recuperatio

Сегодняшний день прошёл точно также, как прошлый, а тот был таким же, как и вся неделя до. Солнце, чьи лучи лишь недавно начали просыпаться, словно острые реснички, посещать белоснежную землю, изредка радовало людей своими тёплыми проблесками сквозь плотные снежные тучи, пока полностью не скрылось за горизонтом, исчезая, закрывая свой слепой глаз на всё происходящее в мире. Акума валялся на кровати, слушая тихие разговоры за стенкой — не специально, просто иного выбора у него не было — уже готовый провалиться в сон, пока у ног лежал мягкий пушистый комочек — единственный источник счастья в этой прогнившей и сырой коммуналке, с такими же гнилыми и серыми людьми в ней, как плесень на фасаде. Смотря на Мусю, улыбка непроизвольно лезла на лицо, затмевая негативные эмоции, съедающие сердце изнутри, которые то и дело накрывали Акуму с головой, топя его, словно кота в ведре. Идиллию прохладной комнаты, глухой, пустой — точно такой же, как и сам ее владелец — прерывает еле слышный стук в дверь. Тихий, почти застенчивый, неуверенный. Так не мог стучать сосед из сорок первой, так не могла стучать бабка, ковыляющая по коридору. Это могла быть маленькая девочка, заблудившаяся в этом царстве теней, решившая по ошибке, что здесь находятся её родители. Стоило бы, наверное, напрячься, ведь прямо сейчас за дверью мог находиться его последний вдох, которые тот испустит, стоит ласково впустить в свою скромную обитель заблудшего странника. Но волнение в груди не бьётся, даже не скребёт ребра изнутри — его попросту нет, как нет и колкого страха перед хлипкой дверью. В искажающем силуэты глазке виднеется склонённая вниз голова, поделённая на две части — рука неосознанно проворачивает замок, глухо щёлкая им в тишине комнаты. — Я, э-э, — Курсед кажется напуганным — тёмные глаза сияют бездонными колодцами, готовые вот-вот поглотить человека, стоящего рядом, в оттянутой полосатой кофте и домашних штанах, таких контрастных на фоне уличной одежды, что невольно щёлкает в груди, и загнанным в угол. Это очень сильно отличается от его обычного состояния — властного, высокомерного, смеющегося всем в лицо, не скрывающего своего надменного величия человека. В его руках затерялась парочка увесистых пакетов, ручки которых режут мягкую кожу обветренных ладоней. — Я Мусю проведать. — Проходи, — Акума без задней мысли пускает незваного гостя, устало зевая. Всё-таки недосып даёт о себе знать в самые не подходящие моменты — сейчас бы упасть на кровать, холодную, но мягкую, укутаться в большое одеяло и закрыть покрасневшие глаза, сливаясь с тихими стенами и белым бельём. А ведь на часах нет ещё и полуночи. Муся с интересом вертит своей мордочкой, расхаживая по постели, осматривая внезапно ворвавшегося человека. Она наверняка помнит его — убийца её хозяина смотрит на маленькое кошачье тело, и если бы воздух мог проводить электричество, то ободранные шторы мигом вспыхнули бы, озаряя багровым пламенем всю маленькую комнатушку. — У тебя есть стол? — Курсед уводит взгляд от двух чёрных глаз, оглядываясь по сторонам — только небольшой шкаф и табуретка, заваленная вещами. Акума живёт в ёбанной однушке, где всё видно, как на ладони. — Смотря для каких целей, — парень вновь зевает, прислушиваясь к голосам за стеной — они наверняка обсуждают столь внезапного ночного гостя одного из их соседей, перешёптываясь — зачем же такой молодой человек появился в этих местах. А Акума и сам с удовольствием узнал бы это — в его сонной, залитой усталостью и тоской голове не находилось ни одного адекватного предположения о том, чего хочет добиться Курсед в столь поздний час. Особенно такой — вломившийся с двумя пакетами, весь взъерошенный, словно пьяный и напуганный, с дёргающейся улыбкой и сияющими глазами. Он подходит к кровати, небрежно закидывая её скомканным пледом, подхватывая на руки Мусю, которая недовольно мяукает, цепляя когтями домашнюю кофту, чтобы Курсед мог сделать то, зачем пришёл, а Акума наконец — провалиться в такой желанный сон. — Ну, готовить, понимаешь, — он ставит пакеты на пол, не найдя лучшего решения, а те шуршат и звенят, набитые почти до краёв. Ловит на себе недоумевающий взгляд и тут же кивает, отрезая все вопросы. — Кухня там, что-нибудь такое. — Такой роскоши я тебе предоставить не могу, — Акума невольно усмехается, потирая нос рукой. Иногда наивность этого парня поражала — он вообще видел состояние здания, в которое только что зашёл, и квартир в нём? Неужели его не смутил утонувший в смраде коридор и источающая зловоние квартира, с покосившимся номерком «сорок три» — хозяин умер давно, а вместе с ним и та часть дома. — Но плита и холодильник есть в соседнем помещении, они у нас общие на пять комнат. Если ты пришёл сюда только для того, чтобы готовить, то здесь шумно и многолюдно почти всегда, поэтому не вариант. — Бля, — с губ срывается протяжный недовольный