recuperatio

Ровный ряд сверкающих бутылок молчаливо стоит забором на одной из полок супермаркета. Вокруг носятся люди, сметают хлеб, печенье, пиво; дети шелестят пакетами сухарей, чипсов, громко и звонко пища своими не сломавшимися голосами о математике, сложных числах и окружающем мире. В телефонах у них играет заставка Бравл Старс, а в кармане всего одна купюра на всех — хватит ровно впритык, а если останется сдача, можно выбить игрушку в автомате. Женщина в длинном полушубке берёт одну из бутылок красного, не глядя, разрушая всю цепочку винных изделий. Джузо недовольно хмурится — он пол часа пытался понять, какой же из напитков лучше, а эта сука прошла мимо и сбила все мысли, витающие теперь в воздухе, словно выброшенные в космос обломки летающего корабля. В этом деле нельзя торопиться — тут нужен свой, индивидуальный и трепетный подход, как в знакомстве с женщинами. Например эта роковая красотка в багровом платье — явно не ровня такому сутулому, нестриженому парню, трущемуся в алкогольном отделе забитого продуктового. Она может лишь кокетливо улыбаться, хлопая нарощенными ресницами, оставляя на бокале свою метку — алую помаду, сочетающуюся с её длинным нарядом. Рядом с ней должен стоять он — господин стейк, в костюме при галстуке, пропахший деньгами и властью, с медиум прожаркой и веточкой розмарина. А вон та, что стоит у самого края, высокая блондинка в песцовой шубе. Шумная, весёлая, улыбается всем и каждому, дарит танец любому желающему, протягивая свою тонкую ручку для приветственного поцелуя. От нее пахнет цветочными духами, лёгкими, мягким шлейфом тянущимися за ней по всему этажу, пока она ускользает из виду, уйдя под локоть с товарищем лососем, приехавшем сюда на машине с водителем-лимоном. Джузо её не догнать, он может лишь смиренно вздохнуть, обращая внимание на другую красотку. Самая молодая, лёгкая, игривая. Смеётся звонким смехом, кружась в одиночном танце, пока подол юбки взмывает в воздух, яркий и розовый, такой же милый и невинный, как эта леди. Её впору называть девчонкой, одаривать венками из распустившихся ромашек, рисуя на асфальте неровные сердечки детскими мелками. Но она излишне ветреная, легкомысленная, воспоминания о ней выветриваются быстрее, чем ударяют в голову. Она слишком простая для этого мира, и от этого Джузо будет с ней слишком сложно. Кто-то толкает парня в плечо, случайно и не нарочно, тут же рассыпая картины прекрасного бала, со всеми изящными красотками и их напыщенными кавалерами. Повсюду более не светит чистый хрусталь, не пахнет мягкими духами, лишь непрекращающаяся музыка супермаркета и разговоры людей о работе. Только серая забытая унылость, с запахом мороженной рыбы и специй из соседнего отдела. Джузо закрывает глаза, наугад хватая одну из бутылок. Если Дионис не сможет забрать его к себе, увлекая песнями резвых Сатиров, то ему, вероятно, придётся найти что покрепче, разливая по нескольким бокалам припрятанный в шкафу абсент, по одному на каждого своего друга — того, что имеет честь управлять этим волнующимся телом; того, который говорит продавщице, что ей очень идут синие тени; того, кто прикладывает карту не глядя, уверенно, словно на ней не последние гроши; того, кто шутит анекдот про улитку незнакомцу на выходе из магазина, и даже того, возомнившего себя трезвенником, урода в этой цирковой семье. Правда, чтоб насытиться горячим алкоголем сполна, было бы неплохо потанцевать, закружится, словно те редкие снежинки, упасть на холодную землю, глазами рисуя созвездия на черном небе — одна веснушка, две, три, и вот, на лице рисуется уродливая ветрянка. Только удовольствие это, словно подростковая дрочка — краткосрочное и животное. Нет в ней чего-то, что способно вызвать улыбку — Джузо смеётся себе под нос, поскальзываясь на застывшей на дороге луже — и правда — совершенно ничего смешного, но почему-то от этого становится только веселее, и небо внезапно окрашивается пурпуром, улыбаясь ему в ответ. — О, мафия! Курсед резко замирает, невольно останавливаясь посередине пустынной дороги. Ему показалось, или пьяница, валяющийся в отнюдь не чистом сугробе, обратился к нему? Быть не может. Сердцебиение непроизвольно увеличивается, он поворачивается к парню на ватных ногах. — Ты мне? — голос предательски дрогнул, срываясь на писк. Чёрт. — А ты видишь тут ещё людей? — и вправду — улица была совершенно пуста, только редкие воробьи, не спящие в столь поздний час, подавали признаки жизни еле слышным чириканьем, да пара одиноких окон горели тёплым заревом восходящего солнца. — Конечно тебе! — Курсед не видит его лица, но чувствует, как на чужих губах расцвела предательская улыбка. — Не соизволишь помочь? Оставлять ситуацию как она есть нельзя — интерес берёт вверх над рациональностью, и он обхватывает холодную ладонь своей, резко потянув чужое еле стоящее на ногах тело, что словно тростина шатается на ветру. Кажется, теперь он понимает, кто это — тот самый пьяница, пытавшийся заговорить с ними на собрании, тот самый, что проспал всю их возможность выжить. «Я Джузо. Джузо Сузуя». Реплики эхом проносятся в голове Он вспомнил. Сердце ёкает в тесной грудной клетке, а губы дёргаются в неровной улыбке — пьяный кретин сам привёл зверя