recuperatio

В мире, где господствует смерть, жизнь — самое тяжкое преступление.

Он осознал одну маленькую, но до ужаса простую истину, пробежавшую по его спине и дрогнувшим плечам липкой тенью неминуемого отчаяния, — всё оказалось совсем не так, как он это себе представлял. Ему грезилась свобода, проникающая в лёгкие вместе с сигаретным дымом, машины, женщины, крабы, веселье, заставившее бы его трястись от садистского удовольствия. Но, вместе с этим, пришёл доселе неизвестный страх, граничащий с животным ужасом, тремор колющий руки, сжимающие холодную сталь пистолета и отвращение к табаку, не способному более перекрыть стойкий запах чужой гниющей крови.

Расслабленное тело утопает в белоснежном диване — единственной светлой вещи, исключая еле заметно выглядывающую тюль из-за плотных штор, грубой стеной отделяющих внешнее беспокойство от внутренней стоячей тишины, разрушаемой лишь слабым тиканьем часов, перекликающимся с ударами уставшего сердца. Возможно, поверхность давно отдавала бы желтизной, если бы Курсед не включил в обязательную статью расходов еженедельную чистку каждой чертовой ворсинки на этом блядском диване. Всё должно быть идеально, и не важно, — это тёплый капот огненного Корвета, или невысыхающие бокалы для вина, — пока деньги позволяют иметь у себя в руках такую роскошь, он с радостью ей воспользуется. В голове теряются десятки мыслей, путаясь в бесчисленных лабиринтах: о прошлом, что так давит на черепную коробку, оставляя на ней мелкие царапинки своих крысиных лапок; прошлом, от которого Курсед почти полностью отказался пару лет назад. Многочисленные мероприятия, нужные лишь его многоуважаемым родителям, пекущимся отнюдь не о жизни своего единственного сына, а о всех тех взглядах, застывающих в моменте, и о мнении, разлетающемся по слоям, словно брошенные на пол бусины, комом застрявшие в горле парня. Гнилой, двуликий, уродливый мир в красивой обёртке — он больше не его часть. Он — что-то большее, чем горячий завтрак от шефа и отель за полторы тысячи баксов с видом на снежные горы. Он — личность и действует так, как считает нужным. Настоящее пугало, забивая страхом мальчишескую голову не меньше, чем предстоящее будущее. Скука последние месяцы затапливала его из всех щелей, подступая уже к самому носу, грозя вот-вот проникнуть в лёгкие, разрывая их на части. Приходилось браться за всё сразу — музыка, живопись, литература — его учили этому с детства, но ни одной великой науке, миллионы лет жившей в истории, не удавалось удовлетворить все его внутренние «Я». Он выше всего этого. Он выше Винсента Ван Гога, с его многочисленными шедеврами постимпрессионистской живописи, он выше Уильяма Шекспира и его сгоревшего театра, он выше этого! Выше всего этого чертового мира, с его чертовыми правилами! Как удачно ему подвернулся шанс показать себя, словно судьба - вездесущая злодейка, наконец повернулась к парню лицом, вручая тонкий венок из свежего лавра; показать, что лучше, что достойнее всех остальных - этих невольных людей, спешащих утром на работу, раздражающих его бесконечными пробками из смехотворных машин. Его голова находится выше, чем эти глупые макушки, и видит он гораздо больше, чем позволено видеть остальным. Какой-то давний знакомый рассказал о предстоящей игре, передавая небольшую визитку в руки, устраиваемой одной организацией, о которой мало что известно, кроме того, что сеть их влияния давно разрослась за пределы страны. Призовой фонд велик, но Курседа интересуют далеко не деньги. Они и так градом сыпятся в карманы брендовых курток, теснятся в штанах от Дольче Габбана и в дизайнерском кошельке за пять сотен баксов. Он жаждет эмоций — эти непредсказуемые смеси гормонов кружат ему голову, заставляют сердце биться чаще, а кончики пальцев — покалывать от неизбежного удовольствия. Он ведь так давно не чувствовал ничего, кроме этой серой скуки! Это его шанс, последний билет в единственный путь, в один конец - конец чёртовой игры, в которой можно либо проиграть всё, либо приумножить имеющееся, где ставка отнюдь не бездушные бумажки и круглые фишки, не стучащая в висках кровь, а победа даётся введёным в организм адреналином. Он обязан повеселиться там так, как не веселился ни разу в своей жизни, ни на одной подростковой тусовке, устроенной его скучными одноклассниками. У Курседа никогда