recuperatio

Курсед не спеша поднимается по знакомому лестничному пролёту, перескакивая несколько ступенек разом, — маленькая оранжерея на втором этаже в духе тех самых многоквартирников с бабушками, которым кроме ухода за цветами и растениями в горшочках разной величины, заняться, в сущности, нечем, та самая банка на четвёртом для заядлого курильщика из одиннадцатой — с ним парню посчастливилось пересечься, когда он пытался убить Морфи в первый раз. Но чёртов коротышка всё испортил, ткнув пальцем в небо и попав в самое яблочко, правда, сейчас такого быть не может — игроков осталось трое и один из них — тот самый мальчишка, который смотрит на него своими чистыми глазами, не замечая, как тень за Курседом чернеет с каждым днём, засасывая безвольное тело, глубже топя его в липкой зловонной смоле. Щелчок двери в гробовой тишине квартиры звучит резко, громко, точно гром среди уже затянутого облаками неба. Морфи, непременно, в курсе — она следующая. Не понять этого было нельзя, а надеяться на другой исход — настолько наивно и глупо, что такое присуще только Акуме — его маленькому преданному мальчику. Она, вне всяких сомнений, готовилась к его приходу, прятаться от мафии всегда было бесполезно — GPS фиксирует каждое их передвижение, точно хищный сокол, готовый вот-вот вонзить свои когтистые лапы в глупую тушку. Девушка точно находится здесь, на расстоянии пары метров, быть может, в соседней комнате. Курсед не утруждает себя снятием обуви — скрываться не от кого, грязные следы на линолеуме не кажутся таким страшным проступком, который мог бы сдать его с потрохами. На этих отчаявшихся отбросов всем плевать — даже собственным родителям. С секунду думает перед тем, как зайти в комнату, из нижней щели которой пробивается неоновый свет ленты — в прошлый раз она была совершенно такого же цвета, поэтому складывается ощущение, что с того момента не прошло и часа, словно весь мир застыл в этих светлых стенах квартиры, не сдвигаясь и на миллиметр. Временная петля, что брошена на тонкие шеи — этим вряд ли кого можно удивить. Но сейчас все совсем по-другому — на горизонте вот-вот воспылает могучее солнце, сумрак вот-вот растает и ночь, длящаяся уже неделю, наконец покинет этот маленький город, где безжалостно орудует мафия. Безжалостно и безнаказанно. Курсед убил уже четверых людей, обрёк их на вечные муки преждевременной смерти без возможности отправиться на желанный упокой. Теперь каждая душа, заключённая в тех жалких телах, вынуждена скитаться по задворкам этого мира, утыкаясь в шумные улицы и тихие дворы, — их больше никто не услышит, никогда не обнимет и не простит за их грехи. Дёргает ручку двери, плавно открывая её — девушка смиренно сидит на заправленной кровати, а её лицо не выражает ни капли эмоций, но в тусклом свете можно заметить, что белок покрыт паутиной лопнувших капилляров. Уголок губ заметно дёргается — Морфи рыдала, а это значит, что его гениальный план мучений удался — эта никчёмная брошенка получила по заслугам ровно в тот момент, когда осталась совершенно одна в смертельной игре, потеряв единственного близкого человека, играющего с ней, но все же придающего сил и надежд. Сейчас же в этой комнате их только двое — и обратный билет есть только у него. Они смотрят друг на друга, вглядываясь в сердечную пустоту, что пожирает их изнутри, — она у каждого своя, в сознании плетут интриги свои, уникальные демоны, но тяжелый запах отчаянного одиночества смешивается с кожей обоих, правда понять это суждено не сразу. Слишком разные у них сегодня духи. Пальцы в кармане медленно обводят металлическое орудие убийства, играясь с самим собой, дразня, оттягивая садисткое удовольствие — это в разы лучше любого секса, любого алкоголя. Видеть отчаянное смирение в лице человека, которого ты убьёшь — самая сладкая конфета в этом запоздалом новогоднем подарке. Курсед не намерен спешить, разворачивая фантик медленно, наслаждаясь каждой еле заметной эмоцией на чужом лице. — Я выиграл, — тонкие губы дрогнули в ухмылке, но голос звучал показательно спокойно, разрушая звенящую тишину комнаты, разрывая её на части, как те липкие тени, что утаскивали Кусакабе за