к наполненной кормушке, самолично подставил грудь для удара. Теперь не придётся выискивать замёрзший труп по улицам и канавам — вот он, стоит перед ним, улыбаясь в ответ. И почему же все участники игры такие круглые идиоты. В руке парня — дешёвая бутылка вина, которую он, скорее всего, даже не покупал, а украл в ближайшем супермаркете. — Будешь? — несмотря на чужой презрительный осуждающий взгляд, протягивает почти пустую бутылку. — Я же вижу, что тебе оно нужно, — Курсед любил вино, но оно в корне отличалось от того, что сейчас неспешно разливалось по чужому телу, заставляя шататься из стороны в сторону, точно осиновый лист на ветру в позднюю осень. Поэтому парень лишь небрежно крутит головой, присаживаясь на холодную перекладину вслед за случайно встреченным парнем. — Я знаю кое-что, — голос Джузо становиться тише, съедаемый холодом улицы, словно он сейчас поведает самый страшный секрет, который нельзя знать никому — даже случайно забрёдшему прохожему в этом косом переулке, куда ветер гоняет снежную пыль. Свет фонаря опускался на спутанные чёрные волосы, делая их похожими на крылья ободранного ворона, приземлившегося на землю, чтобы поживиться оставленной падалью. Секунда, и птица сорвётся с места, мигая своими бусинами вместо глаз, оставляя охотника ни с чем, удаляясь все дальше от его оружия, возвращаясь в своё лунное гнездо. — Один секрет. И я его тебе расскажу. — Что за секрет может знать такой алкаш, как ты? — Курсед слабо смеётся, искренне не понимая, почему этот парень, похожий больше на забытого на полу супермаркета бездомного, строит из себя святого в рясе и пропиской в Ватикане — он отпивает вина из горла бутылки, проливая пару капель на заляпанную куртку, вновь предлагая незнакомцу войти в обитель всех тайн и загадок Земли, провожая его по петляющим улочкам старинной библиотеки. Но Курсед снова вертит головой в разные стороны — от дешёвого пойла у него будет изжога. — Какой секрет может знать такой алкаш, как я? — Джузо затихает, улыбка с его лица стирается, но совсем на мгновение, тут же расцветая вновь. Он смотрит на парня, стреляя взглядом из-под своей длинной чёлки, слегка смахивая её в бок — глаза, похожие на звёзды на этом безоблачном небе, замыленные мягким алкогольным туманом, осевшим и на лицо, еле заметной красной пудрой, блестят. Смотрит и тихо смеётся, точно душевнобольной — скрежетом дверных петель и скрипом мела по доске — неуютно, холодно. — Какой же секрет? Тот, что лежит у тебя в кармане. Стальной, резвый конь, способный сбить с ног и такого дохляка, как Кусакабе, и такую машину, как Рейз. Только девичье тело ему оказалось не под силу — девочка-то ожила. Готов поспорить, ты тогда знатно удивился, испугался даже, наверное. На твоём месте я бы очень испугался. Знаешь, призраки прошлого нередко навещают меня — в детстве я убил крысу на чердаке дяди, этот грызун потом часто приходил ко мне во снах, а может и не только, мне кажется, я видел его и днём, кусал мне пальцы — так, что иногда я просыпался без ногтей. Правда, мне говорили я сам во сне сдирал их, но я то знаю, — холодный палец, слегка мокрый от бутылки вина, уткнулся прямо Курседу в лоб, от чего тот дёргается, введённый в ступор. Рука в его кармане заметно напряглась, пока лицо продолжало сиять безразличием — Джузо на это лишь громче смеётся, размазывая вино по коже. — Мы знаем. Знаем, что это была мышь. И Кусакабе тоже мышь. И я стану мышью. И даже ты. Станешь. Мышью. — Так, — Курсед выдерживает паузу после монолога, пытаясь собрать воедино сбежавшие мысли. Мышь. Он — мышь. Что за бред. С каких пор он слушает выдумки очередного алкаша, который еле стоит на ногах? Джузо ничем не отличается от тех людей, что спят в парках на скамейках и просят мелочь в супермаркете. Ничем. Кроме того, что он отчаялся настолько, что решил вступить в игру. Точно — кончики губ тянутся вверх — он ещё хуже, чем все пропитые алкаши с улицы. Он — отчаянный. Точно такой же, как тот идиот Кусакабе, которого он убил самым первым, который смотрел на него своими пластиковыми глазами. Ничем он не отличается. Но кровь, словно кисель, начинает медленно густеть в сосудах, расширенных парой глотков вина. Рука сильнее сжимает рукоять пистолета. — Ты утверждаешь, что я — мафия? Почему же ты не поддержал Рейза на собрании? Если думаешь, что Кусакабе убил я, то почему бы тебе не вступиться за остальных мирных и не доложить об этом организации? Или ты не настолько уверен, чтобы поставить на кон свои собственные кости? — Джузо в ответ молчит, лишь так же улыбается. Со стороны они выглядят как придурки — смеются себе под нос, смотря ровно друг на друга, пытаясь увидеть брешь в чужой защите, ударить сильнее, расколоть эту напыщенную маску. — Так же велят поступать правила. Или ты сам не прочь нарушить парочку? Не являешься ли ты, в таком случае, мафией — прикрываешься пьяницей, а сам плетёшь гадкую паутину, наблюдая за всей игрой сверху? — Все мы, так или иначе, записаны в список грешников, от этого никуда не деться. Даже если ты прикроешь один грех другим, в конечном итоге, все они встанут в один длинный, — он развёл руки в стороны, отклоняясь назад, чуть не оказываясь на холодной земле, переброшенный через перекладину