recuperatio

Сердце заходится бешеным ритмом, а в горле мгновенно пересыхает, до мерзкого скрипа внутри глотки. Перед глазами расплываются чёрные стены с вкраплениями уродливых пятен картин, мир словно переворачивается с ног на голову, переливая всю кровь в мозг, от чего он разбухает и огромный удушающий шарф обвязывается вокруг шеи, вытягивая по ниточке последние капли надежды — надежды на то, что орбита повернётся обратно, восстанавливая привычный порядок вещей. Но нет. С каждой секундой голова становится все больше, боль от неё разрядами стреляет по спине, ломая её, дробя хрупкие позвонки; желудок истошно воет, сок начинает безжалостно кромсать его мягкие стенки. Морфи жива. Этого просто не могло быть. Он же убил её, этими самыми руками, что сейчас цеплялись за отросшие волосы, снимая скальп с ещё тёплого тела, выстрелив прямо в сердце, всего пару часов назад, как это возможно? Как труп может ожить? Кошачий призрак пронёсся по закоулкам мыслей, скребя по стенам своими когтистыми лапами. Обглоданный труп горе дизайнера засмеялся где-то в глубине отходной ямы — скрипучим, похожим на гогот, смехом. Чёртовы суки! Он не хотел! Не хотел! Этого хотела жизнь — не он! Курсед тут не причём! Но смех внутри становился только громче, сжимая тисками дрожащее на кровати тело. Ещё чуть-чуть, и из глаз польются кровавые солёные дорожки, пропахшие горькой слизью и грязным разочарованием. Предположения о чужом везении калейдоскопом сменяются в голове, не в силах удержаться хотя бы за один кристаллик разноцветной мозаики. — Да почему же ты не сдохла, — телефон с силой летит в стену, экран совсем новенького айфона разбивается вдребезги, как разбиваются души, падшие от его миротворца в кармане. Только оформить новое стекло не проблема, а вот выкупить сутки, остановить их, перемотать назад, убедиться, что пуля прошла насквозь, что зашипела нагретая кровь, запеклась на порванной коже, нельзя не за какие деньги. Опирается о стену кухни, вжимаясь в неё, словно это поможет ему спрятаться от внешнего мира — все, конец. Сейчас остальные идиоты соберутся, эта сука расскажет им правду, они ей поверят и все — конец, спектакль, в котором он — главный герой, незаменимое звено цепи под названием жизнь, театр одного актёра закончится, прогремев в начале с таким триумфом! Голова начинает гудеть от огромного количества мыслей, жужжащих там, словно пчёлы, что жалят воспалённый мозг, дерут его своими мохнатыми брюшками. Неужели это всё же — конец? Неужели он не справился и завял, так и не постигнув всего веселья, так и не получив свою порцию серотонина? Неужели он так и умрёт — со сквозной дырой в груди, ни разу не знавшей искреннего счастья? «Это несправедливо», — кричит разум, но Курсед может лишь слабо улыбнуться — это не так. Теперь он получит по заслугам, загнётся в приступе боли, когда ненавистный комиссар придёт прострелить ему грудину также, как он сделал это с Морфи. Безжалостно, метко, так, как надо поступать с такими как он. И у Курседа не будет шанса отвертеться, да и смысл делать это умрёт быстрее его последнего вздоха. «А сердце ещё бьётся» — увы, не его фраза. Теперь он станет одним из безликих немых трупов, не имеющих ни целей, ни мечт, ни ценностей — пустая бессмысленная вещь, лишённая даже посмертной маски. Падает на белоснежный кафель кухни, с грохотом, роняя вместе с собой недопитую чашку кофе. Тёмные дорожки ползут кто куда, точно змеи, ударяясь о немытую тарелку, служившую кошачьей миской, в углу. Давится истерическим смехом. Он всё проебал, и теперь получит по заслугам. Raze: в 4 будь в зале для собраний если хочешь жить Акума в последний раз проверяет телефон, освещая разбитым экраном умерший коридор, где остались следы ночного веселья — пустая бутылка валяется под небольшим столом, словно дохлая мышь, разлитая на линолеум лужа уже почти высохла, источая