recuperatio

На стене, в мрачной и продуваемой со всех щелей однушке, так и кричащей на весь мир — смотрите, мой хозяин циклический одиночка! — словно окно в другой мир, мир, где воздух имеет запах, сладкий запах фруктов и поджарый запах солнца, плавящего солёную кожу, где небо царапает не картонная оргия стекла и стали, а мягкие веточки пальм, напоминающие больше величественные перья статных павлинов в императорском саду, возвышающиеся над низкими головами плодовых кустарников и рассекающих их молний ветвееватых деревьев. Там, в глуби этой какофонии природного буйства, спрятался один небольшой пазл, говорящий о том, что здесь всё же живут люди — загорелая плитка косой крыши дома, где-то на берегу далёкой Ривьеры. Кусакабе никогда не был на Лигурийском побережье, да и на любом другом тоже, только мысленно, перемещаясь на горячие пески и шумные волны с помощью карандаша и обрывка бумаги — он не редко представлял, какого будет пройтись по спящим, разморённым улочкам узкой Италии, дойти до конца, утыкаясь лбом в гладкий залив, по-хозяйски скрипя резной калиткой своего собственного участка, в доме, описанном когда-то великим Моне. Так, из-под руки выстраивались прямые светлые стены, украшенные сверху черепичным колпаком, похожим на переспелый персик или скол уличного кирпича, укутанные всевозможными оттенками зелёного, вкраплениями красного, и залитые синим морем неба, где как чешуйчатые рыбы, плавали кустистые облака. К дому тут же пристраивалась терраса, где кошка Муся могла бы проводить тёплые ленивые вечера, пока неродимый хозяин безуспешно пытался бы поймать кончиком кисти лиловый закат, длинная дорожка, ведущая прямо к пенящемуся морю, арочная аллея, закрытая с двух сторон роскошными кипарисами, открытые ворота… В самом углу картины виднелся небольшой человечек, нарисованный карандашом в самый последний момент, приехавший домой на своём громоздком велосипеде, с полной корзинкой фруктов спереди. Так, в холодной коробке с бетонными стенами, вместо окон с пластиковой окантовкой, появилось две рамы, где в глаза друг другу смотрели французский живописец и недо-художник, недо-студент и недо-дизайнер — Кусакабе. Грохот на кухне заставил тело дёрнуться, а мысли вылететь из головы. Парень опять уснул с открытыми глазами, утыкаясь ими в картину напротив рабочего стола — он не редко обращался к классику, когда заходил в нерушимый тупик, стирая и добавляя все новые и новые штрихи на свои полотна, которым было далеко до тонкого холща, которые ютились на бумаге для черчения, вылезая за её пределы, оставаясь наскальной живописью на столе, с которого давно слез защитный лак. Из-за стены показалась довольная кошачья мордочка, сверкающая глазами в темноту, которая обхватывала хозяина со всех сторон. Стоило всему туловищу проникнуть в комнату, виляя хвостом в обе стороны, как тяжесть тут же пропала, испарилась, не оставляя даже канденсата на натяжном потолке, вызывая улыбку потрескавшихся губ. - Что ты там делала? — Кусакабе устало потягивается, чувствуя, как в застоялые мышцы поступает кровь, бьющая мелко по онемевшей спине. Глаза закрываются сами по себе, нагоняя сон в отключившийся мозг — за окном уже потемнело, как это обычно бывает зимой, но пушистый снег не отражает искусственные лучи фонарных столбов, из-за чего чернота очень быстро затапливала районы, проникая в квартиры, и даже в самих людей, забиваясь в ядра клеток, разрывая их одну за одной. Зимняя хандра во всей своей красе. — Хулиганила? Муся с безразличием обходит раскиданные по полу листы, аккуратно ступая мягкими лапками на редкие щели меж бумагой, брезгливо, словно боится