргивает, отгоняя туманную дымку со своих глаз, и оглядывается вокруг. Да, он действительно оказался в том самом лесу, в котором пропадал последнюю пару месяцев. — Стой, Милдред, подожди, тебе нельзя убегать так далеко! — внезапно, слуха Джаста достигает голос, который уже никогда не надеялся услышать вновь. Он резко поворачивается, видя знакомую фигуру маленькой девочки, что весело улыбается, старательно убегая от своего неловкого «надсмотрщика». — Нет можно! Ники сказала, что мне нельзя уходить далеко одной, но ведь со мной целых два взрослых! — взобравшись на первое попавшееся на её пути поваленное дерево, Милдред довольно осматривает запыхавшегося Альфёдова, за которым, еле поспевая, подбегает и Джаст. — Милдред, но ты же всё ещё болеешь. Разве ты забыла, что говорил Кэп? — пытается достучаться до воодушевлённого прогулкой ребёнка Альфёдов. Они действительно ушли слишком далеко от лагеря, поэтому необходимо остановить неугомонную девочку и мягко направить её в обратный путь. — Кэп всегда мне всё запрещает! — недовольно дуется Милдред, складывая ручки на груди и показательно отворачиваясь от своих сопровождающих. Джаст помнит этот момент, произошедший месяц назад, и отчего-то воспоминания о нём отдаются сладкой болью где-то в области сердца. Он невольно смотрит на себя, ещё бодрого и воодушевлённого, видя в тёмных глазах искры светлых и искренних эмоций. — Потому что Кэп, как и мы все, очень о тебе беспокоится, — решается помочь своему спутнику Джаст, делая шаг вперёд и примирительно расставляя руки на манер приглашения в объятья. Он смотрит на задумавшегося ребёнка и незаметно приближается максимально близко, замирая в метре от старого дерева. — Если ты заболеешь или поранишься, то тебе снова придётся очень долго и неприятно лечиться. А ты же не хочешь пропустить первый выпавший снег? — Джаст до сих удивляется тому, как тогда вспомнил о такой простой уловке, чтобы привлечь внимание ребёнка. — Не хочу, — с сомнением бурчит себе под нос Милдред, поворачиваясь к подошедшему к ней парню. Её голубые глаза внимательно осматривают чужое лицо, ища хоть намёк на ложь. В итоге, она не находит причин возразить. — Ладно, я пойду в лагерь, — Альфёдов испускает тихий вздох облегчения, — но только если вы меня догоните! — неожиданно воодушевляет своим гениальным планом Милдред, резко спрыгивая с дерева и уходя от готовых схватить её рук Джаста. — Господи, как только Ники с ней справляется, — расстроенно тянет Альфёдов, наблюдая за тем, как девочка ловко перескакивает пару ветвистых корней и, с готовность продолжить бег, замирает в паре метров от них. — Возможно, у неё просто талант, — со смешком вздыхает Джаст, который тогда тоже предпочёл бы вновь спокойно прогуляться с Алом по лесу, нежели бегать за неугомонной девочкой. Нет, конечно, он всей душой полюбил Милдред, что была солнечным лучиком в лагере беглецов, просто за всю жизнь парень имел очень ограниченный опыт общения с детьми. — Да уж, с каждым разом я всё меньше сомневаюсь в этой теории, — с улыбкой выдыхает Альфёдов и вновь обращает внимание на Милдред, что нетерпеливо мнётся на месте, желая получить внимание своих сопровождающих. — Ладно, но это только в этот раз! — Хорошо! — вмиг отзывается девочка, замечая, как парни переглядываются и в следующую же секунду синхронно срываются с места. Громко вскрикнув, Милдред пускается наутёк, с удивительной лёгкостью преодолевая встречающиеся на пути естественные препятствия. Джаст, до этого еле поспевающий за своими спутниками, теперь вырывается вперёд и бежит в метре от девочки. Альфёдов, впрочем, тоже не отстаёт, но двигается