от себя запах чего-то кислого и гнилого. Главное, чтоб Муся не решила, что слизать остатки чьего-то желудка — отличная идея. Внезапно появившаяся в этом доме кошка разбавляла собой кислый запах застоялого уныния, хвостом разбивая мутные зеркала, покрытые пылью стёртых от старости костей. В остальном в воздухе висела лишь напряжённая тишина, прерываемая только скрипящим телевизором уснувшей перед ним бабки. Было приятно покинуть эти стены хотя бы на пару минут, выбрасывая из головы весь недельный мусор. Снег на улице успел растаять, и теперь дороги вновь стали девственно чистыми, а деревья унылыми, одинокими, поникшими, лишёнными своих пушистых одежд. Но мороз неустанно щиплет за щёки, поэтому парень кутается в свой единственный шарф, подаренный мамой на новый год, надеясь, что тонкая ткань поможет спастись от простуды и насморка, вновь доставая телефон из кармана, убеждаясь, что пришедшее рано утром сообщение от некого Рейза — не сон, а забавная реальность. Использовать одну единственную попытку выжить в самом начале игры, когда ничего толком не известно, кажется ему очень глупым решением, но его никто не спросил, а отказаться от приглашения было бы крайне подозрительно. Не хватило ещё умереть зазря, утаскивая всех участников за собой. Город, некогда шумный и слишком громкий для тихого Акумы, теперь кажется пустым и заброшенным, словно в игру вступили не семь отчаявшихся людей, а все разом, умирая по сотне за ночь. Ни одно лицо не удаётся выцепить в толпе однообразных карих и голубых глаз, спрятанных за опустившимся морозным туманом; ни один силуэт не кажется тёплым и родным, походя более на дрейфующий айсберг, нежели на человека, а чёрные и белые куртки смешиваются в одно сплошное серое пятно. Стекло и сталь слились в страстном танго, рождая на свет настоящий венец искусства. Нет, не Нотер-Дам и пирамиды, а офисные здания, которые вмещали по несколько тысяч человек, крутящихся на своих креслах, одетых в одинаковые костюмы, словно это тюрьма. Акума никогда не понимал смысла этих высоких карандашей, рисующих на небе незамысловатые круги, словно больной умирающий ребёнок. Но, надо признать, найти место лучше этого для столь жестокой игры — невозможно — люди бегают туда сюда, носят кофе и бумажки, пытаясь закрыть квартальный отчёт, пока за одной из дверей подписываются договора на сумму, куда более значимую, чем бездушные нолики. Когда Акума заходит в помещение, все уже оказываются в сборе. На одном из кресел, развалившись, почти стекая с него безвольной лужицей, сидел тот самый пьяница, обнимая бутылку вина — он уснул, дожидаясь начала, заворотив ноги на всё такой же блестящий стол. Ничего не изменилось с их последней встречи — все лица такие же пустые, а стены все также пронизаны невидимыми ушами — никто не хочет, чтоб крысы на корабле взбунтовались. В сборе все, кроме Курседа. Пазл в голове потихоньку складывается, ещё до того, как кто-то успевает что-то сказать — они пришли сюда обсудить причастность к убийствам его новоиспечённого товарища, человека, что согласился провести с ним немного времени и оплатил стаканчик кофе. Паника, шипящая за спиной, почему-то отступает, не накрывает его, не даёт лицу невольно дрогнуть — напускное спокойствие сохраняется как снаружи, так и глубоко внутри. Не то, чтобы он свято верил в чужую непричастность, верить в это было бы так же глупо, как в плоскость планеты. Акума ещё раз обвёл взглядом всех, ловя на себя их непрошеные глаза, — скорее им он не доверят больше. Садится в одно из свободных кресел, откидывая голову к потолку — желания смотреть на уже позабытые лица нет никакого, поэтому, он занимает себя разглядыванием пятен на натяжной поверхности, пока, судя по всему, Рейз начинает свой монолог. — Мы все собрались тут по очевидной причине. Вот уже двое суток какой-то уёбок беспорядочно