низкого забора, но ладонь Курседа вовремя успевает ухватить парня за локоть, не давая тому примять своей спиной озябшие гнилые листья. Джузо на это лишь коротко кивает, не поднимая взгляда на спасителя, продолжая метаться по коридорам своего сознания, открывая каждую попадавшую на пути дверь. — Длинный ряд, и ни один грех не сможет спрятаться, клеймом оставаясь на нашей коже, — парень делает глоток остывшего вина, бутылка которого покрывается мутным паром от горячего дыхания. Капля срывается с горлышка, стекая вниз, разбиваясь о красные пальцы, выглядывавшие из-под длинного рукава свитера. Курсед следит за всем, не понимая, почему не может оторвать не только взгляд, прикованный к алкогольной лужице на обветренной коже, но и разум, что охотно ведётся на тихие речи Джузо. — Но с другой стороны, будь мы все чисты и непорочны, наша жизнь представляла бы одну сплошную серую унылость. Ведь, — парень делает паузу, всматриваясь в отдаляющийся купол неба, напоминая сейчас скорее наивного ребёнка, ждущего, когда по невидимым нитям пройдут струнные канатоходцы, когда отовсюду зазвучат приветственные фанфары и люди в цветных париках выбегут на земную арену, питаясь смехом детей, заполнивших шатёр. На секунду кажется, что нос улавливает слабый, но знакомый запах сладкой кукурузы, лопающейся на входе и больших облаков на палочках, липнувших к волосам. Но иллюзия быстро развеивается, стоит морозному ветру прогнать по степной пустоте улицы снежную пыль — пахнет далеко не попкорном и ватой, а настоявшимся виноградом из стеклянной бутылки, да и небо оказывается далеко не цирковым колпаком, а всего лишь зимней шапкой, опустившейся от тяжести не выходящих наружу хлопьев. — В конце концов, мы с самого сотворения мира пожираем друг друга. Иногда символически конечно, но чаще всего буквально. Пальцы тянутся к напитку быстрее, чем мозг может это осознать — плавные невнятные речи этого парня влияют на него каким-то особым образом. Выпить немного с человеком, которого уже совсем скоро настигнет неминуемая гибель. Выполнить последнюю просьбу угасающей души — в этой судебной мясорубке должен быть хотя бы намёк на людской гуманизм. — Ты поэтому назвал меня мафией? — выпивает совсем немного, оставляя возможность парню напротив добить себя этими несчастными глотками. Если в кровь попадёт больше, чем пара капель, глаза заплывут красным туманом, рука, вероятно, дрогнет в самый последний момент — права на ошибку у Курседа больше нет — вторая Морфи точно станет последней строчкой в этом безжалостном сценарии. — Это же очевидно! — Джузо смотрит на него так, будто парень спросил какую-то неимоверную глупость, все ещё пошатываясь, поправляя взбитые в клок волосы, забирая бутылку из чужих покрасневших пальцев. — Гордый, тщеславный, богатый, несчастный — ты самая подходящая мишень для этой роли. — смех растворяется во мраке улицы, звонко отсткакивая от спящих панелек и глухих дворов, оседая мелким инеем на голых ветках деревьев, тянущих свои острые когти к двум бьющимся сердцам, сменяясь пьяной полуулыбкой. — Мы все здесь всего лишь пешки, но и среди нас есть король. Ты знаешь его имя, точно знаешь, — Курсед не понимает, к чему клонит этот пропитый алкаш, но может лишь покорно кивать, надеясь услышать продолжение, так и не сказав ни слова. Рука в кармане бережно оглаживает ребристую ручку пистолета — одно неверное движение, и придётся разбудить всех спящих соседей, заставить окна вспыхнуть огоньками, а это излишне самоуверенное тело упасть наземь, словно камень, разливая на дорогу свое недопитое пойло. Но слова про «короля» не на шутку его заинтересовали, он готов подождать, продлить эту обрывающуюся нить, ради всего одного пьяного бреда. — Ты, наверное, думаешь, что речь про тебя, — ложь. Курсед вообще не думает, только пытливо выжидает, точно большая пантера на охоте, готовая вот-вот бросится на глупую антилопу. Несвязные буквы, прыгающие в чужой речи, медленно отключают мозг, превращая его в одну склизкую серую кашу. Видимо, вино и правда ужасное, а ведь он даже не пьян. Джузо лишь улыбается, не спеша продолжать свою мысль. Играет, Курсед знает это наверняка, поэтому показательно хмурит брови, на что парень лишь громче смеётся, заваливаясь на бок. — Мир вокруг намного проще, чем ты можешь себе представить. Самый настоящий Хаос не здесь, о нет, он давно покинул это место, и поселился тут, — Джузо выбрасывает пустую бутылку на землю, та со звоном приземляется на промёрзлую землю, оставаясь целой, укатываясь в глубь редких деревьев, посаженных вдоль дома. Он укладывает руку себе на грудь, пытаясь отыскать сердце под слоями тёплой одежды, останавливаясь почти у самого горла, сжимая его промёрзлыми красными пальцами. — В тёплом, нагретом саду под названием че-ло-век. А тот грустный парень… Он и есть наш король. Акума? Быть не может. Джузо непременно говорит именно о нём, но с чего бы ему быть королём? Этот маленький мальчишка, настолько бледный и хрупкий, что одно неловкое движение и он рассыплется, превратится в безвольную пыль на руках Курседа. Да, точно так и будет — этот преданный, словно побитая псина у забора, парень, так слепо верит всему, хлопает своими зелёными глазами, точно кукла в