стон, но решение находится почти мгновенно — кажется, ничто не может потушить тот пожар, что сейчас вулканом разливался у Курседа в груди. — А если им заплатить? Акума хочет рассмеяться, но он слишком устал, чтобы собрать в голове остатки трезвого сознания. Его гость, вероятнее всего, изрядно выпил — от него пахнет холодом, сожженым кислородом и спиртом, совсем немного, но достаточно, чтобы нос слегка поморщился. Этот идиот собирается сорить деньгами налево и направо, думая, что все в этом мире можно купить — даже душу той бабки, что сейчас грозно стучит по столу. — Хм-м, — идея кажется до жути странной. Никто ещё никогда не платил алкашам из соседних квартир ради того, чтобы они разошлись по комнатам. Никто вообще никогда не платил здесь. Акума лишь пожимает плечами — даже если Курседа побьют, вряд ли это его остановит.— Я не знаю, это может сработать. Без лишних слов парень вылетает из комнаты, сбрасывая свою куртку на пол, не заботясь о том, что она может оказаться в грязи. Акуме ничего не остаётся, кроме как слепо последовать за ним, держа на руках недовольную происходящим кошку — если все же произойдёт что-то интересное — он не хочет это пропустить. Видимо, Муся тоже предпочла бы сон, а не ночные пляски по кухне, а самое главное — ради чего? Пока понятно было немногое, но противиться чужой воодушевлённости не хотелось от слова совсем — сил на это попросту не было. Стоя на кухне, он молча наблюдает за тем, как Курсед, изворотливый, склизкий, точно червь, вьётся вокруг столпившихся жильцов, пытаясь уговорить их освободить небольшое помещение, пропахшее тяжёлым сигаретным дымом и едким запахом алкоголя. Он достаёт из кармана штанов немного свежих банкнот, которые тут же оказываются расхватаны, спрятаны в растянутые карманы старых ночных сорочек. Улыбка сама лезет на лицо — ну что же за сюрреализм сейчас происходит? Справляется, на удивление, быстро, почти насильно выгоняя решивших поговорить с Меценатом людей, после чего показательно отряхивает руки. Теперь кухня действительно оказалась свободна, и Акума готов поспорить, что так тихо тут не было с момента его заезда в это проклятое холодное здание. Курсед спешно начинает доставать продукты, раскладывая их на немногочисленные грязные, пропитанные жиром столешницы, изрезанные тонкими линиями вдоль и поперёк. Брезгует от происходящего, когда невольно касается пальцами чего-то сырого, но почему-то не сбавляет энтузиазма, заполняя маленькую кухню едой — самой настоящей, которую уже давно не вносили в это место. — Я купил каких-то продуктов в магазине, в котором всегда закупалась мама в детстве. Вроде как оно вкусное, но я не уверен, — сам Курсед сталкивается с готовкой крайне редко, предпочитая быструю доставку и приветливых официантов в ресторане. Но то ли дело в вине, которым его напоил этот чудак Джузо, который сейчас наверняка спит в очередном сугробе, то ли в смеющемся Шигитори, умершем с открытыми глазами и ртом, все ещё источаемом звуки — противные, скрипучие, задыхающиеся, но проезжая мимо светящейся надпись «продукты», корвет сам тормозит, а тело безвольной марионеткой заходит внутрь — ему просто нужно отвлечься и сбросить с себя эту кожу, покрытую язвами. И его милый маленький мальчик, ручной, как эта чёртова кошка у него на груди, не посмеет ему отказать. — Если что, я не спиздел, для Муси тоже накупил хуйни всякой, вот, — протягивает такой же большой пакет, наполненный разного рода едой для кошек — начиная от сырых пакетиков, заканчивая висящими у кассы игрушками. Это дьявольское создание больше не трепало ему нервы, а значит заслужило немного похвалы. Стоило приглядеться, и Акума смог различить там и наполнитель с мисками — до этого он ограничивался ненужными тарелками, которые ему когда-то привозила мама в честь своеобразного новоселья. — Спасибо, наверное, — глаза также слипаются, а желание плюнуть на всё и пойти спать не сбавляет оборотов, но парень держится, опираясь о стену с оборванными обоями, чувствуя, как острый бетон царапает спину, потому что не хочет расстраивать Курседа сейчас, видя, с каким восторгом он раскладывает в ряд всевозможные йогурты и соки, шоколадки и засохшие вчерашние порожки. Акума не может не улыбнуться — всю еду наверняка растащат, пока он будет спать, и ему так и не удастся попробовать ничего из этого цветного разнообразия. Но говорить об этом вслух он не стал — может быть, он не хотел бы расстраивать парня вовсе. — Не хочу показаться совсем беспомощным уебаном, — Курсед разворачивается лицом к гостеприимному хозяину, скрещивая руки за спиной. Улыбается, тупя взгляд в чужом лице, где от недосыпа полумесяцами легли тёмные тени. — Но как варятся макароны? И тут до Акумы доходит, что он, кажется, влип по самое не хочу. Муся, что до этого хорошо умещалась на его руках, понимающе спрыгивает на пол, давая возможность своему новому хозяину