обрывает жизни ни в чем не повинного мирного населения, и ни капли этого не стесняется. Как вы уже успели заметить, игроков осталось шесть, а нас тут пятеро, — он держит паузу, оглядывая собравшийся народ, не проявляющий никакого интереса к происходящему, слушая скорее из вынужденной жалости, не осознавая, или усиленно делая вид, что от принятого на собрании решения зависит их жизнь, подвешенная на тоненький волосок. У них всего одна попытка вычислить убийцу — у них нет права на осечку. — Я готов поставить все свои имеющиеся деньги на то, что это тот сплитовый уебан, более того — у нас есть свидетель, — Рейз митает острый взгляд в сторону девушки, что сидит по правую руку от него. Она тут же улыбается, неспешно поднимаясь, отряхивая собственное платье и показательно поправляя кудри. — Я видела его, — её голос звучит не очень уверенно, но Акума не придаёт этому должного значения. На фоне самовлюблённого Рейза, чьи слова лились без запинок, пропитанные театральным трагизмом, словно он Цезарь, выступавший перед кучкой римлян, девушка явно терялась, находясь в его тени. Но, судя по играющей на крашенных губах улыбке, ей это более чем нравилось. — Если бы не Рейз, то тут было бы всего четыре человека, потому что я должна была умереть. Курсед, — она запинается, не совсем уверенная в том, что правильно запомнила его ник в чате, продолжая только после кивка своего спасителя. — Вломился в мою квартиру и без особых раздумий выстрелил. Мне до сих пор тяжело говорить об этом, ведь я лежала на кровати, истекая кровью, но абсолютно нетронутая и живая, мне казалось, что я сплю… — Почему ты так уверена в том, что это был именно он? — Акума вклинивается в чужой монолог, который больше стал похож на очередную попытку девушки вызвать к себе жалость, случайно. Что-то внутри бьёт его по лёгким, заставляя мысли, что находились глубоко в сознании, выплеснуться наружу, градом осыпаясь на всех присутствующих. Люди в помещении тут же поднимают свои головы, поворачиваясь к мальчику, забившемуся в стул, даже тот пьяный парень, которого собственная судьба волнует не больше, чем вред алкоголя для его и так не особо здорового организма, блаженно несущийся по бурной реке сна, кажется, приоткрыл один глаз, дабы подслушать чужие речи. Храбрость в этом мире становится деликатесом, и вечно голодный Акума готов рвать от нее куски. — Прошу прощения, но явно не тебе говорить об убийствах и бесчувственности, Рейз. — Схуяли? — парень несдержанно опирается руками о стол, явно сбитый с толку. Он не ожидал, что кто-то из этой кучки неудачников посмеет вставить хоть одно слово поперёк. Особенно этот — умирающий на вид, почти сливающийся со здешними стенами. Недовольство внутри начинает разгораться, готовое вот-вот вспыхнуть, пока зелёные глаза капля по капле подливают в него бензин. — Сам посуди, ты ведь поступаешь не лучше, терзая людей намного дольше, чем идёт эта проклятая игра. Посмотри на Морфи, — Акума кивает в сторону девушки, дёрнувшейся от такого наплыва внимания. Гости на стульях покорно поворачивают головы обратно на парочку, теперь буравя взглядом хрупкий силуэт, что начинает трястись, безвольно хватаясь пальцами за рукав кофты Рейза, но тот лишь брезгливо сбрасывает их, продолжая изо всех сил сохранять напускное спокойствие. — Ты вообще знаешь, что сделал с ней? Бедняжка смотрит на тебя, словно Хатико, ждёт твоей любви, а ты самолично убиваешь её чувства, топя их в своём тщеславии. А ты хоть раз подумал о её чувствах? Вы так кричите о чужой бесчеловечности, что сами забываете о том, что ни каплю не лучше, — опирается на поверхность дубового стола, вставая с места, от чего атмосфера в помещении становятся ещё более напряжённой. Он впервые в жизни говорит о подобных вещах, привыкший все время отсиживаться за закрытой дверью своей комнаты, пока соседи выясняют отношения. А