магазине, сжимая в своей маленькой руке чужую, большую и холодную, по локоть погружённую в едкую багряную кровь. Сжимает и не замечает, как сам пачкается этими несмываемыми грехами. Нет, он точно не может быть королём — если мальчишка король, то игра обречена на провал с самого начала. Он всего-лишь такая же глупая пешка, как и все участники этой чёртовой игры. Его глупая пешка. Его любимая глупая пешка. — Ты словил белочку, — начинает абсолютно спокойным голосом, пытаясь скрыть бушующий в голове шторм. — А я помог тебе встать. Советую пойти домой, если он вообще имеется, и хорошенько проспаться. Тебя могли увезти из-за подозрений в употреблении наркотиков, поэтому не советую дальше валяться в снегу. — Не-е-ет, — парень судорожно прижимает ладони к лицу, из-за чего его и без того корявую речь становится слышно ещё хуже. Мотает головой, точно в приступе, пытаясь сжать ее, расколоть, словно орех, в котором завёлся паразитический червь, выгрызающий ядро изнутри. — Ты не понимаешь! Мы все — отчаянные и обреченные! Все мы хотели жить лучше: лучше одеваться, лучше есть, иметь лучшую машину и лучшего человека возле себя. Мы хотели быть лучше. Но, в конце концов, упали куда глубже, гораздо хуже, чем остальные. И только этот мальчишка может нас спасти! — отнимает руки от лица, устремляя свой помутневший взгляд прямо в чужие глаза, из-за чего Курседа заметно потряхивает. — Часики тикают, ему нужно скорее решить, как поступить. Акума скучающе лежит на кровати, буравя взглядом потрескавшийся потолок. По ногам тянется колючий холод, а от щели в окне веет морозом. Он окутывает его по самую голову, забирается внутрь, в каждую клеточку остывающего организма, но делает это мягко, так по-родному, что сердце невольно замирает, прислушиваясь к тихому шепоту ветра, одиноко блуждающего по тихим темным улицам. Мелкий снег, точно пыль, сыплется сверху, откуда-то оттуда, где нет это серости, нет пустых дней и ожиданий — есть только бесконечная музыка, точно водопад, льющаяся отовсюду, и яркие надежды, пылающие вечным огнём. В прогнозе писали не будет и облачка — грозная туча хмурит свои набухшие брови. Зима решила добить их всех, издавая последние умирающие вопли о помощи, подмораживая тихие асфальтированные улочки. Собрание не удалось — они не смогли прийти ни к чему определённому. Хотя, как будто у них был на это шанс — несколько совершенно разных людей, эгоистичных до самых костей, давно упрятавших свои скелеты в самые дальние шкафы. Их всех объединяет только одно — желание подзаработать, не брезгуя никакими способами — а вот деньги им нужны далеко не на желаемые нужды. К богатствам тянутся не ради привычных вещей, а ради сверкающих излишков, только и всего. Во всем остальном — ничем не примечательные люди, опустившие руки, решившие, что быстрый лифт сможет за секунду поднять их на вершину Олимпа, но слепец вряд ли сможет выбрать верный путь, ведь их корабль давно несётся по реке Стикс, пока отчаянные руки хватают их своими обглоданными пальцами, утягивая на дно — один за одним. Мысль, что они проебали единственный шанс спастись ранит нутро сильнее, чем он думал. Как просто кричать сильные речи, находясь в безопасном месте, ругаться и пытаться доказать что-то такой же стене напротив, на деле же — стоит туману ночи опуститься на землю, а солнцу закрыть свой кровавый глаз, становится ясно — они обречены. Акума не рассчитывал выиграть с самого начала, и сам не до конца понимает, зачем подписал этот чёртов договор, если знал, что пути назад больше не будет. Рейз, этот самовлюблённый придурок, покинул игру навсегда, окрасив свою фотографию серым цветом, оставаясь лишь набором букв в утихшей беседе. Сердце всё же ёкнуло, когда наутро парень обнаружил смерть ещё одного человека, но так же быстро застучало снова — удивляться этому так же глупо, как наступлению ночи и началу дождя. Если вещи, которые, увы, человеку неподвластны, и если ты подписал контракт, соглашаясь играть по правилам, то должен мириться с подобными вещами, даже если в голове начинает копошиться паразитический червь, выгрызая стенки склизкого органа — Рейз, который так сильно был уверен в том, что Курсед мафия, умирает сразу после собрания. Для совпадения слишком наивно, но не думать об этом не получается, мысль то и дело скребёт грудь, словно облезлая кошка, не имеющая ничего общего с тёплым комочком, спящим на подоконнике. Муся оказалась очень спокойной и воспитанной кошкой — Акума без понятия, где парень взял её, но животное то и дело приходило к нему, устраиваясь под боком, мурча и перебирая лапами, отдавая своё тепло, которого так не хватало в маленькой продуваемой комнате. Это было жестоко — совсем скоро им придётся попрощаться, но небольшой комочек шерсти каждый раз разгонял подобные мысли, разбивая их своим хвостом, тыча плоской мордочкой в покрасневшие ладони. Акума невольно улыбнулся, переводя взгляд с рассыпанных звёзд плесени на потолке, на Мусю, растянувшуюся на заваленном подоконнике. Возможно, заведи он кошку немного раньше, всего на пару дней, встреть он этого странного парня с броской причёской всего за сутки от необратимого решения, может, и жизнь пошла бы по-другому, и не было бы сейчас этого пищащего