собой. Но рука, вопреки напыщенной самоуверенности, всё же мелко дёргается, направляя ствол на чужое тело уже во второй раз. Сейчас он не промахнётся — у неё больше нет и шанса на выживание. Ладони не дрожат, он уверен в себе и своих действиях, как никогда ранее. — Выиграл, шаришь? Я был убийцей с самого начала, но ваших куриных мозгов не хватило на то, чтобы убедить остальных голосовать против меня, — улыбается ещё шире, уже уверенной твёрдой улыбкой. Он выиграл. Да, выиграл. Он, мать твою, победил! По-бе-дил. И ему, как победителю, положена минутка, в которой он вдоволь насладиться чужими страданиями. — Твой парень бесконечно мельтешил у меня перед глазами, то сбивая план, то пытаясь вывести из игры, но у него всё равно ничего не получилось. В награду за все его проступки я даровал тебе жизнь, — держит выжидающую паузу, пока истерия пропитывает тонкие губы, окрашивая Курседа в сумасшедший, больной вид. Он уже хохочет, во весь голос, не скрывая своего превосходства над падалью перед ним — он в этой клетке хищник, а она — всего-лишь попавшая в ловушку мышь. — Жизнь без любимого человека. Надеюсь, что тебе понравилось, ведь теперь ты можешь спокойной умереть — твои часы уже вот-вот оттикают отложенное время, — пальцы ласково теребят курок, нажимая слегка и тут же отпуская — на мгновение дёрнувшийся глаз на чужом миловидном лице ощущается как самая лучшая награда. Сейчас эта чёртова игра подойдёт к концу, и он, наконец, сможет выйти из неё победителем. — Ты счастлив? — Что? — настрой сбивается, неожиданно падая, словно карточный домик. Вместо мольбы о пощаде или отчаянных возгласах о страхе смерти, присущим таким девушкам, как Морфи, он слышит простой вопрос. Эта сука ревела на самом первом собрании, наверняка впала в истерику после смерти её любимого олуха, а сейчас, когда её хрупкая и никчемная жизнь висит на волоске, она лишь задает смешные вопросы. Да она ещё большая идиотка, чем Акума. — Ты говоришь, что выиграл, — её голос кажется охрипшим, возможно, она в приступе истерики кричала настолько громко, что связки более не намерены были работать в полную силу. — Но ведь это не так. Я не последняя в списке смертников, и ты сам прекрасно знаешь это. Ответь, такая близость к победе делает тебя счастливым? — Тебе-то какое дело? — рука с пистолетом опускается также стремительно быстро, как и настроение парня. Предвкушение перед сладостной победой куда-то улетучивается. И почему эти бестолковые люди не могут просто молчать перед смертью? — Просто хотела удостовериться в том, что подонки, рушащие чужие жизни, не испытывают счастья. Умереть от рук такого совершенно не страшно и не обидно, — её губы трогает тоскливая улыбка, а взгляд устремлён куда-то в пол, утоплен в этих незамысловатых узорах светлого линолеума. — Гораздо обиднее жить с такими на одной планете, — она поднимает на него свои стеклянные глаза, не выражающие уже ничего — ни горести, ни страха, ни смирения. Они уже застыли, впечатывая на радужке одно единственное лицо — покрытое язвами, со вспоротой кожей, такое же уродливое, как и его обладатель. — Ну, давай же, стреляй, чего ты ждёшь? — Почему же вы, блять, никогда не молчите, — пальцы резко цепляются за длинные светлые волосы, больно оттягивая их, пока металл неприятно холодит кожу, уставленный прямо в висок. — Этот придурошный недодизайнер, возомнивший себя ни весть кем, упрекающий меня в двуличии; пьяница, что несколько дней умудрялся пудрить мне мозги своей бессмыслицей, — дёргает голову вверх, заставляя посмотреть ему прямо в глаза — широко распахнутые, вращающиеся, наполненные злобой и сеткой тонких капилляров. Безумие бьётся внутри этого парня, точно буря, разбивая корму заблудившегося корабля. Губы Морфи растягиваются в ласковой улыбке — Рейз бы верещал от счастья, видя, как чужое самообладание трещит по швам, сменяясь истерикой. Он бы непременно гордился ею. Если бы был жив. Курсед такой же потерянный в этом мире, как и они, а может даже ещё сильнее. — А теперь ты — сука, которой не повезло нарваться на уёбка. И где моя вина, если вы все — отчаянные долбоёбы, рассчитывающие на лёгкое счастье? У вас была возможность