так хочется крикнуть, кинуть слова им в лицо — как же они не понимают, что вся их жизнь катится по наклонной, по наклонной этого чёртового коридора, в ту самую блятскую дверь в конце, где после смерти деда так никто и не поселился. Все они окажутся там, если хотя бы раз не посмотрят дальше своего носа, который они привыкли совать только в чужие дела. Но теперь внутри словно сорвался клапан и все полилось наружу, дамбу прорвало, а все из-за яркого сплита, пропахшего дешёвым кофе. — А ты, Морфи, не пытаешься ли просто в очередной раз получить внимание? Расплакалась на первом собрании, только завидев Рейза в дверях, а он даже взгляда на тебе не задержал. Ну, конечно, его куда больше интересуют деньги, чем ты, — усмехается, чувствуя, что уже выиграл досрочно. В глазах девушки снова слёзы, а лицо парня раздулось от злости. — И с чего это мы должны верить парочке, которая не может быть честной даже друг перед другом? Они говорят много и долго, срываясь на крики и звонкие всплески руками, пытаясь забить друг друга в острый угол, прибивая правдой своего голоса, упуская при этом самую главную деталь — смерть за их спинами оставалась все такой же жестокой и уродливой, как кривая улыбка человека, скрытой за занавесью тени, а труп Кусакабе все такой же холодный, лишённый уже остатков своей багровой крови. — Я думаю, в этом есть смысл, — Шигитори, что до этого являлся немым слушателем, неспешно поднимается со своего места, когда дебаты уже начинают угасать — о них теперь напоминает лишь небольшая царапина на столе, и прозрачная лужа пролитого вина, оставленного внезапно проснувшимся Джузо. — У нас слишком мало доказательств, чтобы так просто решать, кто является мафией. Тем более, что у нас нет ни одного весомого основания вам доверять — где гарантия, что вы не в сговоре и не пытаетесь вывести единственного игрока, которому так противна вся ваша природа? — он забирает чёрный рюкзак, что до этого покоился у стены, оглядывая стол в последний раз, прежде чем бросить из-за спины. — Не знаю, как вам, но у меня есть дела поважнее, чем пустословить, не имея ни одного доказательства о чужой причастности к убийствам. Акума решает не задерживаться — никто не сможет убедить его в том, что Курсед — мафия. Не может человек, который так искренне смеётся и улыбается ему без особых причин, убивать ни в чём не виновных людей. Если бы это было так, то в кофе наверняка был бы мышьяк, а в кошке, что бродит по его комнате, по меньшей мере ртуть. Рейз кажется ему слишком подозрительным, слишком ненастоящим, а Морфи, вероятнее всего, просто пытается привлечь к себе внимание несостоявшегося любимого человека. Им определённо стоит разобраться сначала в себе, а потом впутывать в это других. Собрание — действительно глупая затея, учитывая то, что ничего стоящего он так и не услышал. Идти сюда было ошибкой, хотя бы потому, что на улице уже стемнело, а автобусы переполнены спешащими домой людьми. Теперь надежда на жизнь остаётся позади, потому что собрание уже проведено, единственное на всю игру. Дальше придётся выживать самостоятельно, не оглядываясь на команду. С этого шансы на победу уменьшились вдвое, и если до этого Акума думал, что вероятность выжить хотя бы чуть-чуть выше нуля, то теперь она и вовсе разбилась вдребезги, не оставляя после себя даже осколков. Ветер завывающе несётся по узким улицам, подгоняя парня, заставляя буквально скользить по замёрзшей земле. Теперь они точно обречены на смерть. Кровавая клетка захлопывается, стоит Рейзу глубоко вдохнуть. В лёгкие вместе с воздухом проникает запах нагретого пластика, едкий, заставляющий невольно морщить нос, ощущая, как остатки вкуса оседают на корне языка. Оставленный под настольной лампой ноутбук, с одной единственной зажатой кнопкой, не дающей ярким слотам остановиться даже на секунду, теперь испускал тонкую