разобраться с беспомощным знакомым, бесцеремонно прервавшим их сонную идиллию своим ураганным безумством. —Достань кастрюлю, — он перехватывает упаковку итальянской пасты из чужих рук, ощущая, как идеально ложится плотная упаковка, открывая её и разламывая небольшую часть на палочки. — В самом нижнем ящике слева. Курсед покорно выполняет просьбу, самостоятельно наливая воду из крана в покрытую копотью посуду. Как пользоваться старыми плитами, оставшимися тут ещё со времён постройки здания, парень не имеет ни малейшего понятия, продолжая ошарашенно стоять перед конфорками, смотря то на Акуму, что опускает длинные палочки в воду, то на предмет его страхов. Улыбка невольно лезет на лицо — такой серьёзный и самостоятельный с виду, а на деле не в состоянии даже с плитой справиться. Вот что делает с людьми переизбыток денег в карманах, и полная уверенность, что удобства и блага никогда не исчезнут из их квартир. Когда-то Акума тоже в это верил — хочется тихо посмеяться, но он лишь исполняет чужую немую просьбу, включая одну из конфорок. Курсед в это время вновь утопает в пакетах, в поисках чего-то, о чем парень может только лишь догадываться. — Я фарш ещё захватил, — поднимает небольшой вакуумный пакетик с кусочками мяса, надпись на котором гласит, что это мраморная говядина с местной фермы. Думать о том, во сколько эти 500 граммов обошлись любителю импульсивных покупок не хочется от слова совсем, поэтому Акума просто кивает, на глаз насыпая в кастрюлю соли. — И вино. Фарш оказывается на смазанной маслом сковородке — по комнате раздаётся привычное при жарке шипение, и разносится приятный мясной аромат. Кажется, что даже стены рады хорошим и дорогим продуктам, которые ни в какое сравнение не идут с той похлёбкой, что обычно готовят для себя жители этого здания. Бутылка в чужих руках выглядит куда правильнее, чем всё то, что он сюда принёс. Холодное стекло мерцает в тонких пальцах, пока на плите начинает шипеть сковородка и бурлить вода в кастрюле. Зачем был весь этот цирк, если они могли просто выпить — Акуме крайне непонятно, но он решает не задавать лишних вопросов, так просто мирясь с чужой аурой загадочности. Бокалов на кухне ожидаемо не нашлось, но даже это не может расстроить Курседа, смирившегося и с ржавой посудой, и со страшной плитой, наливая пьянящую жидкость из роскошной стеклянной бутылки в обычные гранённые стаканы, протягивая один из них Акуме. Муся, которой любезно положили в миску всего понемногу из этих двух огромных пакетов, и что на вид и запах оказалось лучше, чем всё то, что обитало в их старом, потрепанном холодильнике, мирно разлеглась на табуретке, поджимая под себя мягкие лапы, наблюдая, как тонкая спина маячит у плиты, рискую вот-вот растаять на этой несчастной кухне, полностью игнорируя мельтешащее перед глазами красно-черное пятно, одаривая его кошачьим презрением. — Зачем ты пришёл? — Акума морщится, когда раскалённое масло попадает на кожу, выскакивая со сковороды, перемешивая нарумянившийся фарш. Запах настоящего мяса окутал кухню, въедаясь в стены — их носы ещё не скоро почуют что-то, хотя бы отдалённо похожее на этот аромат. — Мне стало скучно, — пожимает плечами, усаживаясь на второй табурет, будто это известная всем истина, но по факту понятной она остаётся лишь для самого Курседа. «И одиноко» — сквозит между звуками, но кто они такие, чтобы заострять на этом внимание. Акума только хмыкает, свыкаясь с ещё большей таинственностью этого человека — как будто с ним его скука может куда-то испариться. — А ещё я пиздец пьяный, но это так, в дополнение. Градус оседает на плечи, тут же растворяясь, пробуждая внутреннюю непринуждённость и придавая всему, что их окружает лёгкость. Теперь дорогие макароны в поцарапанной кастрюле уже не кажутся чем-то странным и необычным, а мясо, что оказывает готовым в покрывшейся гарью сковородке навевает исключительно родные чувства, сравнимые с воспоминаниями о далёком детстве, в котором нет никаких забот, кроме подарка на день рождения и очередной ссоры с таким же маленьким другом. За тонким мутным окном воет проснувшийся ветер, ударяясь о хлипкие стены здания, закручивая мелкий снег в огромную спираль. Белый ковёр стелится прямо под машины, оставленные в небольшом дворе, тихом и тёмном, словно покинутом всеми жильцами этого дома. — Как думаешь, что будет завтра? — тихий голос Курседа тонет в озябшей комнате, где только затихла сковородка и кастрюля, а мерные удары ложки о стенки кажутся в разы громче, точно удары колокола на одной из сотен одинаковый церквей. — Завтра? — Акума хмурится, поглядывая на окно, но только мельком, прекрасно зная, что он там увидит. — Не знаю. Завтра может и не наступить. — Я про погоду, — вздыхает, чувствуя, как горечь оседает на языке — в его машине лежит пистолет, один выстрел и все — ни завтра, ни послезавтра больше не будут волновать этого