договориться, но вы даже этого не смогли сделать. Никчёмные. — Глупый, доказываешь мне, что я — бесполезная и слепая, но а сам-то ты разве на много отличаешься? Сил терпеть чужой лепет не находится, поэтому он немедленно выстреливает прямо в чужое сердце в попытке заткнуть этот противный голос. — Глупая-глупая мафия, — еле слышно проговаривает себе под нос, стискивая зубы, с трудом проталкивая звуки из голосовых связок. Резкая боль ударила в груди. Кровь начинает лить нескончаемым потоком из ровного отверстия, который, казалось, не иссякнет никогда. Шок от пронзившей тело боли распространился повсюду, место, где пуля разорвала ткани и мышцы жгло, словно по нему прошлись зажигалкой, подпаляя каждый нерв, пока он лопался, точно пузырь в детских руках. Было больно. Неимоверно больно. Но мысль, вспышками мигающая в умирающем мозге, притупляла все чувства — Курсед такой же неудачник, как и все они. А может даже ещё больший. — Вот кто ты. Курсед улыбается, глазами впитывая каждую каплю багровой крови, что заливает белоснежное бельё и розовое платье. Мило — настоящая сахарная дама, политая сверху вишнёвым сиропом. Как говорил Джузо — мир это пир? — что ж, если так, то Курсед готов самолично пожирать каждую из этих грязных душёнок, продающих себя по дешёвке в погоне за дорогой шкурой. Всем им нужны были деньги — какая жалость, что они их никогда больше не получат. На тихие слова девушки хочется рассмеяться — показательно громко и весело, так, чтоб ещё тёплое тело покрылось корочкой льда от бесчувственности стоящего здесь парня. Курсед стремительно подходит ближе, рассекая комнату точно корабль, дрейфующий на волнах, чтобы забрать карточку, коих у него уже целая коллекция — кровавые трофеи, какие весит его отец после удачной охоты. Пальцы брезгливо вытаскивают карту, заляпанную брызгами крови, из ослабших рук девушки, пока та медленно наблюдает за ним, почти не моргая, с каждой секундой чувствуя, как жизнь теряет краски, превращаясь в утерянный кадр немого кино. «Мирный житель» — как жаль терять такую бесполезную пешку. Краем глаза Курсед замечает почти полностью исписанный лист, с двумя прочерками внизу. Тело на кровати больше его не интересует — в этот раз ей ничего не поможет — улыбка оседает на лице — ей просто некому помочь. Бумага оказывается договором, тем самым, который заполняют участники для вывода мафии из игры. Внизу два пропуска — две финальные подписи — одна для истекающей кровью девушки, заполненная беглым отрывистым почерком, а другая — для Акумы, так и останется пустой навсегда. У них был шанс спастись, даже тогда, когда в живых осталось только трое — но время, это безжалостное время, лучший союзник смерти, ускользнуло так незаметно, что вовсе пропало, испаряясь в самый ответственный момент. Курседу хочется смеяться — какие же они всё-таки придурки. — Он отказался подписывать, — Морфи даёт ответы на все не озвученные вопросы, издавая тихие хрипы, отзываясь на шелест роковой бумаги, пока из уголка её розовых губ застенчиво просачивается быстрая струйка свежей крови. Ей уже тесно внутри маленького тела, ещё пара минут и кожа полностью побелеет, теряя даже самые маленькие капли. Улыбка растягивается на губах ещё шире — ну, конечно! Его мальчик. Его маленький преданный мальчик никогда бы не поступил так. Он бы никогда не предал своего хозяина, который так любезно даровал ему жизнь. Он лучше, он выше всей этой грязи — он благодарен Курседу за такой подарок, он видит его в своих глазах точно Бога, спустившегося на землю, чтобы подарить новые скрижали. Он видит его с сияющим нимбом и белыми крыльями, совсем не замечая, что все вокруг горит неконтролируемым огнём, что пламя сжигает все на своём пути, а в воздухе витает сладкий запах горящей плоти. Глупый, глупый мальчишка — обернись! Мы все давно упали в ад, а перед тобой, сияя двухцветной головой, стоит сам Дьявол, тянущий к тебе свои длинные пальцы. Курсед всё же не может удержать смеха — как же Акума неимоверно глуп. Он кладёт бумагу в карман, покидая квартиру, будучи уверенным в скорой смерти девушки на сто процентов. Доктор давно мёртв, поэтому спасти Морфи будет просто-напросто некому.