каждую ночь приложения в телефоне, всегда означающего чью-то смерть, и съедающей изнутри тоски от осознания того, что его жизнь больше ему не принадлежит. Если вообще когда-то принадлежала. В голове мелькает гениальная идея — точно, приложение! То самое, которое их заставили установить ещё на первом собрании, уверив в том, что оно поможет выиграть в будущем. Акума не верит в это ни на грамм, но всё-таки нажимает на одноцветную иконку с надписью «Игра» на рабочем столе. В нём его встречает огромное количество непонятных кнопок, о значении которых парень может лишь догадываться. Два человека умерло, глотая собственную кровь и задыхаясь от недостатка кислорода в лёгких и боли, что стремительно, словно электрический разряд, разносилась по всему телу. Никто не видел их трупов, но от одной только мысли о подобном по спине бегут мурашки, а живот начинает крутить, намекая на возможное прощание с ужином, съеденным пару часов назад. А ведь Акума вполне может быть следующим — сумерки не успеют покрыть город своим непроглядным мраком, как по комнате разнесётся тихий стук, оповещающий о скором неминуемом конце. От таких осознаний тело холодит, а руки начинают трястись, но всё это не сможет помочь в экстренных ситуациях. Курсед не совсем осознаёт причины своих действий, когда стоит на кассе, покупая пару бутылок дорого полусладкого, одну для себя, вторую — пьянице. Есть в нём что-то такое, что способно его заинтересовать, что-то, что заставляет испытывать веселье и радость, лишаться рассудка и сходить с ума вместе с ним. Возможно, это лишь секундное помутнение, и он непременно пожалеет о своём поступке утром, но сейчас всё кажется совершенно правильным, каким и должно быть. У него в крови вместо жидкой лимфы — красное животное отчаяние. Его окружает дешёвый минимализм дорогой квартиры, пресная игра света и тени на чёрно-белой стене, люстра, свисающая вниз, словно поникший цветок в пустом поле; такая же дешёвая еда в контейнере, с дорогим экслибрисом поверх. Он говорит с матерью по телефону, прерываясь на поиски очередного пресного сериала, который займёт его жизнь на пару часов фантомного сна, отвлекаясь на ее истории о даче и кабачках, о покосившемся заборе и соседке, что уже третий год даёт петунии на рассаду. Как они выглядят, Шигитори понятия не имеет, но кивает пустоте своей спальни, обещая выслать денег с утра — матери не обязательно знать, какой дорогой эти виртуальные нули пришли на пластик банковской карты, точно так же, как парню не важно, сколько раз нужно удобрять фиалки на подоконнике. И вроде все здорово, и женский смех в трубке желает спокойной ночи, и героиня сериала поражает своей сообразительностью, и сосед наконец завершил свой бесконечный ремонт. Но каждый раз, когда Шигитори режет лук, на глазах выступают слезы. А проходя мимо дурацкой фоторамки, которую мать подарила на очередной выдуманный праздник, где за стеклом, словно в саркофаге, хранится частичка его детства, в красной шапке с шариком в руке, в сердце начинает хронически болеть пустота, там, где должны быть родные просторы. В телефоне смс с картинкой в блюре и меткой «18+», и спальня пахнет розами, но улыбка на лице намерено нарисована карандашом, и голова заходится непрекращающейся болью от каждой буквы в переписке. nn: Я хочу тебя Могу приехать? Пошли вы все нахуй. shigitori: Да, конечно) Роман под тегом драма — настоящая тирания близости. В комнате было невыносимо жарко, настолько, что широкие панорамные окна запотели, отрезая происходящее от всего мира, словно грязную, презрительную вещь, выбрасывая её на дно глубокой урны. Солёный пот, перемешанный с горьким привкусом геля для душа, который только пах химозными розами, на деле не имея ничего общего с убитыми на фотографии цветами. Но вздыхающей женщине на кровати это нравилось, как и то, что тело сверху придавливало её хрупкий силуэт, вжимая в ортопедический матрас, лишая возможности двигаться. Это в офисе она — роковая, высокая, резко отчеканивающая шаг дева, плывущая по коридорам Мегера, стирающая людей в серую пыль, если ей этого хотелось. Здесь, практически на окраине города, в тихой новостройке, где нет лишних глаз и ушей, в квартире, погружённой в чёрные пляшущие тени, с телевизором во всю стену и книжным шкафом напротив — своеобразный контраст, от которого её вело ещё сильнее — она была покорной, даже верной и отзывчивой, пока чужие руки обхватывали её тонкие лодыжки, не давая сомкнуть дрожащие ноги, раздвигая их только сильнее. И стон срывается с её губ, не лишённых филлера, накрашенных тинтом, что успел съехать в бок, размазаться по мужским губам, остаться следом на груди — своеобразная метка, погружающая его в железный короб, обламывая крылья. Он — только её игрушка; только с ним ей хорошо, а значит — и ему с ней тоже. Шигитори хочется громко смеяться, каждый раз, когда он видит её в дверях своей квартиры, да только смеяться тут нужно только над ним — один звонок, и ванна наполняется паром, с химическим привкусом роз, от постельного пахнет лавандовым кондиционером, мягкая ткань халата обволакивает тело, давно ставшее чужим, отданное в руки с длинным маникюром, без стыда терзающие кожу. Женский стон оглушает, кажется, словно