не было друзей, он не ищет близости с этими обычными картонными людьми. Искать родственную душу в этом разлагающемся мире — ключевая ошибка, приводящая к неудаче, независимо от набора действий. Неважно, что ты будешь делать, близость заставит тебя стать неудачником, втаптывая в грязь. Часы на руке звенят тихим сигналом — ему пора собираться. Слишком много времени он потратил на пустые размышления, что бы отдавать этому ещё хоть секунду. Курсед неспешно поднимается с насиженного, но всё такого же холодного, из-за приоткрытого окна, места. Его ждёт главное событие в этой пустой жизни - безудержное веселье - и он возьмёт каждую эмоцию сполна, будет груб с ней настолько, что она будет кричать от невозможности, скулить, закусывая свои красные губы. Железная дверь захлопывается с глухим стуком, и лишь футуристические картины на стенах тихо посмеиваются, провожая хозяина в последний путь. он был здесь последний раз. таким он более сюда не вернется. Огненный корвет сверкает своими яркими боками на подземной парковке, среди всех остальных серых и чёрных машин. Видя эту прелесть, улыбка на лицо так и тянется, расплываясь, словно отражение на пруду или в чашке чая. Курсед никогда не привязывался к людям или животным, ничего не любил, но машина стала для него исключением из всех возможных правил. За него он бы готов был отдать все свои деньги до последней купюры, возможно, даже те, что он ещё не успел заработать; отдался бы в рабство без задней мысли, только бы иметь возможность гонять на малышке по ночному городу со скоростью под двести. Оглядываться на расплывающиеся пейзажи стеклянных небоскрёбов и низеньких, по сравнению с ними, девятиэтажек с магазинами вместо первого этажа. Только бы вечность получать этот бурлящий кровь адреналин, что спирает воздух в лёгких и выветривает все ненужные, серые мысли. По-свойски садится за руль, заводя мотор, мгновенно срываясь с места на увеличивающейся скорости. Стрелка спидометра быстро взлетает, показывая заветные трёхзначные числа за считанные секунды, стоит красной фурии выскользнуть из подземной пещеры, несясь сквозь поток спящих автомобилей. Интерес съедает изнутри - что же его ждёт там, на этой никому неизвестной игре? Хочется верить, что веселье, потому что иначе ничего из того, что ему может предложить организатор, не имеет смысла. Ни сотни купюр, на которые можно было бы купить ещё одну тачку — Курсед как раз давно мечтал о порше, но никак не решался брать; ни знакомства с новыми людьми, в коих он и так никогда не нуждался, его и без того окружают куча лживых лиц, а дополнять их новыми желания не было никакого. Выруливает по еле просыпающимся улицам города, который звучит трелью будильников и недовольством - понедельник тянет ко всем свои руки, вытаскивая тела из теплых кроватей. Людские души, населяющие этот муравейник, крепко спят, укрывшись пуховыми одеялами по самые макушки, лишь бы остаться подольше в сладком царстве Морфея, где нет никаких забот и печалей. Небо ещё мутное, серое, никакого намёка на солнечный свет, сплошная, съедающая верхушки домов, тьма. Повезло хотя бы, что без снегопада, ведь за окном и так ничего не разглядеть, а крупные хлопья, ниспадающие на пустынную землю, только бы ухудшили ситуацию. Длинный бесконечный коридор змеёй петляет по этажу, запутывая случайно заблудшие души в бесчисленных дверях шумных офисов. На визитке компании было написано, что первое организационное собрание пройдёт в кабинете номер 248, который нарочно спрятался в глубине стеклянного здания, заставляя Курседа бесцельно протаптывать невидимые тропинки, уходя все дальше в дремучие джунгли. И почему его никто не встретил? Или одно из первых испытаний это возможность отыскать чёртову дверь? Парень улыбается, вновь сворачивая в бок, глазами цепляя строгие цифры — все до единой, но ни одной нужной. Наконец, в конце коридора виднеется силуэт человека — высокого, в строгом костюме и галстуке. Курсед не может сдержать радости, ускоряя шаг — чутьё никогда его не подводило, он шёл словно по наитию, придя ровно к цели. Впрочем, как и всегда — победа сама течёт папочке в руки, а парню остаётся лишь сжать ее покрепче. Охранник у двери просит отдать ему телефон — Курсед не против. Он протягивает мужчине свой новый айфон без чехла, заходя в комнату, окутанную липким полумраком. В