испачкаться в этом убожестве, как все те критики на экзамене и чопорные люди в костюмах на кастингах агентства. Кошка трётся головой о скрытые штанами ноги, присаживаясь рядом, отгоняя игольчатых барабашек от парня за столом, разбивая зеркала страха, повисшие на стенах вместо солнечной Ривьеры. Они часто появлялись в такие моменты, заполоняли всё пространство, заставляя сжиматься до размера клубка, не имея возможности спрятаться от сотни испуганных глаз. Своих же глаз. Было страшно. Страшно, когда взгляд по сотне раз обводил одни и те же линии, не имея представления о том, как сделать их лучше, как возвести их в абсолют, чтобы придать им форму не только незамысловатых змей в тёмных тканевых джунглях, но и нечто, что способно передать все внутренние переживания, что способно найти их отголоски, пусть тихие и совсем не слышные, но всё же голоса, в самых разных людях. Но пока, на руках был эскиз рисунка для печати на футболках, мало чем отличающийся от всех предыдущих — паук с объёмным брюшком отказывался плести паутину, застывая, словно посмертный слепок. Всё получалось как всегда — хотел быть королём Франции, но так и остался смертной Арахной. Кусакабе сжал веки со всей силы, пытаясь стереть все образы подчистую, устало потирая глаза. В голове это выглядит совсем иначе, ощущается, как глоток воздуха, и длинноногие модели несутся по протяжённому подиуму, словно бесчисленные корабли в лазурной гавани, громкие авации ласкают слух, пока хозяин богемного бала, точно столичный денди, блистает авторским пиджаком, восседая по правую руку от дочери самого мэра. Зал рукоплещет, газетчики строчат о нём хвалебные оды, а затворы фотокамер заставляют кровь мелко вскипеть — да, это лучше любого фильма для взрослых, это и есть его собственная «120 дней Содомы». Это жизнь, протекающая лишь в моменты, когда настоящее закрыто плотным занавесом, когда единственный зритель учтиво отправлен на антракт, ощущается, словно долгожданное возвращение домой, после долгих лет пустых странствий, среди незнакомых ему лестригонов, возвращение туда, где всё, наконец, встаёт на свои места, где стираются уничижительные ярлыки «недо», и есть только гордая заглавная буква, где импрессионист с гордостью смотрит на своего коллегу, и шум прибоя с картины кажется таким реальным. Он возомнил себя Дюшаном, самолично поставил себя у истоков бурной реки авангарда. Но с закрытыми глазами, в пустой бетонной комнате, так легко перенестись к берегам лазурной Италии, забывая убрать частицу «не» из своего фонтана. — Ты хочешь кушать? — кошка в ответ поднимает свою острую мордочку, последний раз ударяясь лбом о хозяйские ноги, прежде чем соскочить с места, виляя тонким хвостом, аккуратно ступая мягкими лапками по паркету, словно разматывающийся клубок, зовя за собой потерявшегося путника. Звуки мяуканья теперь разбивались о тонкие стены, доносясь с кухни, приманивая уставшего парня. Часы на стене безуспешно отбивали каждым тиком угасающие секунды, но кошка стала лучшим будильником, ежедневно оповещая о начале утра, когда запрыгивала на кровать, лапами расхаживая по спящему телу, о том, что наступил полдень, гремя пустой миской в углу кухни, и о том, что пора поесть, ведь сумерки уже опустились на землю тёмными сливками, тая и стекая по крышам домов. Именно Муся была тем блокатором, не дававшим Кусакабе совершать ошибки, вновь и вновь разгоняя пагубные мысли своим длинным хвостом. Парень с нескрываемой тоской смотрит на почти пустую упаковку корма — придётся выйти из дома за новой пачкой. На улице уже несколько дней стоит нестерпимый холод, от которого дрожат не только