струйку дыма, пока уголок экрана становился мягким, растекаясь, точно пластилин в детских руках. Все равно — сайт сохранит его деньги, если на балансе осталось хоть что-то. Голова почему-то впервые думает совсем не о пропущенной бонуске, наверно даже впервые в жизни там, где обычно находится свёрнутый в клубок склизкий мозг, поселяется нечто иное — страх или, быть может, даже ревущее под кожей отчаяние. Все это — не что иное как ебучие крестики нолики, и все углы уже давно заняты. В его руках есть сила, выбор, способный даровать жизнь одному человеку, безжалостно забирая её у другого. Нет, убивает всех далеко не Курсед, этот поехавший псих с кривой улыбкой, смеющийся всем в лицо, откровенно и пошло, скрываясь за разноцветными шторами. Нет. Убивает людей не он, и не его дрожащая рука, не державшая в жизни ничего тяжелее банкноты. Нет. Убивает этих, собравшихся здесь, отвергнутых миром отбросов, он сам. Своим решением он, словно мученик с иконы, дарует то, что забирать не в праве, но отнимает, отправляя человека на верное завершение своей жизни. Рейз вздыхает, сверля глазами стену напротив. В комнате вспыхивает яркое свечение, раздаётся резкая электронная музыка — слоты начинают вращаться по новой, опустошая электронный кошелёк. Ему нужно решиться. Перед глазами — всего один образ. Длинные белые кудри, свисающие вниз пенными водопадами, зелёные глаза, зеркально застывшие, отражающие лицо, его лицо, до мерзкого безразличное, потерянное и забытое во всех этих игорных столах, давно превращённое в фишку, попавшую в руки неумелого игрока. Розовое платье, обшитое рюшем — он вспомнил её, ещё на собрании, когда девушка, хрупкая и невинная, кричала, срывая горло, запинаясь о собственные слёзы. Выпускной, им обоим по шестнадцать, директриса толкает свою прописанную речь, мать плачет на скамейке сзади. Пальцы девушки, нервно перебирающие складки пышного подола, и парень, мыслями уже давно дома, за компьютером, сливает подаренные бабушкой деньги, с маленьким шансом их преумножить. От нее пахло духами, а он был пьян настолько, что цеплялся за каждую соломинку. Этот образ разбивается о скрипучий смех, самодовольный, нахальный. Он убьёт её. Убьёт снова. Он же сделал это прошлой ночью, ворвался к ней в квартиру, наверняка даже не посмотрел ей в глаза, наполненные солёным океаном, выстреливая прямо в грудь, уничтожая уже разбитое по полам сердце. Нет. Её убила не быстрая пуля этого чертового пистолета, нет. Её убило чужое безразличие, чужая слепота и холод, не идущий в сравнение с холодом этой уродливой скупой зимы. Её убил не Курсед. Её убил Рейз. И именно Рейз может всё исправить. Парень вскакивает с кресла, не обращая внимание на уже потёкший монитор, на котором заплескали битые зелёные пиксели, подбегая к столу, на котором неустанно вибрировал телефон. Осталось три секунды. Сердце бешено стучит, несётся на полной скорости, а пальцы начинают непроизвольно дрожать. Две секунды. Лица участников расплываются, такие одинаковые, что Рейз не может сначала их различить. Лишь одна иконка отличается — серая фотография, словно лишившаяся цвета за долгие годы. Первый почивший участник, на которого никто толком и не обратил внимание. Первая жертва чудовищного эгоизма назначенного доктора. Одна секунда. Телефон перестаёт вибрировать, экран на секунду загорается зелёным, фиксируя выбор. В голове резко становиться тихо, словно тело поместили в непрозрачный вакуум. Газ заползает внутрь, заставляя лёгкие сжаться. Внутреннее волнение и тревога постепенно откатывают назад, словно шумные волны. Он успел. Он наконец-то сделал всё правильно. Осталось дождаться утра и вывести весь этот выигрыш без остатка, каждую монетку забирая в карман. Додепа не будет, он ограбил это казино сполна. В отдалении, межу электронными звуками, идущими из ноутбука, слышится щелчок входной двери.