5/6

Чужие слова начинают доходить до него, долетая приглушённым эхом, когда он уже сидит в алом корвете, в попытках восстановить дыхание — всё-таки подъём на девятый этаж на своих двоих из-за неработающего лифта давал о себе знать. Акума — тот милый глупый мальчик, что являлся гарантом его победы — теперь его очередь пополнить небольшой послужной список, и эта мысль, почему-то, больно режет по сердцу, ровно, точно хирург, разрубая сжатые мышцы, вспарывая пульсирующую аорту, что, безусловно, очень настораживает. Он осознал одну маленькую, но до ужаса простую истину, пробежавшую по его спине и дрогнувшим плечам липкой тенью неминуемого отчаяния, — всё оказалось совсем не так, как он это себе представлял. Ему грезилась свобода, проникающая в лёгкие вместе с сигаретным дымом, машины, женщины, крабы, веселье, заставившее бы его трястись от садистского удовольствия. Но, вместе с этим, пришёл доселе неизвестный страх, граничащий с животным ужасом, тремор колющий руки, сжимающие холодную сталь пистолета и отвращение к табаку, не способному более перекрыть стойкий запах чужой гниющей крови. Но Курсед мотает своей двухцветной головой, решая подумать об этом позже — игра подарила ему возможность вершить не только собственную судьбу, но и распоряжаться чужими, а такой шанс, даваемый лишь немногим, упускать слишком глупо. У них есть ещё как минимум сутки, а там решение непременно найдётся. Оно не может не найтись. Покидает двор, сразу же направляясь в сторону пылающего корвета. Желание быть ближе растёт в геометрической прогрессии, притягивает невольное тело к жёлтым стенам шумной коммуналки, словно магнитом, противиться которому нет смысла — иначе он просто разорвёт плоть на части, ломая кости и сжигая кожу, словно парафин. Поэтому он не находит сил сопротивляться ему, по привычке заезжая за вином. У них осталось совсем немного времени, и его необходимо провести с размахом — он обязан сделать себя необычайно счастливым, при помощи этого парня, чтобы после, наконец, убить, и закончить эту дьявольскую игру. Неделя почти подходит к концу, и это осознание прошибает неприятным тридцати шести вольтным разрядом. И как Курсед ещё не умер? На белоснежной полке покоятся пять игральных карточек, помятых, запачканных чужой кровью, точно свежей утренней росой, девственной и чистой, не тронутой испорченными взглядами. Эта победа не достанется ему просто так, но он знал, к чему шёл, был осведомлён о том, чего это может стоить. И сейчас, стоя посредине холодной тихой комнаты, вцепившись взглядом в бесполезные бумажки, кажется, всё равно ни о чём не жалеет. Эти беспомощные и отчаянные нищенки заслужили такого скверного конца, после которого их имена забудутся, сотрутся из списка человеческой истории, и никто более не вспомнит их лиц. От скуки подходит к полке - он никогда не смотрел на карты долго и, кажется, теперь пришло время полюбоваться его детищем, его сверкающей на горизонте, словно уходящее солнце, победой. Бережно пересчитывает каждую, проводя пальцем по всем замечательным иллюстрациям - а ведь кто-то старался над ними, вырисовывал каждую незатейливую линию, надеясь передать полноту образа, но сейчас это более не имеет значения. Люди, которым насильно были присвоены эти роли, пришиты на их полосатые одежды, больше никогда не смогут исполнить их, сбрасывая маску, точно в парабасе. Осекается, кладя последнюю бумажку на поверхность - с каждой гланцевой поверхности на него смотрят совершенно иные глаза, когда-то закрывшиеся навсегда от его руки, от чего становится не по себе - кошмары все никак не отступают, душа парня каждую ночь, терзая глотку. Но чего-то здесь точно не хватает, понять чего именно не получается. Четыре мирных жителя, доктор, карта Мафии, что лежит в кармане плюшевого худи. Все шесть карт были введены в игру, но в квартире их было всего пять. Понимание приходит постепенно, и по мере осознания тихий смешок полностью заполняет просторное помещение тёмной гостиной - комиссар. Не хватает карточки комиссара. Акума ещё большая дворняжка, чем думалось Курседу. Этот придурок мог бы выиграть свои