пальцы, выглядывающие из-под разрезанных перчаток, но и сами кости. Даже сшитый по его лекалам пуховик не спасал — может, те тётки в очках были правы, и дело тут далеко не в одежде. Он вернулся обратно, механически садясь на стул. Как будто у него был выбор — в комнате не было больше мебели, где ему были бы рады, и только твёрдый, деревянный табурет со спинкой приветливо принимал его у себя, утягивая на долгие часы кропотливой работы, бесполезной, но требующей всех накопленных за непродолжительный сон сил. И так было всегда — по двадцать часов в сутки, семь дней в неделю. Кусакабе уже давно понял, точнее осознал, что сдался. Сдался тогда, когда получил юбилейный отказ и дежурную улыбку на свои эскизы, когда обещанный звонок так и не разрядил тишину стареющей однушки. Он сдался, а все разбросанные на полу грифельные царапины — лишь повод запутать себя ещё больше, как бабочка путается в сетях плотоядного паука, с каждым рывком уменьшая шансы на спасение. Он сдался, и теперь, единственное, что держало его на этом стуле, была сопящая Муся, наевшаяся и спрятавшаяся на кресле рядом, и отсутствие в квартире люстр. Именно поэтому, парень, не допуская и тени сомнения, появился в дверях того странного офиса, лицом к лицу сталкиваясь с такими же одичалыми людьми, жизнь которых — одно сплошное «но» и «недо», и зависит она от удачного случая: все или ничего, пан или пропал. Нужный дом теперь находился прямо рядом с ним — высокий, покрытый светлыми панелями, словно кусок древнего известняка, вырос из-под бетонной земли. Он, точно призрак в непроглядном тумане, рассекал густые собравшиеся тени, облепившие его стены со всех сторон, подобно пляшущим чертям. Издалека казалось, что здание парит в воздухе. Не долго думая об этом, Курсед, потирая озябшие костяшки, двинулся к нему. Вереница запотевших стёкол, словно маленьких порталов в другой, тёплый и уютный домашний мир, спиралью поднималась к самой крыше дома, напоминая огромный улей. Окна усталым взглядом смотрели на непрошенного гостя, мигая лампочками, точно зрачками, хмуря свои белые брови-козырьки. Огромная пасть этого гиганта тянулась прямо из земли, холодной сталью сияя в этой постылой ночи. Дверь, вероятно, была заперта на магнитный замок. Курсед огляделся по сторонам. Что-то в сердце шептало своим мерзким голосом, заставляя крутить плечами, вот-вот срываясь с места — всё же это крайне отличалось от охоты или фильма по телевизору, от того внутренние переживания изредка брали верх, выливаясь наружу редкими каплями сомнения. Ещё же не поздно всё бросить, верно? Остановиться, выбросить это из головы, взять билетик до белого пляжа с лазурным берегом, где спокойствие прерывает лишь крик пугливых чаек, да звон одинокого бокала с пинаколадой. И все — никаких зябких улиц летней зимы, никакого звука сдавленной совести, решившей, наконец, выйти из многолетней спячки, только прибой и он сам, наедине с человеком из зеркала. Эта мысль заставила поёжиться куда сильнее, чем мысль о предстоящем деянии — дружить с этим «я» из головы Курседу хотелось меньше всего, с придурками он привык не иметь никаких дел, а поэтому, заткнув пищащую совесть резким ударом, парень набирает универсальный код, способный открыть любую дверь обычного подъезда, оставляя за спиной мрачные сумерки, морозный туман и никакого ветра. В искажённой линзе дверного зрачка мелькала разноцветная голова нежданного гостя, которая рябила красным и чёрным цветом, играя на контрасте зелёных облезлых стен подъезда. Кусакабе узнал, пусть и не сразу, своего товарища по игре — эта тщеславная улыбка на губах, насмехающийся взгляд и яркая деталь в виде