мальчишку. Но рука крепче сжимает бутылку с плещущимся в ней красный вином — успеет ещё, сейчас ему просто хочется выпить. — Не знаю, вряд ли завтра появится радуга. Трупы в соседних комнатах замерли, уставившись в телевизоры, в разбитые потолки, сжигая роговицу глаза о тусклый свет мигающих торшеров. В коридоре что-то падает с глухим звуком, что эхом разносится по пустому помещению, мурашками прыгая на тело — Курсед невольно дёргается, ударяясь локтем о стол. Акуме все равно. — Какой твой любимый, — он неторопливо раскладывает сваренные макароны по тарелкам, что не очень красиво вываливаются со дна кастрюли, покрытой копотью и царапинами, всего с одной ручкой, погрызенной страшно представить кем. Не то, чтобы они были голодны — вино хорошо осело в желудке, наполняя его — немного, но этого вполне хватило, чтобы чувствовать себя лучше. Просто оставлять еду, привезённую Курседом просто так на столе — нельзя — никто не давал никакой гарантии на то, что, проснувшись утром, Акума не обнаружит кастрюлю абсолютно пустой и немытой, валяющейся на дне раковины вкупе с огромным количеством такой же грязной побитой посуды. — Цвет? — сам невольно улыбается заданному вопросу — они же не в детском саду, но по-другому он не умеет. — А по мне не видно? — вопрос слегка сбивает с толку, но Курсед показательно крутится, вскакивая с покосившейся табуретки, из-за чего почти падает на линолеум — всё-таки алкоголь в крови даёт знать о себе отсутствием координации. — Чёрный. — Мне кажется, тебе бы больше подошёл красный, — ставит перед ним тарелку, садясь рядом на точно такой же деревянный кривой табурет. Бровь Курседа непроизвольно выгибается, не совсем понимая, с чего Акума делает такие выводы. — Ну, не знаю, мне кажется, алый или бордовый — это прям твоё, такой же властный и роскошный, как и всё, что тебя окружает. Да и машина твоя тоже красная, если я правильно помню, — воспоминания о том дне невольно забираются в голову, словно не жили там все время до этого, иногда напоминая о себе тихим шёпотом, стоило Мусе уснуть рядом, прижавшись к боку, мурча и отдавая мягкое тепло от своей шерсти. Когда они познакомились, по-настоящему, в той кофейне, — на парковке было огромное количество разных машин, но Акума был уверен в том, что именно красный глянцевый корвет принадлежит Курседу. Иначе и быть не могло. — А у тебя? — парень садится обратно, от чего табуретка жалобно скрипит. Он не спешит притрагиваться к еде, окидывая её взглядом, в котором, пусть и скрыто, но сквозит отвращение и брезгливость — весь запал растворился, растекаясь по организму вместе с выпитым вином, расслабляя и насыщая сознание, отнюдь не этой склизкой едой. Акума лишь мысленно посмеивается, наматывая макароны на вилку — по памяти, он ел последний раз примерно прошлым вечером. — У меня нет любимого, все цвета по-своему ужасны, — звучно сглатывает, запивая съеденное вином. Сосуды заметно расширяются, а алкоголь потихоньку забирается в голову — если сейчас он попробует встать, ноги вряд ли послушают его. — Я бы сказал, что твой цвет — голубой, — Курсед пристально разглядывает чужое лицо, щурясь, собирая мелкие морщинки вокруг носа, полностью убеждаясь в своих догадках. Да, его глаза так и кричат о грусти и одиночестве, что утонуло на дне зелёной радужки, точно в морской пене, безуспешно скребущей по боку несущегося корабля. Даже в детских мультиках печаль всегда что-то синее, бледно голубое и одинокое. Правда, Акума видит в этом совершенно другой подтекст, откладывая вилку и тут же заходясь кашлем от нарастающего внутри возмущения. — Да не в этом же смысле, придурок, блять! Курсед хлопает парня по спине, заходясь искренним смехом — какой же Акума всё-таки забавный, точно хомячок, что бегает по клетке и тянет свою мордочку за пределы тоненьких прутиков. Жаль, что им осталось провести вместе совсем немного времени, что так быстро испаряется, тая на глазах с тихим тиканьем часов на стене. Хомячки долго не живут. Но Курсед даёт себе мысленную клятву, что проведёт оставшиеся дни с пользой для себя — разве это не то, что он так отчаянно хотел найти в этой игре? Всего немного веселья, радости, платонического удовольствия. И пока этот мальчишка, что сидит напротив, с покрасневшим от кашля лицом, и помутневшими от алкоголя глазами, может рассмешить его одним своим существованием — Курсед будет этим пользоваться, выжимая каждую каплю в свой свежий фреш. Даже если друг будет явно против. Парень осекается, мысленно ударяя себя по голове — какое ещё к черту слово «друг»? Оно неприятной горечью оседает на языке, ощущаясь удавкой на шее — кажется, что теперь, он должен чуть ли не горы свернуть за сидящего рядом человека, расспрашивающего его не о родителях и переписанном наследстве, а о себе, о Курседе, без дополнений в виде фамилии и отчества, о мыслях, о далеко запрятанных желаниях, не имеющих ничего общего