несчастные деньги и жить счастливую жизнь, наконец, стать кем-то, иметь имя и лицо, но он собственноручно выбрал быть убитым, убитым этими самыми руками, руками своего хозяина. Глупец. Глупый маленький-маленький песик. Истерический смех разрезает тишину квартиры - Курсед выиграл ещё тогда, когда вышел из того проклятого здания. Курсед уже выиграл тогда, когда в то здание пришёл Акума. Он точно не помнит, когда именно позвонил парню, предлагая сходить в торговый центр, но стоит в поле зрения появиться родной тёмной макушке и скрытому за линией шарфа лицу, все мысли почему-то испаряются, а улыбка сама по себе оседает на губах — не хищная, какой её видел мир до этого, когда совершенно рядом, в последних приступах боли, содрогалось чужое тело, а какая-то слишком мягкая, даже приторная, посыпанная сахарной пудрой. Воспоминания о словах Кусакабе вновь посещают голову — Курсед ведь так и не взглянул на собственный помятый портрет, который сейчас валяется где-то на одной из многочисленных полок квартиры. Мысленно делает пометку вернуться к этому, когда поздно вечером он будет дома, а сейчас вновь возвращается в реальность, где буквально в паре шагов от него следует родное живое тело. Внимательно следит за чужими эмоциями, когда они, наконец, заходят внутрь, бездумно блуждая по огромному количеству коридоров с магазинами, бутиками и ювелирными. Курсед постарался выбрать самый лучший из всех известных ему торговых центров, наскоро прокручивая в голове воспоминания об известных ему брендах. — Напомни, зачем мы сюда пришли? — голос выражает ничем не скрытое смущение, лежащее прямо на поверхности, пока мерцающий огнями, украшенный цветами и фотозонами фонтан в центре, стремительно приближается, точно огромный айсберг, вырастая на глазах. Если так подумать, Акума сейчас выступает в роли обычной содержанкой, за которой зачем-то увязался богатый бизнесмен с толстым кошельком в официальном костюме и лысым островком в районе затылка. Но благо, Курсед даже отдалённо не похож на всех этих стереотипных богатых дяденек, которых интересует лишь возможность переспать за один обед в ресторане, да и сам Акума далеко не красивая девушка с пышной грудью четвёртого размера и ростом метр шестьдесят. Хотя, схожести все же есть, и парень может лишь тихо хихикнуть, поглядывая сверху на непокрытую макушку — уже почти конец зимы, а он все ходит без шапки. — Когда у тебя День Рождения? — вопросом на вопрос, стреляет хладнокровно и точно в цель, сбивая с толку и не давая прогнуть свою линию в этом маленьком состязании. — Был два месяца назад. — Значит выбирай всё, что нравится, и можешь считать это подарком на следующий, — то, что парень до него не доживёт, они оба молча упускают, продолжая играть в эту слепую игру, где каждый свято верит, что секрет все ещё не принадлежит Полишинелю. Все это не имеет больше никакого смысла — лицо Акумы удивлённо вытягивается, а сам он резко притормаживает, кажется, не соглашаясь с такими условиями договора, который не успел толком прочитать. — А я что взамен? — Курседу на это хочется рассмеяться — этот мальчишка всегда так упорно настаивает на идее купи-продай, но они не на рынке, чтобы продаваться, а парень перед ним не торгует мясом, он всего лишь меценат, который преследует свои эгоистичные цели. — Не выказываешь ни малейшего сопротивления и позволяешь провести с тобой пару часов, — Акума не успевает возразить, упрекая Курседа в непристойности, как тот резко сворачивает направо, скрываясь в одном из светящихся помещений, бросая мимолётное «это мой любимый» за спину. Магазин был заполнен абсолютно разными вещами, что висели на передвижных вешалках, лежали аккуратно на полках и красовались в свете приглушённой подсветки — от типичных дизайнерских футболок, до классических норковых шуб, и все это с ценником, на который взглянуть страшнее, чем в зеркало утром, ведь количество нулей превышает число прогулов в университете. Стоит Курседу появиться в дверях, как его окружают десятки консультанток, похожие друг на друга, точно копии, хорошо сделанные, одинаковые, словно ожившие