краски въелись в сознание против воли парня, припечатывая образ контуром к смыкающимся векам. По сравнению с остальными только он громко кричал о себе с закрытым ртом, невольно приковывая внимание. Зачем он сюда пришёл? Что ему нужно в столь поздний час? Ответ был до очевидного прост, настолько, что даже считать его в уме было уже слишком. Рука сама тянется к замку, проворачивая его вправо. Дверь приветливо распахивается, открывая занавес после третьего звонка. — Зачем ты сюда пришёл? — Кусакабе облокачивается о стену, складывая руки на груди. Ему совершенно не хочется сейчас ни с кем разговаривать, особенно с незваным гостем, от которого пахло холодом улицы и дорогим парфюмом. — Просто, — парень улыбается, стряхивая мелкий снег с головы, заходя в квартиру. Он теснится на пороге, не решаясь переступать его, ожидая действий со стороны хозяина, но тот совершенно безразлично смотрит куда-то сквозь него замыленным от усталости взглядом. — Слушай, я знаю, это звучит странно, но, — делает паузу, неосознанно стреляя глазами в глубь квартиры, видя одиноко стоящий стол, освещённый лампой, заваленный всевозможными бумагами и карандашами, полностью утопленный в темноте и холодной тишине, разбиваемой лишь тиканьем часов. — Это звучит странно, но я знаю, кто мафия. — Прямо-таки знаешь? — Кусакабе тихо смеётся, качая головой. Отпрянув от стены, он уходит обратно к рабочему месту, на секунду скрываясь в острой тени. — И зачем говоришь мне об этом? Не проще ли, написать в чате. Так тебя услышит больше людей, а значит у нас, то есть у мирных, больше шансов на победу, — поворачивается лицом к гостю, уже оказавшемуся в прихожей, захлопнувшему за собой дверь. Он не выглядит взволнованно или напугано, наоборот, от него пахнет уверенностью, уверенностью в себе и врождённой непоколебимостью, которую Кусакабе так хотел бы заиметь, хотя бы на пару часов. — Или ты решил к каждому лично придти и убедить в правдивости своих слов? Под дулом пистолета будешь убеждать или как? — Можно и так сказать. У тебя есть, что выпить? — спросил Курсед, топя волнующие волны дрожи в глубоких карманах куртки, оттягивая её вниз. Он не знал наверняка, как выглядит со стороны, но держал длинную улыбку, стараясь говорить максимально непринуждённо, словно зашёл в гости к соседу, с которым курит на лестничной клетке по вечерам, чтобы и тень сомнения не закралась на чужом лице. Но Кусакабе был слишком вовлечён во внутренние мысли, настолько глубоко, что даже не поднимал лишний раз взгляда, разыскивая что-то в искусственных линиях паркета. — Нет, — ответил, вновь садясь на свой стул, жалобно скрипнувший от навалившегося веса. Он соврал. В холодильнике, где-то в районе пустой бутылки масла и одним варёным яйцом, которое парень собирался скормить Мусе на ужин, затерялась баночка пива, с жестяным лбом, покрытым испариной. Только отдавать её этому человеку Кусакабе не хотел — было в нём что-то, что резко отталкивало от себя, словно перед ним был падальщик, собирающий последние куски с распростёртой земли, хотя у самого в гнезде гниют точно такие же. От таких людей начинало тошнить, стоило учуять их запах ещё за километры — была ли это ослепляющая зависть к очевидным брендам на тонком скелете или защитная реакция организма на вирусы и бактерии, Кусакабе не знал, но каждой клеточкой ощущал повисшее в комнате недовольство. — Хуёво, — Курсед сбросил с себя куртку, не удосуживаясь повесить её на крючок, роняя одежду на заваленную мелкими вещами тумбочку. Что-то со звоном полетело вниз, но ни гость, ни хозяин, не обратили на это внимания. — Я тоже ничего не принёс. Хотел, но забыл, а