2/6

Карусель так уныло застыла в вечном движении — куда не брось взгляд, кажется, словно детские руки взмывают вверх, слышатся звонкие крики и лязг бляшек свисающих ремней. Толпа родителей ждёт у забора — хлипкого, с дырами, сквозь которые вечером и ночью подростки пролезают внутрь, очень удобно располагаясь на остывших аттракционах. Но стоит всмотреться, как зыбкие силуэты исчезают — их растворяет опускающийся мрак, пылью забиваясь в петлях и цепях огромных механизмов. В парке тихо — ни смеха, ни музыки, ни шума игровых моторов. Зябкая зима запирает все детские воспоминания, приковывая их к пластиковым сиденьям всевозможных крутилок, тошниловок, колеса обозрения и к тем ярким лошадкам, катающимся вверх и вниз под бесконечную мелодию из пары нот. Все эти вещи, что должны были приносить веселье, сейчас запорошены слоем тонкого снега, что больше походит на ноябрьский иней — настолько погода не соответствовала ожиданиям, которые рождаются в людских головах, стоит им только услышать слово «Зима». Ненастоящая, искусственная и такая же лживая, как и блуждающие по улицам тени. Курсед идёт по узкой дорожке, окружённой деревьями с двух сторон, уходящей далеко в липкую пустоту парка, молча пиная мелкие камушки носом кроссовка Баленсиага, пока рядом с ним плетётся мальчишеское тело, что на пару голов ниже, тихо рассказывающее какие-то повседневные истории из своей жизни. Они ложатся на парня колкой печалью, тоской и тянущим отчаянием — Курседу всегда казалось, что его бесконечные будни, отсчитанные посекундно часами в гостиной, — скучные, однообразные, застрявшие в сером моменте, точно старый кадр на плёнке — статичный, лишённый прошлого и настоящего. Но вот он — человек, чья жизнь отравляет сильнее, чем никотиновые палочки, вызывающие зависимость. Чья жизнь и есть яд, который приходится смиренного глотать, зная, что умрёшь от этого, но не иметь возможности прервать злосчастный порочный круг. Холод улицы заметно отрезвляет вскипевший мозг, затуманенный уже не отчаянием и вынужденной скорбью, а самой настоящей злобой. В этот раз глаза горели по-настоящему, смотря прямо на застывшую у окна спину. Пуля вошла в затылок, дробя кости в крошку — Курсед увидел каждую из них, как они врезались в плоть, как била фонтаном алая вода. Перед лицом плавали в фиолетовом озере белые личинки, маленькие и больше, ударяясь друг о друга, меняя оттенок до ярко голубого, словно такой желанный снег. Ветер показывается из-за деревьев, глухо топая по застывшей земле, разбиваясь о два шатких тела. С неба опускается серебристый бисер, совсем маленький, тающий прямо в полёте, оставляя свои частички на шапке, скрывающей тёмные волосы. У Акумы в руке шелестит пакет с одной упаковкой корма на дне, ударяясь о заплетающиеся ноги, пока он сам рассказывает о том, как кошка ночью уронила бутылку с тумбочки, и как забралась под кровать, когда за дверью проснулись хриплые голоса; не для себя, как пошутил парень при встрече, а для уснувшего на кровати нового друга, обретённого совершенно случайно, в стенах случайного кафе при случайных обстоятельствах, от неслучайного человека. У Курседа в кармане стынет сталь. И почему же этот маленький человек, не видящий ничего дальше своего носа, торчащего из-под шарфа, решил его защитить? Почему вступился за незнакомца, который может в любой момент