девушке не хватает воздуха и она всеми способами пытается получить его, но тот предательски ускользает, ударяясь о запотевшее стекло. Она тесно смыкает свои ноги на чужих бёдрах, прижимаясь ещё ближе, ещё глубже чувствуя входящий внутрь член, прежде чем впиться опухшими губами, ощущая слабый привкус яблочной гигиенички, которую она подарила ему ещё месяц назад. Она очень хотела дышать, выжимая из Шигитори все капли угасающего кислорода, лишая его и призрачного шанса остаться живым в этой ужасной схватке. Оторвавшись от насытившейся женщины, парень убирает ее сырые пряди с лица, чувствуя, что лёгкие выжаты напрочь, выжжены изнутри. — Скажи честно — я тебе надоела? — вопрос прилетает в лоб сразу же, стоит Шигитори снова появиться в комнате, укутанным в халат, пахнущим молочным мылом. Перед глазами все ещё стелится горячий пар, а тело предательски расслаблено, после нещадного терзания мягкой японской мочалки — его кожа не должна пострадать, но и вымыть с себя эту склизкую грязь хотелось до неприятного скрежета в голове. Надоела? Нет, это не то слово, которое нужно использовать. Не надоела — надоесть могут мандарины в новый год, яблоки осенью или энергетики во время сессии. Надоесть то, к чему изначально не испытываешь интерес, увы, не может. Все с самого начала шло не так — с простой дурацкой шутки одногруппника, регистрации на сайте и присваивания себе цены, не высокой, но и не низкой, — средней, такой, какая бы зацепила только её — любительницу красивых мальчиков, моложе её вдвое, с волосами по плечи, готовыми на все, ради нового шарфика и доната в рпг. Эскорт — дело благородное — умение вовремя стать вещью в чужих изящных руках; всего с одной единственной проблемой — как вернуть себе прежний облик создатели сайта не сказали. — Нет, с чего ты взяла, — отвечает, взбивая мокрые волосы, сбрасывая капли на пол. — Просто, хочется иногда разнообразия. Тебе разве нет? — А какая тебе разница, — смеётся девушка, падая на подушки, что уже не хрустят чистотой наволочек. Волосы, точно чёрные змеи, расползаются по белым пустыням, готовые превратить в камень, стоящего в проходе Персея. Они хорошо помнили его руки, не раз наматывавшие их, помнят пальцы, что перебирали тонкие нити взмокшего шёлка. Они приняли его за своего, такого же змея, находящегося в подчинении их Горгоны, сбрасывавшего кожу каждый раз, стоит ей захотеть. — Тебе что это, — палец скользит по впалому животу, поднимаясь выше, оставляя после себя алеющую полосу развернувшегося моря, приглашая пройти меж волн неудавшегося пророка. Кожа ещё блестит при тусклом свете лампы, точно по ней разбросали жемчуг, драгоценный и манящий, дорогой и уникальный, но искусственно пластиковый, словно на шее Монро. — Что то — все одно и тоже. Или я не права? Тебя же интересуют только деньги, бумажки в моем кошельке, — улыбка сопровождается тихим смехом, звучащим в этих стенах куда громче, чем хотелось бы. Как жаль, что люди не магнитофоны, и их нельзя выключить, убавить звук, выкрутив его на минимум, навсегда убирая из плейлиста. Шигитори от этого дёргает, но не так, как хотелось бы — хотелось бы упасть замертво, чтоб капли с волос попали прямо в розетку, и та заискрилась, дробя кости, выжигая каждый нейрон внутри тела. Оно уже давно ему не принадлежит. Оно уже давно мертво, его осталось только убить. — Ну не злись, не злись, — девушка поднимается с постели, потягиваясь, совсем не волнуясь о том, что гуляющие внизу школьники могут увидеть её обнажённое тело в большом панорамном окне. Она подлетает к парню, почти припадая опухшими губами к холодному уху, выстреливая оглушающим звуком громкого шёпота. — Меня ты тоже не интересуешь, — Шигитори на это может лишь улыбнуться. «Шлюха» — кричит разум вслед удаляющейся девушке, что скрывается за дверью ванны. «Шлюха» — смеётся сознание, когда перед глазами вырастает зеркало. Он видит её машину сквозь мутное стекло, не скрытое шторами, большую для такой маленькой девушки, тёмную для такой яркой стервы, что выезжает со двора, мигая задними лампочками. Воспоминания прокатываются по телу одной неровной волной, бросая то в жар, испепеляющий кончики пальцев, то в холод, тут же замораживающий мозг. Словно детская карусель, они проносятся перед парнем одно за другим, от чего тут же начинает кружиться голова, а наружу вот-вот пойдёт непереваренный торт — плата за улыбку в постели. Голова всегда гудела после таких визитов, в квартире пахло цветами, что выжигали слизистую носа. Хотелось открыть окно, впустить как можно больше воздуха, заполнить им все пространство, каждую щель, каждый сантиметр. Но это никогда не помогало — запах собственной кожи дурманил, он не выводился ничем, даже твёрдым хозяйственным мылом. Был другой способ заткнуть мешающий гул, пробирающий до костей, волной прошибающий позвоночник. От финального выстрела в голову его останавливало далеко не отсутствие оружия в ящике стола или прочной верёвки в хозяйственном магазине — при желании можно было достать и то, и то, сняв даже квартиру в другом районе, чтобы ни одна живая душа в этом жк не прознала про его тёмные умыслы, давно покрывшиеся паутиной. Смерть его тоже не пугала, он видел её впервые ещё в детстве, когда, стоя перед гробом