сейчас уже поздно куда-то бежать, — парень проходит вглубь комнаты, ощущая, как здешняя атмосфера пожирает его. От этого становится неуютно, настолько, что плечи мелко вздрагивают — правду говорят, что в чужих квартирах пахнет по-другому, но, видимо, не только пахнет. В маленькой коробке практически нет мебели, только стол, заваленный бумагой, лампочка с тусклым, жёлтым светом, продавленное кресло и скрытые шторами окна, не пропускающие внутрь и каплю холодной улицы. Типичная квартира одиночки, которого не заботит весь внешний мир, точно такая, из которой приехал Курсед, со своей тишиной и одичалым холодом. — Что это? — он кивнул на рамку, покрытую лаком, внутри которой находилось спасательное окно в другой мир; мир, где всегда цветёт лето и шум прибоя ласкает вдумчивый слух. — Картина, — сухо ответил Кусакабе, ревностно отрезая чужой взгляд от полотна. Это только его Ривьера, только ему позволено топить в ней свои думы, ласкать её взглядом, точно красивую девушку. — Я вижу, а что на ней? — Курсед сел напротив, проваливаясь в обивку кресла, обсыпанного мелкой шерстью. — Природа, — парень положил голову на руку, вглядываясь в внезапного гостя, словно он сейчас был повешен на стену в какой-нибудь галерее, с золотой биркой внизу и бархатной лентой, ограждающей зевающих посетителей от предмета искусства. Ему не нужно было думать долго — парень напротив был самой настоящей невеждой, а его улыбка, точно дикий оскал, которую он и не пытался скрыть, сияла в тени комнаты отточенными лезвиями. Человек сам по своему естеству существо плотоядное, но от красных волос тянуло стойким запахом крови, а о взгляд можно было порезаться, стоит посмотреть под неправильным углом. — Так что ты там говорил про мафию? — Точно, а я и забыл совсем, — усмехнулся Курсед, почёсывая нос кончиком острой костяшки. — Мафия. Да. Я знаю, кто мафия в этой игре. Помнишь того чела, который такой, с короткой стрижкой, низкий. Вот. Это он сто процентов, я уверен на все двести, что это так. — И я должен тебе поверить? — Да, — кивает, обыденно улыбаясь. — Если хочешь выжить. Ты же понимаешь, что все мы в конечном итоге умрём, верно? Те деньги, которые нам обещают, они же… Они пустышки, понимаешь? Они в любом случае достанутся не нам, если мы не объединимся против общего врага. Ты только представь, — Курсед соскакивает с кресла, разводя руки в стороны, почти подпрыгивая на месте от внутреннего воодушевления. Уж что-что, а придумывать на ходу он умел, да так, что ему впору преподавать в театральном, устраиваясь без собеседования. — Представь — деньги. Очень много денег. Что ты на них купишь? Дай подумаю… О! Купишь, купишь картины! Много-много картин! Обвесишь ими все стены, все-все, словно обои. И люстру, люстру новую — резную, с хрусталём на плафонах. Девкам это нравится, поверь мне. Сразу каждая захочет прыгнуть к тебе в постель, сечёшь? А теперь представь, что все это имеешь не ты, а тот хуесос лысый. У него будут и картины, а знаешь, что он будет делать с ними? Он будет есть на них КФС! И картины, и люстры, и женщины. Всё это это будет, но не у тебя. Курсед расхаживает по комнате, придумывая всё больше и больше пустых аргументов. Естественно, все эти идиоты пришли на игру за одним единственным — за деньгами, это видно по их лицам, обиженным на жизнь, на её несправедливость. Бедные и несчастные, брошенные на обочину шумного города — одним словом неудачники. Стоит поманить их парой хрустящих банкнот, как они тут же превращаются в животных, готовых вцепиться друг другу в глотки без всякого сожаления. Этим Курсед отличался от всех отбросов — в этом видел своё незримое