с плотскими утехами, о мечтах, похороненных под плотным слоем скуки, сравнимой с пылью на верхушке неподъёмного двухметрового шкафа, который никто никогда даже не пытался смахнуть, а Акума смог, не прикладывая к этому никаких усилий. Просто смог не оттолкнуть, а заглянуть чуточку глубже, чем под дизайнерский лонгслив из бутика. На губы лезет навязчивая улыбка, не сходящая с лица ни на секунду, с того момента, как рядом зазвучал чужой голос, покрытый нечесаными волосами и укутанный в полосатый пуловер. Сейчас, сидя на кухне, промёрзшей из-за плохого отопления, в таком же холодном здании, будучи пьяным и весёлым, Курсед с уверенностью мог бы сказать, что он счастлив и, возможно, даже бы остался тут навсегда, только бы не прощаться с этим трепещущим чувством в груди, которое он успел позабыть, самолично убивая в глухих стенах одинокой квартиры. Нет, их нельзя назвать друзьями — Курсед просто пользуется тем, что этот мальчишка может дать. А Акума, кажется, совсем не прочь быть съеденным до последнего кусочка, как две тарелки макарон, лежащие в раковине. Время идёт, за окном уже начинает светать, ленивое солнце взбирается на небо, а это значит, что за такими диалогами ни о чём они провели, по крайней мере, больше шести часов. Муся уже давно дремлет у ног Акумы, изредка потираясь носом о собственную шерсть. Уходить так не хочется, но Курсед не имеет права оставаться — они не близки, и пусть сегодняшняя ночь и вино, что все ещё неспешно течёт по венам, растворяясь в крови, заставляют в этом усомниться, он не должен поддаваться провокациям разума. Он просто не мог поступить иначе, а глупый Акума не мог ему отказать. Последние минуты вместе они проводят стоя под козырьком подъезда, глазами впитывая разгорающееся утро, наблюдая за тем, как ночная вьюга занесла снежной шубой машины и деревья, и лишь огненно-красный бок корвета грациозно выглядывает наружу, точно костёр, топя застывшую воду. Озябшие пальцы передают одну сигарету Black&Gold на двоих, потому что Акума напрочь отказался идти в ларёк по таким сугробам. По его словам, Курсед и так потратил на него больше, чем кто-либо, а оставаться в долгу он не намерен. Если бы парень только знал, что те эмоции, которые он способен дать, стоят гораздо дороже, чем все вино в шкафу, привезённое из разных стран, чем любая машина с личной парковки, чем вся эта бесполезная одежда, с логотипом на всю спину и длинными лентами на штанах. Если бы он только знал, что ценник на тот смех, который вырвался сегодня на кухне, стоит в миллионы раз дороже всего, что Курсед когда-либо имел. Эта мысль заставляет криво усмехнуться — как жаль, что всему этому в скором времени придёт конец — в их истории будет красоваться уверенная точка, поставленная одним единственным выстрелом в голову, и почему-то мысль о чужой смерти впервые вызывает боль, неприятно ноющую где-то в грудине, но Курсед сваливает это на помутнение разума и количество выпитого — Акума тут точно не при чем. Он уезжает на своём красном корвете, держа путь к мерцающей точке GPS, все ещё не спуская улыбки с лица, довольствуясь собственной сообразительностью — почти полная пачка недавно купленных сигарет была незаметно оставлена в чужом кармане потрёпанной болоньевой куртки. Это меньшее, чем Курсед может заплатить ему в благодарность за этот вечер, потому, когда Акума осознанно стучит по стеклу чужой машины, парень лишь прибавляет газу, не планируя забирать подарок обратно. Этот мальчишка совершенно точно заслуживает ебанную пачку проклятых сигарет. Пусть сам он этого и не осознаёт. С каждым безжалостным тиком часов на стене, стрелка которых резала животно поджатую плоть, медленно, аккуратно, точно хирург, вырезающий почку в завешанном плёнкой гараже, становилось все более ясно. Тучи опустившегося неба раздвигались, словно горячие воды прозрачного моря, готовясь вот-вот явить свету лик великого пророка; в голове постепенно опускался нагнанный тревогой туман, простынёю окутывая усталые нервы. Становилось понятно — дела у всех шли паршиво, и с каждой секундой, длившейся теперь бесконечные вечности, становились ещё хуже. Однако Джузо не акцентирует на этом своего внимания, мерно нарезая фрукты, щёлкая ножом по деревянной доске. Улыбается сам себе, вслушиваясь в тишину зала — давно у него не было гостей, но сейчас небольшая квартира вновь наполнилась чем-то, кроме стойкого запаха месячного перегара. Появление Курседа в дверях не было чем-то неожиданным — Джузо ждал его, и ждал дольше, чем может показаться на первый взгляд. Ещё в тот самый вечер, когда они волей судьбы встретились в тёмном снежном переулке — ещё тогда он думал, что очередная запятая в тексте его жизни превратится в жирную точку, но его ожидания не были оправданы — они просто выпили. А, быть может, ещё в самом начале, сидя на удобном мягком стуле, он мысленно приготовился к смерти — хотя, кто