глаза сразу бросаются изумрудные стены, глубокие, готовые поглотить вошедшего без приглашения гостя, и бордовый ковролин, точно кровавое озеро, — словно в тех многочисленных бильярдных, где он успел побывать, будучи подростком с большим отцовским кошельком. Правда, вместо киев у стен — лишь круглый, по ощущениям, дубовый стол, с семью креслами. Видимо, соперников у Курседа будет шесть. Или они будут союзниками, хотя…можно ли искать друзей в этом гнилом мире? Парень уверен, что оно того не стоит. Тусклая круглая лампа освещает поверхность стола, полностью игнорируя остальную часть комнаты. Кажется, что стоит отойти от него на пару шагов — и ты потеряешься во всепоглощающей тьме небольшого помещения. Сделано ли это специально или случайно — Курсед не знает наверняка. Может быть, это попытка сохранить конфиденциальность участников, которые решат передумать, меняя вектор развития событий в самом начале, ведь лиц игроков, он почти уверен, разглядеть будет просто-напросто невозможно. Или, всё намного проще, и кому-то настолько жалко потратить лишние пару тысяч на создание нормального освещения, вынуждая щурить и без того еле различимые глаза, в попытки разглядеть чужие силуэты. Знал бы парень об этом — захватил бы портативный фонарик. Толку от одного луча было бы больше, чем от тёплого света лампочки под потолком. Не спеша проходит, радуясь тому, что, кажется, пришёл первым. Опускается на кресло с мягкой обивкой, осматриваясь: по краям комнаты раскиданы динамики, говорить с ними лично, по-видимому, никто не собирается. Ещё бы, Курсед уверен, что организаторы понабрали сюда каких-то отбросов, потому что на такие условия согласятся только отчаянные, лишённые иного выбора люди, готовые пасть на ещё большее социальное дно. Окна зашторены плотной тканью, свет через которую почти не пробивается. Лишь тонкие лучики слегка бликуют на фоне тёмно-малиновых ворсинок ковра. Перед собой, на столе, он обнаруживает листок —договор — догадывается почти сразу. В подростковом возрасте Курсед не особо интересовался вещами, которыми отец занимался за закрытыми дверями своего кабинета, хоть учителя и пытались вложить к нему в голову самые базовые азы права, плодов это не дало. Глаза бегло прыгают по строчкам, и улыбка несдержанно посещает скрытое волосами лицо — тут даже думать не нужно: «Организация не несёт ответственность за нанесённый ущерб, все травмы — следствие неосторожности самого участника. Всю ответственность за несчастные случаи игроки берут на себя.» — наёбка чистой воды. Но Курсед берёт ручку, вырисовывая размашистую подпись в небольшом окошке. Ему абсолютно нечего терять — возможность умереть его не пугает. В помещение заходит ещё один человек, сотрясая своим присутствием нерушимую тишину, — относительно длинные чёрные волосы, скрывающие под собой добрую половину лица. Объёмные вещи, кажется, дизайнерского происхождения — Курсед помнил, что такое сейчас можно было встретить довольно-таки часто. Парень этот кажется слишком осторожным, как будто бы боязливым, пока старается осмотреться по сторонам, выбирая себе кресло, изо всех сил игнорируя своего крашенного соучастника. А ему, в общем-то, не было никакого дела до этого неудачника, они все тут чужие люди, пришедшие лишь за одним — деньгами. Парень садится через одно кресло, хватая слегка подрагивавшими пальцами договор, подписывая его без задней мысли. Курсед ухмыляется — кажется, он попал в нужное место — тут все такие же, как и он сам. Тишина наполняет комнату не надолго, не давая смеющейся скуке прилипнуть вновь, разбиваясь об ещё одно вошедшее тело. Девушка. Это определённо девушка — со свисающими белыми прядями, спрятанными на макушке под объёмный капюшон большого худи. На фоне парней, сидящих за столом, она кажется слишком воздушной и лёгкой, такой, которую встречаешь в кафе возле парка или в магазине цветов, но никак не в убийственной человеческой мышеловке. В голове невольно всплывает вопрос о том, что она тут забыла. Осмотревшись, девушка садится за стол, преисполненная решительностью, и подписывает договор, скрепляя руки перед собой, глядя исключительно на ребят напротив. В воздухе начинает клубиться отчаяние, намекающее, что вот-вот из сияющих глаз потекут слёзы, да только успокаивать её никто не будет, поэтому солёные дорожки утекают вглубь, не показываясь