преимущество. Пока Кусакабе отвлёкся на сказанные гостем слова, парень оказался прямо у него за спиной. Пора лишить игру одного из её членов, а землю от бесполезного груза. Рука сжимает рукоять пистолета, медленно показываясь из кармана. Медлить нельзя, как только жертва почует неладное, шанс на победу уменьшится вдвое. Мир на мгновение застывает, Курсед слышит, как кровь переливается в висках. Палец уже на спусковом крючке — секунда, и все закончится. Воздуха резко начинает не хватать, словно эти глухие стены встают на защиту своего хозяина. Ему это не поможет. Парень настроен более чем решительно. Один, два. Глубокий вдох. Тр-. — Можно я тебя нарисую? — вопрос прилетает прямо в грудь, оглушая пространство вместо ожидаемого выстрела. Плавящийся свинец капает на пол из чужих уст, прожигая разбросанные листы с обрывистыми каракулями. Нарисовать? Его? — Что? — Курседу кажется, что воздух в помещении растворяется быстрее, чем одинокий фикус успевает его восстанавливать. Рука застывает с напряжённым пальцем на спусковом крючке, не смея двигаться дальше. Впереди словно вырастает стена, нерушимая, собранная из бедрока, защищая обречённое тело от неминуемой гибели. — Нарисовать. Не пойми меня неправильно, я прекрасно знаю, что ты, возможно, пришёл сюда, чтобы убить меня. Но у тебя такое, — парень выдержал паузу, пытаясь отыскать у себя в голове нужное слово, но ему, увы, не давалась литература в школе, а говорить цветами люди ещё не умеют. — Такое странное лицо, я никогда не видел ничего подобного. Ты словно, словно двуликий — с одной стороны красавец, с густыми бровями, глазами, приторно-карими, утопленными вглубь черепа, с волосами этими своими, что накрывают голову цветными волнами; а с другой — урод. Ты только не обижайся, я как сторонний наблюдатель говорю. Глаза оказываются съедены бледной кожей, словно тебя измазали белилом, и волосы, как веник, которым пыль смахивают. Да и кости, рвущиеся наружу, — это выглядит жутко. Тут смотря под каким углом посмотреть. — И, — Курсед медленно опускает руку, пряча её в растянутый карман худи. Сердце бешено колотится в висках, перекачивая кровь с такой силой, что она вот-вот польётся из глаз. Вдох — выдох. Вдох — выдох. — И с какой же стороны ты на меня смотришь? — Прямо. Я вижу обе твои половины: и ту, что мило улыбалась мне за дверью, и ту, что сейчас смотрит на мой затылок. Обе. И красивую, и уродливую. Курсед не может более смотреть на это усталое лицо, искорёженное долгими днями без сна, почти убитое отсутствием солнца и свежего воздуха. Волосы уже и сами напоминают паучьи сети, которые разбросаны по всему полу, а тонкие пальцы практически ничем не отличаются от обгрызанных карандашей. — Клод Моне, — хриплый голос сотрясает тишину, когда Курсед устремляет взгляд на картину. — Он тебе нравится? — Нет. — Тогда почему? — Искусство не даёт ответов на вопросы, которые я бы хотел ему задать, не говорит того, что я отчаянно хочу услышать, — карандаш в руке делает повторный штрих, ломаясь на конце, оставляя чёрную кляксу под глазом, точно кровоточащая язва. Кусакабе смахивает графитную крошку, сдувая её на пол, продолжая вырисовывать отрывистыми линиями очертания чужого лица. — Когда-то я был уверен в себе, думал, что многое про себя знаю, а теперь… Теперь я сижу в этой съёмной однушке, рисую эскизы, заранее зная, что получу отказ, потом снова рисую, и снова оказываясь за воротами жизни. И так по кругу. 