в том зале был к ней не готов? Сейчас, когда парень сидит за его спиной, с напускным спокойствием рассматривая детали полупустой кухни — Джузо уверен — его часы вот-вот отобьют своё время, застывая навсегда. Тарелка с красиво разложенными фруктами невесомо опускается на самую середину стола, от чего Курсед мелко вздрагивает — видимо погрузился в свои мысли и совершенно забыл о том, что не один. В его голове сейчас бушевал такой же шторм, как и за окном — ветер тихо пел песни, ударяясь о стены домов, размазывая по дорогам пенопластовый снег. Зима вот-вот кончится, а люди все ещё хранят в душе надежду — на то они и люди, чтоб верить во всякую ерунду. — Как погода? — Джузо не был на улице со вчерашнего дня — последние деньги на карте были потрачены на ту самую дешёвую бутылку вина, а других причин появляться в свет у него просто не находилось — навряд ли продавщица с голубыми тенями захочет увидеть его снова, даже если он принесёт ей букетик цветов из подъезда. В каком-то смысле, Курсед сейчас являлся его спасителем, принеся в дом животворящую воду в винной бутылке. — Снежно, — за окном и вправду падали крупные белые хлопья, гонимые ледяным ветром. Окна в квартире оставляли желать лучшего, поэтому в тишине можно было услышать еле слышное завывание, но почему-то оно вызывало большее спокойствие, чем нахождение в тёплой комнате, освящённой желтоватым отблеском лампочки. Кроме как незаметного кивка головы Джузо совершенно нечего ответить — он не был мастером повседневных диалогов — ему просто-напросто не с кем было обсуждать то, как прошёл его день, насколько продуктивной или выматывающей была работа и почему завтрак, который он постоянно просыпает — самый важный приём пищи в течение дня. Все его разговоры ограничивались пьяными бреднями и бесполезными диалогами с холодными стенами квартиры, которые научились отвечать ему, внимая каждому слову, или такими далёкими серебристыми звездами, смотревшими с высока, но все они были не дальше, чем люди вокруг. Курседу, в свою очередь, тоже нечего было сказать, потому он аккуратно обхватывает пальцами бокал — удивительно, но кухня пьяницы хранила в себе что-то столь отдалённо напоминающее роскошь, которой кишит квартира и жизнь настоящих людей. Кухня поглощает тихий звон стекла после чока, бордовая жидкость приятно обжигает горло, согревая изнутри больше, чем алюминиевая батарея под подоконником. — Скажи мне, какого это — быть пешкой, возомнившей себя королём? — Джузо не отнимает бокал ото рта, из-за чего голос звучит приглушенно. Глаза непроизвольно закатываются — и снова этот его бред о том, что в игре есть что-то большее, чем карточные роли — кто-то, кто наблюдает за ними, строя свои интриги и тайные заговоры, но это всего лишь «мафия», а не партия в шахматы. — А какого это быть пешкой, смирившейся со своей участью и наслаждающейся ей? — парирует, не намереваясь более слепо следовать за голосом чужих речей. Ему хватило. После той ночи его снова начали посещать кошмары, только теперь в них часто мелькал голос Джузо, указывающий на то, что Курсед просто мышь в чужой запертой клетке. — Каждый берёт от этой жизни лишь то, чего он на самом деле хочет, — парень подхватывает тарелку с фруктами, удаляясь в другую комнату, шумя столиком на колёсах, перенося их небольшой ужин с тихой кухни. Гость может лишь слепо подчиниться, принося в зал бутылку вина и свой недопитый стакан. — Но никогда нельзя желать всего и сразу — это рано или поздно губит. — А какой смысл жить, если ты берёшь недостаточно? — пьяный мозг не справляется с прямыми намёками, создавая собственную цепочку рассуждений. Курсед садится на диван, откидываясь на спинку, делая ещё один глоток — вино, которое он купил, оказалось на голову лучше, чем то, которое они пили на улице. Тёплая жидкость скользит по пищеводу, приятно его щекоча, и скучные стены голой комнаты уже не кажутся такими ущербными. — Мир — это пир, и глупо уходить с него голодным, но и не стоит объедаться, — смеётся Джузо голосом, что звучит, словно загнанная крыса, скребущая в бетонной стене, торжествующе вытягивая руку с бокалом. Курсед хмурится — он этого не понимает. — А вообще — жизнь не имеет и толики смысла, мы сами придумываем его, — лукаво улыбается, словно сказанное только что — запретная истина, которую двуликому парню не дано понять, оставляя внутри неприятый осадок. — И я бы посоветовал тебе пересмотреть свои приоритеты. — Предлагаешь мне прислушаться к мнению незнакомого человека? — Я лишь хочу помочь тебе, — его глаза совершенно точно блестят, или это всё игра воображения? Курсед не уверен — в последнее время он перестал быть уверенным хоть в чём-то. — Похоже, ты уже увидел парочку ужасов, которыми наполнено это место, не так ли? — Джузо подбирает свои лохматые пряди, залпом допивая вино из стакана, откидываясь на спинку дивана уже с бутылкой в руке. Этот