манекены, которые, по-видимому, очень хорошо знакомы со вкусом постоянного клиента, уже пытаются втюхать пару новых худи или штанов, но парень лишь мотает головой, спешно отговариваясь тем, что пришёл сюда не ради себя, взглядом указывая на незаметного человека, что так и остался у самых дверей, словно лошадь в стойле, зажатый металлодетектерами. — Шмотки тут просто заебатые, я тебе отвечаю, — быстро хватает за запястье, силой утягивая внутрь магазина, вывеску которого Акума так и не прочитал, да и запомнил бы навряд ли — он здесь первый и последний раз, и дело далеко не в часах за спиной. Курсед ведёт в ту части молла, где ему могло бы хоть что-то приглянуться, судя по тем вещам, что он обычно надевал, которые, скорее всего, были единственными в том маленьком шкафу. — Может тебе что-то нужно пиздец как? Кроссы новые, штаны, футболки, худи — че угодно, ты только скажи. Акума всё ещё не может найти ни одной причины для чужой воодушевлённости, столь сильной, что она даже начинает пахнуть — от нее исходит запах пластика карты и сухого привкуса наличных. И зачем Курсед так для него старается: тратит огромные деньги, пытаясь окунуть туда, где он никогда не будет своим — в роскошную жизнь, где нет места мыслям о долгах за коммуналку, о том, что холодильник абсолютно пуст, а последнее, что было в желудке — просроченный пирожок из продуктового за углом по скидке. Зачем он пытается утянуть в свой мир, привычный, такой правильный для такого неправильного парня, когда каждому понятно, что они — абсолютно разные, никак несовместимы, живущие на разных материках огромной Пангеи. Расстраивать Курседа не хочется абсолютно, да и сил на споры уже нет, поэтому Акума цепляется за первое, на что падает взгляд, забирая вешалку, панически стараясь избегать ценника, ведь стоит ему только завидеть набор цифр, как желание касаться этой вещи резко близится к нулю, словно его руки могут испортить эту ткань, вытканную самой Герой. Впрочем, одной вешалкой дело и ограничивается, ведь парень просто-напросто не знает, что ещё стоит взять — всё вокруг какое-то одинаковое, неинтересное, но говорить об этом банально страшно — это непременно расстроит Курседа, да и неудобно — сбежать сейчас будет как минимум смешно. — Мы можем позвать консультанта, — тёплая ладонь в перчатке без пальцев ложится на плечо, мягко сжимая, умещаясь, словно когтистая лапа хищного сокола. Тело пробирает мелкая дрожь, но Акума просто кивает, не найдя в голове ни одного достойного ответа. Это не его игра, здесь придётся принять чужие правила. К ним тут же подбегает одна из тех консультанток, что первым делом уцепилась за Курседа, стоило ему появиться в зоне видимости. Когда её взгляд, наконец, падает на Акуму, лицо непроизвольно кривиться, ломая дежурную улыбку, — может, на губах осталась пена от кофе или единственные приличные штаны оказались забрызганы грязью? Правда, Курсед не сказал о подобном и слова, значит дело совершенно точно в чём-то другом. Неприязнь — Акума нечасто замечал на себе подобные взгляды, стараясь скрываться от людей, не поднимая головы на улице. Незаметный, словно стеклянный, он мастерски сливался с серыми стенами зданий и с деревянными скрипящими партами в университете. Но сейчас эта милая девушка смотрела на него так, словно он — полное ничтожество, один взгляд которого портит вещи в этом дорогом магазине, делая «Мона Лизу» обычным подмалёвком для детских каракуль. Одно его появление в дверях обесценивает все эти бесполезные тряпки, и десятки глаз вокруг кричат ему об этом. Обстановку разряжает Курсед, который, по ощущениям, не замечает никакой напряжённости, и обыденно просит найти что-нибудь, что могло бы им понравится. Благо, чужой кошелёк здесь способен вызвать снисхождение даже по отношению к таким людям, как Акума, от которых пахнет не духами от Шанель, а сухой бедностью, ощущаемой, словно пыль, поэтому его руки быстро занимают вешалки с разного рода вещами. Похоже, Курсед не планировал уходить отсюда, взяв какую-нибудь недорогую пару хлопковых носков или дизайнерский шарф, что висел у самой кассы. В его планах было веселье, и сейчас оно