гораздо медленнее, так как успел порядком устать после прошлого мини-забега. Милдред же будто и не знает такого чувства, как усталость — она не сбавляется скорости даже во время сложных поворотов среди сосен. Она настолько воодушевилась своей неуловимостью, что невольно потеряла внимательность к хвойному настилу под своими ногами. Всё происходит в одно мгновение — неудачно попавший под детскую ногу камень становится причиной стремительного полёта на землю. Джаст видит это, и всё внутри него падает от фантомного страха — его версия из воспоминаний, кажется, чувствует нечто подобное, так как стремительно ускоряется, подбегая к лежащей на сырой лесной подстилке девочке. Альфёдов также прикладывает последние остатки сил, чтобы поскорее оказаться около Милдред. — Ты как? Что-то болит? — сразу же обеспокоенно интересуется Джаст, поднимая девочку на руки и осматривая её испачканную одёжку. — Блин, ну так не честно! — неожиданно восклицает Милдред, заставляя обоих парней удивлённо посмотреть на её недовольное лицо. — Если бы я не упала, вы бы меня не догнали! — А вот если бы ты смотрела под ноги и была аккуратней, то обязательно бы выиграла, — с облегчением улыбается Джаст, ставя девочку на землю и взъерошивая её светлые волосы. — В лесных догонялках выигрывает не тот, кто быстрее, а тот, кто внимательнее. — Ну тогда я стану самой внимательной и самой быстрой, и вы не сможете меня никогда догнать! — пылко хмыкает Милдред, самодовольно вскидывая подбородок. — Обязательно станешь, но только тогда, когда перестанешь задирать нос, — усмехается Джаст, оглядываясь на переводящего дыхание Альфёдова. Всё же, альбинос не привык столько бегать, поэтому, даже при своей удивительной скорости и лёгкости, он не мог похвастаться такой же высокой выносливостью. — Ну а теперь нам пора в лагерь — уговор есть уговор. — У-у-у, — недовольно тянет Милдред, но на этот раз послушно разворачивается в нужную сторону. Отряхнув пару иголочек и листочков, прилипших к её одежде, она неспешно шагает по еле видимой тропе. Всё же, они ушли достаточно далеко от основных троп, используемых жителями лагеря. — Спасибо тебе, — на грани шёпота выдыхает Альфёдов, равняясь с Джастом. Девочка бодро шагала впереди, пока её сопровождающие могли расслабленно пройтись чуть позади. — Не знаю, что бы я делал, если бы мне пришлось гоняться за ней в одиночку. — Не стоит, мне только в радость прогуляться с вами, — улыбается Джаст, ловя взгляд алых глаз. Думая об этом сейчас, парень понимает, что тогда он действительно наслаждался каждой минутой, проведённой в компании альбиноса. Альфёдов обладал удивительной аурой, которая напитывала весь окружающий его мир чувством покоя и умиротворения. Рядом с ним Джаст впервые за долгие годы смог вспомнить то, как живётся без вечного груза его мыслей и обязанностей. К своему разочарованию, Джаст видит, как картинка перед его взглядом мутнеет и становится темнее — это означало, что он приходит в себя. Парень всей душой не желал покидать эти лесные просторы и вновь оказываться в холодной каменной тюрьме. Он не хотел оставлять то тепло алых глаз и менять его на зловещую пустоту холодных аметистовых омутов. Он из последних сил цепляется за растворяющееся в сознании воспоминание, но его фантомная ладонь лишь рассекает дымку лесного пейзажа. В следующее мгновение его пальцы вновь впиваются в жёсткий металлический подлокотник, а каждый участок тела наполняется болью. Джаст на секунду приоткрывает глаза, видя перед собой размытую картину серых стен. Парень беззвучно всхлипывает, роняя горькие слёзы на холодный пол. Он вновь остался один.