парень пьёт много и долго, вливая в свой организм красную жидкость, что легко заменила кровь в сокращающемся сердце. — Это отражается в твоих глазах. Ты знал, что глаз жертвы навсегда сохраняет в себе портрет своего убийцы? — Джузо делает один неспешный глоток. Неосторожные капли стекают прямо по подбородку, но парень смахивает их рукой, вытирая пальцы о длинный рукав своего свитера. — Интересно, какой будет у тебя? — тихо посмеивается, пока Курсед начинает мелко дрожать от настигшего его напряжения. Палец нервно стучит по ноге, отбивая сбитый ритм — именно так сейчас стучит его сердце, готовое лопнуть внутри грудной клетки, если этот парень не замолчит прямо сейчас. — Тебе часто бывает страшно. Ты точно что-то, да видел, — пытается заглянуть в душу, но сталкивается лишь с плотной пеленой, перекрывающей доступ к мыслям парня. — Только перед лицом смерти человек становиться тем, кто он есть на самом деле, и совсем не важно, будет ли это его собственная смерть, или… Курсед не нашёл в себе силы слушать дальше — хотелось отрицать каждое слово, что пьяным бредом выплёвывалось изо рта Джузо, но в глубине души он знал, что тот говорит правду. Горькую, как кровь Спасителя в бокале, и такую же смертельную, как шальная пуля в магазине его пистолета. — Я отойду, — когда его не спасает алкоголь, в дело всегда идут сигареты, и прямо сейчас он показательно достаёт пачку, намереваясь выйти в подъезд, подальше от этих бредней, что тенями начинают плясать на стенах. — Оставайся тут, — кивает, указывая на пепельницу, что покоится на узком, деревянном подоконнике. И вправду, к чему утруждать себя походами на улицу или в подъезд, если можно надымить прямо в гостиной? Открывается скрипящее окно, впуская в помещение прохладный воздух. Атмосфера как-то разряжается, и непонятно даже, действуют ли это так сигареты или свежесть морозной зимы. — На самом деле, мне жаль тебя, — в голосе слышна грустная улыбка, Курсед не оборачивается, зациклив свой взгляд на снегу, что ниспадает на землю в слабом сигаретном дыму. — Ты, наверное, не хотел себе такой участи, но с самого начала обречён на страдания. У нас то выбора не было, а ты сам обрёк себя на эти мучения, — вздыхает, выпивая последний глоток вина в бокале. — Жалкий. Жалкий. Снег вереницей скользит по тёмному двору, где дети безуспешно пытались построить хотя бы один комок, желая слепить себе зимнего друга. Жалкий. Ветер бьётся о стену дому, глухим воем падая вниз. Жалкий. Кислород сгорает, стоит ему проникнуть в тёплое помещение квартиры, смешиваясь с сигаретным дымом, зыбко искревляя картинку. Жалкий. Никотин плывет по гортани — жалкий. Он жалкий. Это ничтожество, которое только и умеет, что пить целыми днями, не замечая мира вокруг, говорит, что он жалкий. Да, именно так он и говорит. Жалкий. Ему, этому идиоту, жалко его. Жалко Курседа. Курсед в его глазах жалкий. Улыбка трогает губы, что начинают дрожать вместе с телом. Жалкий. Смех выбивается из груди, превращаясь в кашель. Жалкий. — Где ты купил это вино, оно очень хоро… — пуля попадает прямо в грудь, пронзая мягкую плоть, оставляя глубокие царапины на костях, тут же сводя с ума от вспышки боли. Окровавленные ошмётки красными мазками ложатся на стену, окропляя её светлые обои. Джузо рухнул на пол, не в силах простоять и секунды, задевая руками небольшой столик, где стояли заботливо разложенные фрукты и разлитое вино, принесённое гостем, сбивая весь пир, разбрасывая его в разные стороны. Находит в себе силы слабо улыбнуться, машинально сжимая место, откуда начинает сочиться кровь, тёплая и быстрая, заливая одежду и дрожащие пальцы, — его поминальный стол разрушен, ах, какая жалость! Парень чувствует, как сердце судорожно пытается качать ускользающую лимфу, задыхаясь от нехватки кислорода — пуля угодила куда-то в лёгкое, сжигая его ткань, запуская внутрь раздробленные кусочки костей. Они медленно ползут вверх по трахее, разрезая её изнутри — теперь организм будет убивать сам себя. — Самая тёмная ночь перед рассветом, но он уже близок, — изо рта начинает течь горячая кровь, быстрой струйкой, смешиваясь с точно такой же, вытекающей из груди. В нос бьёт сильный запах железа — как здорово! В детстве он всегда хотел быть терминатором. — Моё солнце уже зашло, но твоему лишь предстоит преодолеть этот путь. Путь затмения, страха и боли. — глаза бешено пульсировали, готовые вот-вот взорваться. Какого черта этот парень себе позволяет! Боль? У него кислородное голодание или почему вся речь вновь сквозит одним только бредом, лишённым разума, каждое слово которого хочет втоптать Курседа в грязь. Кто он такой, чтобы указывать ему, какая впереди ждёт судьба? Правильно — никто. Всего-лишь умирающая пешка, убитая за один ход. — Мы все однажды будем страдать, и ты сам в этом убедишься, — Страдать? Как смешно! Если кто и страдает, так это труп на полу, истекающий