почившей бабушки, дотронулся до её силиконовых рук, уже застывших внутри. Родственники тогда много плакали, а маленький Шигитори бросал прилетевшим на вопли воронам хлеб, не понимая, почему земля падает вниз с таким глухим звуком, и почему все одеты как персонажи видео игр — в чёрное, словно пытались спрятаться в надвигающейся тени ночи. Бояться всего этого было глупо — все мы рано или поздно умрём, за всеми нами приедет сияющий катафалк, а тело наше погрузят в белый бархат деревянного гроба. И смерть его не будет чьим-то обременением — мать поплачет недельку, ей не впервой, да и забудет, вновь проводя все свободное время в саду, окружённая фиалками и капризными розами. Здесь и сейчас в его жизни не было и проблеска смысла, разве что недоеденный том ям, от которого пахло духами той женщины с огненными волосами, но и он больше не был ему нужен — ни том ям, ни эта чёртова бестия, ни он сам. Шигитори безразлично разглядывал свои блестящие глаза в отражении, холодные, словно кукольные. У него больше нет никаких дел в этом мире. Даже смехотворно пустяковых. Его останавливала собственная трусость — ощущение грубой верёвки на шее, мурашки, колющие кожу, сладость предвкушения. Вдохи, что с каждым разом становятся все тяжелее, кровь, сдавливающая голову, от чего перед глазами начинает мутнеть. Этот момент длится так долго, что стены квартиры начинают смеяться своим безликим смехом, пока ноги все не решаются шагнуть вниз, в неизвестную пропасть, в мир, где нет ничего — сплошная чернота, мягкая, теплая, обволакивающая со всех сторон. Там нет горечи, сладости, страхов и надежд, безжалостно разбивающихся из раза в раз. Там нет ничего — нет этой чёртовой женщины, за которую Шигитори хватается, отчаянно дёргая подол её уходящего платья, лишь бы она вернулась, лишь бы не ушла навсегда, лишь бы вновь посетила его одной из тёмных ночей, назвала «милым» и позволила считать себя жалким, ненавидеть отражение в зеркале, сдирая кожу в ванне. Ему нужно было только это — шанс почувствовать хоть что-то, даже если это съедающая изнутри злость и отвращение к самому себе. В пропасти не будет и матери — этой чёртовой суки, которая сейчас бережно протирает листы вечнозелёных фикусов, листая очередной бульварный роман. Блядские книги — целый стеллаж за его спиной, все похожие друг на друга, единственные, кто, кажется, действительно живёт в этой квартире. Шигитори улыбается, падая на наскоро заправленную кровать — от неё ещё пахнет духами, наверняка на одеяле можно найти несколько длинных рыжих волосков. «Надо испытать отчаяние, чтобы научиться ценить жизнь» — какая чушь! Жизлен просто грёбанная идиотка, которая когда-то сказала это мальчику, впервые взявшему мамину книгу в руки. Отчаяния в один момент стало так много, что оно полилось через край, затапливало все вокруг, включая этого маленького человека, что не видит перед собой ничего, кроме бегущих букв и шуршащих страниц, кроме живых образов мечтающих дам и их кавалеров, идеальных до смешного, таких нереальных, которых не встретишь на улице, только тут, в обшарпанном переплёте, с небрежной надписью «на долгую память» на форзаце. Отчаяние затопило его маленький мир; Отчаяние и стало его маленьким миром. Глаз отрывается от лампочки на потолке, переключаясь на проклятую полку. 107 книг. 107 историй, которые помогали забыться, убежать, спрятаться от всего внешнего. 107 романов. Бульварных романов, которые продавались в киосках, которые собирала мать и бабушка, за которые стебали в школе и смеялись в институте. 107 выдуманных жизней, таких желанных, насыщенных, прописанных от буквы до буквы, строчка за строчкой, не теряя мысль, сшивая её мелкими стежками. 107 бестселлеров и 1 одна лишняя книга, провалившаяся в продаже. Книга его судьбы. 19 страниц. Не много — по одной на каждый год. Кончики жёлтой бумаги измяты, их не один раз загибали, оставляя на завтра, забывая, начиная с начала, пока линия не стала чёткой и ровной. Пара листов в середине слиплась, да так, что разлепить их без следа не получится — пролит сладкий напиток, прямо на яркие 16 лет, смывая эту часть из воспоминаний. 18 лет и вот — абзац вырезан, неаккуратно, рвано, и тонкий чёрный волос — как напоминание, что это сделано не зря, с форзаца сдирается блестящий экслибрис. Ляссе давно вырвано с мясом, и он перелистывает на свой страх и риск больше никогда не иметь возможности вернуться обратно, забывая размытые литеры. Он этого хочет. Хочет выжечь каждую букву, пальцами стирая въевшиеся чернила, так, что от изначального стиля остался лишь размер, выцвели иллюстрации, исписан титульник. Грязная книга, истерзанная, но хранимая на полке, среди всех этих блестящих заголовков и драм. Чистовик придётся переписать, да пальцы давно не держали ручку. Глупая, глупая жизнь. Глупая! Глупая жизнь! Шигитори заходится смехом. Громким, удушающим. Воздух спирается у него в горле, режет его изнутри, сжимает лёгкие в тисках. Руки цепляют края халата — мерзость! Белый махровый халат сейчас ощущается как наждачка, режет кожу, сдирает её миллиметр за миллиметром, разрывает нервные окончания. Конец. Скоро всему этому настанет конец! Настоящий, не вклеенный в книгу случайно, не затерявшийся в исписанных