заключалось в наряжении этого мальчика, что теряется на фоне мерцающих стен, словно новогодняя елка. Находясь в примерочной, Акума, наконец, понимает, зачем они сюда пришли. Приятный телу материал ощущается совсем иначе, и греет намного сильнее, чем его синтетический пуловер в полоску, не спадая в резинке и не волочась по полу. Найти хорошие штаны всегда было очень сложно, но рядом с этим парнем так не бывает, рядом с Курседом все всегда становится «просто». Судить о том, как на нём сидят те или иные вещи Акума не мог, сколько бы не смотрел на них в зеркало, а спросить об этом кого-то казалось чем-то очень постыдным — неужели самостоятельности не хватает хотя бы на то, чтобы оценить одежду? Это же просто кусок ткани, соберись, тряпка! Шторка внезапно отдёргивается, заставляя вздрогнуть, а в появившейся щели мелькает чужая чёрно-красная макушка. — Как успехи? — улыбается, когда видит Акуму вновь, слегка растрёпанного, с горящими после холода щеками на бледном лице. Осматривает чужой силуэт, бегло, не вдаваясь в детали, кивая головой несколько раз. — Тебе идёт. С плеч тут же спадает один из самых тяжёлых грузов, грохотом оседая на полу, стоит услышать чужой мимолётный комплимент — если это нравится Курседу, то нет смысла больше мучить себя этим сложным выбором, беря именно то, что понравилось с самого начала. Впрочем, никто не планирует отпускать его, неся в аккуратно упакованном картонном пакете одни единственные штаны в клетку, ведь стоит им покинуть один бутик, как они ныряют в другой, а затем в следующий и так до бесконечности. Под конец создаётся ощущение, что они обошли весь торговый центр, по меньшей мере, раз пять — Курсед умудрился затащить его даже в магазин техники, настаивая на том, что Акуме непременно нужна личная микроволновка и холодильник. Благо, отговорить его от таких безумных идей оказалось также просто, как убедить ребёнка в существовании новогоднего волшебника. Они неспешно покидают торговый центр, когда на улице окончательно темнеет. За то время, пока они пытались найти пару новых вещей для Акумы, на улицу уже успел опуститься густой мрак вечера, а всю поверхность запорошило лёгким слоем снега, который, вероятнее всего, растает следующим же утром, лишь играючи дразня прохожих своим рассыпанным бисером. Небо кажется удивительно красивым и светлым, несмотря на густые тучи, которые активно скрывают свет далёких холодных звёзд. В руках у Курседа пара пакетов, а на лице — слишком довольная улыбка. Ни одна, даже самая дорогая и желанная покупка, не делала его таким счастливым, как сейчас. Хотя себе он не взял ничего, кроме пирожка в пекарне на первом, вспомнив, наконец, что не ел, кажется, со вчерашнего вечера. Но почему-то в душе пела радость, в окружении пляшущих Сатиров, и сердце мелко трепетало, пока руку грели бумажные пакеты. И мир вокруг сразу становится приятнее, и даже холод уже не вызывает приступов тошноты — пока рядом с плечом трётся точно такое же, немного ниже, и смущённое от недовольства, хочется смеяться и улыбаться, наконец, потрогав это далёкое пушистое Веселье. В голове невольно всплывают картины недавних событий: как консультантки из роскошного бутика смотрят на них, щуря глаза и шепча друг другу о неправильности происходящего — ну да, на месте этого маленького комочка уныния с тёмными волосами, скрывающими половину лица, должны быть они. Это ведь так решила природа стальных джунглей — мужчина дарит подарки тому, кого он физически хочет, но Курсед так не считает, когда уверенно прикладывает карточку к терминалу, даже не смотря на цифры на экране, потому что Акума, дико смущаясь, пискнул о том, что ему очень нравится эти пуловер и клетчатые штаны. Если так, то количество нулей на ценнике не имеют значения — Курседу всё равно некуда тратить этот виртуальный хлам, называемый деньгами. Акума идёт, как обычно рассказывая о чём-то своём, далёком и странном, а Курсед и не слушает почти — только смотрит в чужие глаза, что искрятся неподдельной ребяческой радостью, и улыбается лукаво. Это ведь он сделал его счастливым, именно он заставил его улыбаться, и пускай