365 дней в году, — часы на стене жалобно тикают, разбивая и без того нависшее напряжение, которое не искрит белыми звёздами, но и не отпускает, липкой сетью заманивая к себе. — Всё это напоминает мне о том, кем я должен был быть, кем я бы был, но почему-то не стал. Искусство делает это со мной, но оно лишь краска на бумаге, которая создаёт иллюзию, заставляет поверить, что я и вправду могу мыслить, так широко, что бесполезная рама не может удержать все мотивы моих побуждений, — Кусакабе вновь словно выныривает из своих мыслей, рассеяно хлопая глазами. Пару секунд он не понимает, где находится и кто перед ним, беспомощно хватаясь за элементы интерьера полупустой квартиры. — А Моне… Моне художник, а художники не дают ответов. Они лишь задают новые вопросы, на которые у меня нет ответов. Курсед чувствует, как атмосфера квартиры опускается вниз, словно снег за окном. Все вокруг серое, тусклое, даже свет лампы не способен внести краски в это холодное помещение, как будто всех этих холстов, кисточек и палитр недостаточно. Конечно недостаточно, весь цвет съедали не сами стены или натяжной матовый потолок, а этот человек, приросший к стулу, усталым взглядом рассматривавший рисунок в руках. Именно он закрашивал всё чёрной краской, не давая яркому лучу оставить на полотне свою лунную дорожку. — Держи, — Кусакабе протягивает лист с рисунком, но Курсед не может смотреть на него. Ему не хочется, не хочется увидеть там своё лицо; Ему страшно, страшно увидеть там не своё лицо. — Да, спасибо, — отвечает учтиво, тут же пряча бумагу в карман. Пальцы на рукояти пистолета нервно переминаются на месте. — Знаешь что, — Кусакабе встаёт со своего стула, вытягиваясь в полный рост, так, что слышится глухой хруст стёртых позвонков. — У меня всё же есть выпивка. Она была где-то в шкафу. Парень отдаляется от стола, почти сгибаясь над большой тумбой, служившей всем в этой квартире. Его волосы падают, закрывая лицо, пока тело клонится всё ниже, опуская руки к самому нижнему ящику. Курсед встаёт следом, слегка пошатываясь от долгого сидения практически неподвижно. В голове что-то щёлкает — громко и внезапно. Миротворец в его руке шепчет ехидные речи, не скрывая своего желания впиться губами в жертвенный поцелуй 45 калибра. Звук выстрела оглушающим эхом бьёт по ушам, мгновенно отрезвляя, проникая под кожу тонкой иглой. Секунда, и мир вновь наполняется красками, теряя свою безликую серость, капля за каплей пропитываясь едким багром горячей жидкости, что теперь вытекает из ещё содрогающегося тела. Липкий и горячий пот каплями стекал со лба, срываясь с него, словно с обрыва, падая на заляпанный паркет. Кусакабе падает на пол с глухим грохотом, как упал бы пустой шкаф. Кровь. Она фонтаном льётся везде, забрызгивая некогда светлые доски, забиваясь в их щели, въедаясь в воздух. Ужас перехватил горло, сжимая его в плотное кольцо своими холодными пальцами. Ноги подгибаются, не в силах держать это жалкое тело. Курсед пошатывается назад, ударяясь спиной о стену, медленно сползая по ней вниз. В приступе звенящего шока он ударил руками по полу, с такой силой, что уколы боли скользнули до самых локтей. Тошно. Наружу вот-вот вылезет переваренный ужин. Он это сделал. Он его убил. Кусакабе ещё тёплый, мышцы продолжают сокращаться по инерции, имитируя жизнь, беспощадно угасающую прямо на глазах, что начинают сверкать солёными зеркалами. В голове мертвенный эхом бьются слова — слова о жизни, о планах, о мечтах. Надежда, вспыхнувшая внезапно в самый последний момент, громко кричит от нескончаемой боли, бьёт по вискам, заставляя вцепиться пальцами в волосы, оттягивая цветные пряди, насмешливо имитирующие море на полу. Внутри все кипит, словно салемский костёр вновь проснулся, почуяв жертву, тело заходится дрожью от бурлящей в тонких сосудах крови. Он это сделал. Он