кровью. Нет. Нет, нет. Курсед страдать не будет — эта участь его ни в коем случае не коснётся, он, быть может, не святой, но уж точно не слабый. — Мафия не может страдать, — улыбается животным оскалом, давно сбрасывая с себя утренний человеческий облик. — Ведь ей не суждено умереть. Чего не скажешь о тебе, — брезгливо проводит ладонью по чужому плечу, тут же отряхиваясь. Лишняя кровь на руках ему ни к чему. — Пора бы смириться с тем, что в мире нет правды и справедливости, я убил тебя, Джузо, просто убил, шаришь? — Меня убил не ты, нет, — Джузо заходится в кашле, разбрызгивая свои внутренние органы повсюду. Поток кровь забивает горло, и он был готов выблевать её всю, смешивая с не переваренным ужином и выпитым вином — гадким на вкус, как и пришедший к нему в обитель человек с пепельным лицом и безумным взглядом. — Всех нас давно убил этот парнишка, ещё в тот момент, когда решил вступить в игру. Всех нас. И тебя в том числе, — звук, застрявший в груди наконец вырвался на свободу и долгий, переполненный болью вопль разорвал тело. Курсед падает на пол, не в силах более это терпеть. В голове разразился зловещий смех, словно змеиный клубок, в котором сплелись все голоса убитых им людей — мягкий вплетался в грубый и скрипучий, искажённый болью в спокойный, — это был целый хор ликующих голосов, поющих похоронную панихиду, настоящий реквием, режущий тонкие нити сознания, медленно, одну за одной, нотами, словно пулями, выстреливая прямо в цель. Курсед закрыл глаза — настолько смех был громкий и неконтролируемый, леденящий ужас сковал его тело, звеня тяжёлыми кандалами. Комната внезапно наполнилась горячим, удушающим воздухом, который исходил отовсюду — от стен, от натянутого потолка, от пола, что обрёл руки, и обвивал ими дрожащие ноги, скользящие и царапающие колени через штаны. На языке осел терпкий вкус горечи, словно в глотку засыпали не один стакан корицы, разъедающей трахею изнутри. От волны жара на спине выступил пот, он быстрыми ручейками побежал по лицу, которые Курсед безуспешно растирает ладонью, начинающей менять цвет. Нет. Это не пот. Наружу выступили быстрые дорожки крови, стекая вниз, пачкая густые брови, заливая нос и попадая прямо в приоткрытый рот, где смешивались с точно такими же каплями, вырывавшимися из уголков рта, тёмным багром заливая кристальную бледную кожу. Все его тело начинает кровоточить изнутри, заливая разбухающий пол. От стен листами отходят обои, открывая мясистую ткань, что скрывалась под ними все это время. Стены квартиры начинают трещать, сжимаясь и расширяясь, перекачивая быстро бегущую жидкость — гигансткое сердце гоняло по венам вино, оглушительно стуча, точно наковальня, дробя череп на маленькие кусочки. Вскоре все было залито одним сплошным цветом — цветом протухшего мяса, в котором было не различить, где опьяняющий напиток, а где — стуящаясь с тела кровь. С каждым разом, как сердце сокращалось, вливая новую порцию терпкого вина, желудок начинал дрожать, сжиматься до размера ореха, выталкивая наружу переваренную еду, что застревала в горле, слипшееся от накалённого ужаса. Джузо, лежащий около дивана, превратился в застывшую гору из плоти. Кожу обжигала собственная кровь. Когда багровое озеро заполнило весь пол квартиры, Курсед уже откровенно рыдал, потеряв в этом кровавом болоте все свое горделивое самообладание, не переставая сжимал волосы, наивно пологая, что это заставит голоса в голове заткнуться. Открыть глаза он не мог — слишком боялся увидеть вместо стен жёлтую склизкую, покрытую венами, мышцу. Внезапно, вместо удушающего смрада, в лёгкие ударной волной попал воздух — чистый и немного холодный, снегом покрывая все обгоревшие органы. Стало тихо. Горло неприятно слиплось, очень хотелось пить. Курсед открыл глаза — перед ним далёкий потолок, без единой царапинки или капли крови. Только белое полотно, точно больничная простынь. А вокруг — тишина. Он медленно повернул голову, что ответила ему тугой болью — никакого сочащегося из стен вина, никакого сердца. Только холодный труп на полу — бездыханный и неподвижный. Видимо, алкоголь взял своё, свалив Курседа с ног — он уснул в пьяном бреду, прямо на холодном линолеуме чужой квартиры. Все это был просто сон. Просто дурной сон. За окном танцевали маленькие снежинки, мерно опускаясь на землю. Уже утро, он пролежал на полу всю длинную чёрную ночь. Но пора собираться, утерянное самообладание вновь маской приклеилось в его лицу, закрывая собой все видимые изъяны, пока тело с болью встаёт с твёрдого бетона, — у него сегодня много дел. Нужно нанести визит ещё одному приговорённому к смерти. Победа уже почти у него в руках.

4\6

Организация, проводящая карточную игру, не несёт ответственности за физическое и моральное здоровье участников, что чётко прописано в подписываемом в самом начале договоре. Смерть или физические повреждения остаются на совести самих игроков.