заметках. Конец. Финал этой убогой истории. Ни деньги, ни свобода более не нужны — Шигитори хочется туда; туда, где любовь источается из каждой буквы, где запятые мягкие и аккуратные, где точки не оглушают громко, разрывая на части. Ему хочется домой. Ему хочется пропасть навсегда. Незапертая дверь ударяется о стену в коридоре. Улыбка становится ещё шире, а смех, непрекращающийся ни на секунду, ещё громче. Руки теряются на груди, невольные, змеями сжимая тонкое горло. Вот оно — кровь приливает к лицу, бьётся в тонких капиллярах, стучит в висках. Шум комнаты уходит на второй план, словно её залило до краёв. Отчаяние достигло своего пика, дальше развиваться сюжету некуда. Последнее, что видят мутнеющие глаза, — алую макушку, яркую, как волосы той незнакомой женщины. Желанный и единственный покупатель пришёл забрать свой уникальный экземпляр. Точка в конце предложения расплывается тёмным багром. И так, с лёгким выстрелом, с тихим щелчком затвора, с обжигающей болью, которая должна быть на порядок выше, на порядок сильнее, но почему-то ощущается так ничтожно жалко и мелко, по сравнению со всей этой ебанной жизнью. Ей наконец-то пришёл конец — конец бесконечным том ямам, превратившимся в склизких червей на дне картонной коробки; конец подаренным духам, жаль, флаконы не удалось разбить напоследок, разливая приторную жидкость на пол — так пахли все его вещи, так пахла вся его кожа, лишь бы скрыть запах уже разложившегося внутри тела; конец сухим смскам, с незначительным шлейфом глупой эротики, и ядрёным рыжим волосам, огнём распускавшимся на белом постельном белье. Всему пришёл конец — со звуком выстрела, сменяется жанр этого недописанного романа, зачёркивая аккуратные буквы, выводя поверх них новые — это теперь не книга, это всего-лишь эпитафия.

3/6.

Акума с горем пополам разбирается с приложением, проведя в нём больше часа ускользающего времени, заходя в список, в котором зелёным и красным обведены фразы «проверить» и «убить» под портретами каждого из участников, чьих имён он, преимущественно, так и не выучил. Вторая надпись кажется ему слишком смехотворной — он не убийца, и об этом гласит его карточка, лежащая где-то в порванном кармане дутой куртки. Не совсем понимает, в чём смысл первой кнопки — в правилах об этом не было сказано ни слова, поэтому изучать все приходилось самостоятельно. Палец неловко зависает над экраном, всего в паре миллиметров от кликабельных действий. На секунду показалось, что из ободранных обоев, из потрескавшихся стен, отовсюду, на него смотрели глаза — полные любопытства и презрения, они моргали, шумно слипаясь тяжёлыми бетонными веками, смыкая длинные игольчатые ресницы. Вся сотня бездонных зрачков уставилась на мальчишечье тело, согнутое на кровати, выжидая — что же сделает этот парень? Обезображенные лица ехидно переглядывались, выглядывая из грустного опустившегося тумана страха, пока сердце Акумы колотилось без остановки, готовое вот-вот вырваться из груди. Спящая Муся дёрнула во сне своим длинным хвостом, развеивая ожившие галлюцинации. Всего этого не существует — он один в этой одинокой комнате. Наконец, парень решает все же рискнуть хоть раз в жизни, все равно жалеть об этом придётся недолго, нажимая на «проверить» под чьей-то случайной иконкой. Экран загорается белым, а в самой середине красуется надпись загрузки — минута, и она сменяется красиво выведенной фразой с чужой ролью. Глаза расширяются, а сердце болит так мучительно, словно в него, как в игольницу, втыкают тонкие металлические палочки, одну за одной, медленно погружая острые концы в дрожащую мышцу. И что ему теперь делать? Снег на улице издевательски сыпется на голову, быстро отдаляющуюся от проклятого дома. Почему этот идиот смеялся? Почему сегодня все ведут себя, словно умалишённые? Его руки сильно сжимали шею — неужели он решил свести счёты самостоятельно? Зачем тогда решился на игру, если уже давно принял это роковое решение? Курсед сплёвывает скопившуюся слюну, скрываясь за очередным поворотом, — этот неудачник просто решил переложить всю вину на другого человека. Он бы никогда не завершил начатое, так и метался бы между верёвкой и записью в личном дневнике. Трус. Рука в кармане дрожит. Тело на кровати ещё несколько секунд билось в посмертных судорогах. Из груди толчками выливалась кровь, заливая белое бельё. От неё уже не пахло печёным смрадом, подобно чумным крематориям средних веков, в воздухе более не было этого писклявого голоса, шепчущего безумно одно и тоже — я его убил. Тело не казалось сваленной тушей, ещё, быть может, имеющей шанс на спасение — руки, ноги, голова со сквозным отверстием, словно чайник с протекающим носом, — ничто иное, как будущий мусор на человеческой свалке. Безымянный, пустой, безликий, с накренившимся деревянным крестом и общипанным венком из пластика, который облюбовали чёрные гогочущие вороны, ставшие подружками существу по имени Смерть. Шигитори умер — с улыбкой на лице и громким смехом, застывшим в стенах.

Игра длится восемь дней, поэтому мафии стоит разумно растрачивать своё время. В случае, если мнение мафии меняется в течение ночи, она имеет право убить другого игрока, и это не карается санкциями со стороны организатора.