убил человека. Лишил его будущего, стёр его прошлое, оставив от настоящего лишь оболочку, что скоро начнёт коченеть и покроется трупными пятнами, съедающими изнутри этот организм, беспощадно и бесповоротно, как палец, решительно нажавший на курок. Теперь, в этой комнате, наряду с Курседом, находилась Смерть. А он не мог ничего сделать, только смотрел, как её руки тянутся к ещё полуживому телу, вытягивая остатки угасающего духа. В кухонном проёме показалась обеспокоенная кошачья морда, мяукнувшая пару раз, прежде чем быстрыми шагами направиться к хозяину, лежавшему на полу, источавшему запах угаснувших надежд. Только сейчас Курсед понимает, что этот придурок жил не один, в его квартире была ещё чёртова кошка, которая сейчас лижет его пальцы, пытаясь разбудить. Хуесос. Тишина окутывает Курседа своими тяжёлыми руками. Весь мир опять замирает, не в силах пошевелиться, словно пуля угодила в него, а не в умолкшего Кусакабе. Запах железа липнет к коже, навсегда приписывая клеймо, от которого уже не отмыться. Он сделал это — Курсед давит из себя слабое подобие улыбки, чувствуя, как сердце вновь терзает грудную клетку.

1/6

Он смотрит на своё бледное отражение, с природным ужасом замечая, что из-за разводов на стекле казалось, будто это его лицо кровоточит, искажённое и разбитое, по кусочкам съеденное липкими тенями ванной. Парень начинает ещё сильнее чистить руки, намыливая их жалким куском когда-то банного мыла, но бурые пятна, словно родинки, уже расплодились под кожей, пуская свои корни. Курсед захлопывает дверь, слушая, как щёлкает замок изнутри, прижимая шокированную кошку к своей груди, пытаясь скрыть в её шерсти следы своей тревоги. Кажется, неудачливый хозяин забыл ключи в квартире, и теперь ему придётся вызывать слесаря, чтобы попасть внутрь своей обители. Улыбка лезет на лицо сама по себе, от нее тошно, как от стойкого запаха перекиси на руках, — хозяин больше никогда не выйдет отсюда на своих ногах, да и не войдет тоже. Из квартиры соседей слышится смех, они смотрят очередную комедию, лежа в кровати, укрытые одеялом, с тарелкой попкорна. Курсед проводит пальцем по холодной стальной двери, последний раз обмазывая ее взглядом. Смех становится ещё громче. Он вылетает из подъезда, почти пролетая все косые лестницы, вырываясь наружу, туда, где время не останавливалось, где по прежнему холодно и темно, тихо и мелкий снег падает на чёрный асфальт. Кошка в руках обеспокоенно вертит мордой, впервые почуяв белые хлопья, одна из которых падает прямо на её склизкий нос, от чего животное чихает, прячася в сгибе чужого локтя. Курсед открывает дверцу своего огненного корвета, посыпанного сверху белой приправой, забрасывая чёрный комок на заднее сидение. Ему нужно передохнуть, вобрать в себя как можно больше воздуха, прежде чем разум сможет вспомнить особенности двухстороннего движения. Кислород, словно яд, отравляет альвеолы легких, разрушая их. Запах одичалой квартиры все ещё витает вокруг него, и тошнота вновь подкатывает к горлу. Он смотрит на небо, а небо смотрит в ответ. Смотрит так же, как и всегда. Ему совершенно на всё безразлично. Акума зевает, переворачиваясь на бок, закрывая покрасневшие от напряжения глаза. Соседи продолжают выяснять кто из них самый несчастный в этом доме, разбавляя диалоги песнями из старого радио. Жизнь в этих стенах — и есть та ошибка, которую нельзя переписать и скрыть за финальной точкой. Игра лишь один из способов всё исправить.

Особенность игры заключается в том, что убийства проецируются не только на ролевую часть, но и на реальную жизнь. Таким образом, человек, убитый в ходе игры умирает навсегда.