чужого изгиба губ не видно из-за того, что нижняя часть лица скрыта за линией недавно купленного шарфа — Курсед видит чужое счастье в расширенных зрачках и морщинках вокруг глаз. И не может не улыбаться в ответ — последние дни он питается счастьем этого маленького мальчика. Парень настолько задумался в моменте, что упустил товарища из виду. Не успевает сознание накрыть паника, как прямо в спину прилетает наскоро слепленный и отшлифованный комок снега, попадая точно в цель. Курсед на секунду замирает, чтобы звучно рассмеяться с чужого детского поведения, бросая пакеты на ближайшую скамейку, даже не задумываясь о том, что их может кто-то незаметно стащить, тут же наклоняясь к земле, набирая побольше снега, придавая ему округлую форму. Акума зеркалит его движения, счёт идёт на секунды. Небольшие комочки летают туда и обратно, превращая площадь перед торговым центром в настоящее поле битвы, падая, нагребая больше снега в руки, что успели заледенеть, и получая удары по куртке. Пустынную улицу заполняет ребячий смех, словно эти два парня — всего лишь несерьёзные дети, беззаботно проживающие моменты своей, только начавшейся, жизни, отдаваясь эмоциям полностью, не задумываясь о проблемах и печалях, что преследуют их почти ежедневно. Словно они не заточены в рамки жестокой игры, где выиграет только один из оставшихся участников, и они оба знают заранее — кто именно сможет покинуть финальную дверь, будто всё, что их окружает — не имеет значения, только снежные комочки, то и дело попадающие в плечо или в голову, и громкий, заливистый смех, сопровождающийся сбитым от активности дыханием. Сдаются минут через семь, устало ложась на белоснежное покрывало уходящей зимы. В конечном итоге, Акума всё же проигрывает, будучи более медлительным, и получает хороший и точный удар прямо в грудь. Мама в детстве говорила не валяться на снегу, чтобы не заболеть, но, благо, теперь они совершенно взрослые люди, которые сами могут решать, что же действительно стоит делать, а чего — нет. Акума, что соприкасается с Курседом левым плечом, звучно пытается отдышаться, вбирая лёгкими все больше кислорода. Обжигающего и холодного, — видимо на нём их незатейливая игра сказалась куда сильнее, сгибая это маленькое тельце пополам. На чужом лице хорошо слышится улыбка, когда тот начинает рассказывать какую-то историю из детства: про бабушку, что давным-давно умерла, пластмассовые ледянки, которые ему подарила мама на новый год, и высокую горку, что сейчас оказалась бы куда меньше, чем думалось когда-то. Детство окутывает их обоих тёплыми варежками, опускаясь на торчащие из-под шарфов носы пушистыми снежинками. У Курседа ничего из этого не было, но щёки почему-то горят от уличного холода, а руки промокли сквозь перчатки. И на душе расцветает что-то, что давно позабылось, кротко распускаясь в прогнившей почве. — Не хочешь в гости? — спрашивает, не поворачивая лица, так словно вообще сейчас не тут находится, а на другой планете, всматриваясь в бесконечные звёзды, осыпающиеся белым конфетти из чёрного бескрайнего мешка. — К тебе? — продолжает улыбаться, смотря на чужой профиль: он сейчас кажется более красивым, чем обычно — лицо не скрыто за шторой цветных волос, глаза не излучают присущей им загадочности, а губы растянуты, всего слегка, мягко и очень ласково. — Нет, к маме твоей, — Курсед слабо бьёт парня в плечо, прерывисто смеясь, ловя смех в ответ, в месте с сырым снегом в лицо. Ему нравится проводить время с Акумой, слушать его повседневные истории, попивая чай, слабозаваренный, скорее всего вчерашний, но отчего-то вкусный, и очень тёплый, способный согреть не только руки, но и такое беспомощное сердце. Ради парочки лишних часов он может отложить и свою недавно полученную роль, что обязывает его к убийству, и противоречивые чувства, что таятся где-то под толстым слоем дорогой, но такой бесполезной, в сравнении с ощущаемым теплом чужого тела, одежды. — Конечно ко мне.

Игру можно считать оконченной только в случае, если мертвы все мирные жители. В противном же, мафия считается проигравшей и не получает обещанного вознаграждения.