пустить пулю в лоб или выстрелить прямо в спину? Воспоминания о чужих попытках отгородить команду от склизкой правды заставляют усмехнуться — да Курсед же вылитый убийца, тут даже дураку понятно! Как же глуп этот парень, купившийся на модельную улыбку, которую наклеили на лицо ещё в детстве — безликую и ненастоящую как и всё, что делает и говорит Курсед. А Акума мысленно кивает, хлопая своими длинными ресницами, смотря куда-то вглубь чужой груди, под куртку с круглым ценником, пытаясь, возможно, отыскать там то самое трепещущее сердце, хранящее в себе лучи добра, которого теперь уже и не сыскать в их сочащемся гноем мире. Дурак. Одним словом — дурак. И Акума с ним соглашается, подслушивая громкие мысли своего товарища. Называть себя таковым было неприятно, парень искренне верил, что все эти деяния — лишь часть больного сценария, несправедливой, но зато правдивой игры, а никак не терпкая реальность, растворяющаяся на языке, словно гранёная снежинка в детстве. Но его такой вариант не устраивал, или он праведно закрывал на всё глаза, Курсед так и не понял, если быть честным. Чужие серо-зелёные глаза, разящие стеклянным спокойствием и унынием, не давали ответы на сотню вопросов, съедающих голову изнутри, словно ползучие плотоядные насекомые, только насыпая их сверху, ударяя бесконечными знаками вопросов. Неужели Акума и правда верит в его невинность и непорочность, в чужую несуществующую доброту? Что ж, раз так, то Курсед готов стать хорошим, заиметь в шкафу ещё одну бесполезную маску, наклеить её на своё лицо, скрывая вросшие под кожу язвы, что рано или поздно начнут кровоточить; сохраняя чужую жизнь до неизбежного конца. Акума достоин пройти этот путь вместе с ним, достоин быть рядом, даже ближе, чем все остальные, рядом до самого последнего дня, который станет решающей точкой невозврата, моментом, когда изменить ничего уже будет нельзя, и вся кровь пропитает его ладони до сухожилий и косточек, а пули в обойме вдруг закончатся, навсегда оставаясь в бездыханных трупах, выделяющих настоящий яд. Рано или поздно правда всплывёт наружу — убитая, пронизанная десятками маленьких туннелей, ставших домами для белых, бьющихся в забытом экстазе червей, покажет своё склизкое брюхо уродливая рыба, с вытекшими глазами. И тогда — запах гниения распространится по округе, и на него ополчится не только Морфи, но и все остальные. Включая Акуму. Это лишь вопрос времени. А пока, этот парень может лишь устало смотреть вглубь чужой маски угасшими глазами, стараясь найти там хоть намёк на подтверждение собственных гипотез, роящихся в голове, и рассказывать истории своего пугающего настоящего — о соседях в общаге, заброшенной учёбе и разочарованной матери, пока приёмные окна не покажут свои сонные глаза. Когда дверь подъезда съела угасающий силуэт, Курсед понял, что, наконец, знает, что нужно делать дальше, как можно выпутаться из всей этой ситуации, и не потому что он был несказанно умён, скорее наоборот, он просто откуда-то это знал, и противиться будет не в его интересах.

У мирной части населения имеется возможность провести собрания, в ходе которого они могут прийти к одному выводу и изгнать предполагаемую мафию. В случае, если мирные угадывают участника мафии, грант делится на оставшихся игроков. В противном собрание распускается без права на повторное проведение.