на бледном лице. Дверь резко распахивается, ударяясь о стену, от чего все сидящие за столом вздрагивают, пока, слегка пошатываясь, в комнату заходит ещё один парень. Курседу начинает казаться, что он сходит с ума, потому что этот же человек сидит по правую руку от него. То ли в помещении слишком жарко, то ли его сознание перестало видеть различия между людьми, но плывущий в пространстве человек внешне до чёртиков похож на предыдущего. Он проходит, слегка пошатываясь, неудачно врезаясь в край стола, тут же извиняясь перед кем-то. От него пахнет знакомым парфюмом, который продаётся в продолговатых бутылках, и который обычно подают к стейкам в ресторане. «Пьянь», — думает Курсед, взглядом сажая гостя на ближайший к нему стул, с которого он почти падает, пытаясь устроиться поудобнее. Ручку у него получается взять лишь с пятого раза, после чего он ставит непонятную закорючку в месте, где должна находиться подпись. Вряд ли, конечно, их будут сверять по паспортам, но Курсед почему-то уверен, что она там явно не чужая. Парень кажется самым расслабленным среди них, сходу начиная диалог. — Меня Джузо зовут, — сталкивается с тотальной тишиной, прерываемой лишь дыханием присутствующих, — Джузо Сузуя, — чужие слова остаются проигнорированными, холосто выстреливая в воздух, поэтому парень оставляет попытки поговорить с кем-то, переходя на еле различимое бормотание себе под нос. Незаметно, в комнату заходит ещё один парень, от чего Курседу хочется звучно рассмеяться — точная копия предыдущих участников занимает ещё одно кресло. Как различать этих троих, он пока понятия не имеет, но планирует в будущем найти хоть какие-нибудь отличительные черты, кроме принтов на одежде. Атмосфера в комнате тяжелеет, опускаясь все ниже, как небо снаружи, словно этот парень одним своим присутствием смог сгустить всю тишину в нечто громоздкое, рискующее вот-вот упасть на склонённые головы. Говорить никто не решается, но Курсед отмечает про себя, что с этими людьми стоит быть осторожным, хоть сейчас они и выглядят как загнанные в угол звери — именно в таком положении львы опаснее всего. За столом появляется ещё один человек, и он, наконец, внешне отличается от набранной массы — волосы значительно короче, а лицо кажется более грубым, за счёт густых низко посаженных бровей. Под глазами залегли недельные синяки, а белок пронизан сеткой алых капилляр. Его взгляд падает на девушку, слегка задерживаясь на чужом миловидном лице, что тут же сминается, застывая в плохо скрытом ужасе. Курседу кажется, что они знакомы, и он представить не может, что сейчас бурлит внутри этого хрупкого девчачьего тела, готового вот-вот испустить солёные соки. Парень почти сразу утыкается в договор, спешно подписывая его, даже пробегая по строчкам сверху. Девушка же продолжает смотреть, не отрывая взгляда от чужого безразличия на лице. Секунда — она краснеет, а из глаз, наконец, начинают течь быстрые ручейки солёных слёз, бесшумно разбиваясь о дубовый стол. Курсед не успевает задуматься о том, где же последний участник, как прямо напротив он слышит еле различимый шёпот, теряющийся в холодной тишине. — Не плачь, — он различает среди потока слов лишь обрывок чужой просьбы. Кажется, какой-то парень пытается успокоить девушку, что сидит рядом с ним. И почему Курсед не заметил его раньше? Неужели он прошёл мимо него или, быть может, вовсе сидел тут с самого начала? Полосатый свитер, более чем приметный в этой тёмной комнате, объёмная копна непослушных волос — чужая незаметность поражает, парня словно не существовало весь последний час, что они тут находятся, словно он слился с этими бездушными стульями и массивными шторами. Тишина заползает незаметно, прерываясь лишь надрывными вздохами покрасневшей девицы. Никто не хочет начать разговор, все просто ждут; ждут, когда незримый голос из колонок зачитает им их приговор, не подлежащий обжалованию, приведённый в исполнение почти мгновенно. Никто не может взять на себя смелость назвать собравшихся здесь людьми, ведь это означало бы, что им придётся придать индивидуальность, которой, увы, они давно лишены, которой они сами себя лишили, в угоду слепому бесчинству человеческих пороков. Из колонок, которые Курсед заприметил с самого начала, наконец звучит размеренный механический голос: — Добрый день, дорогие участники! Мы очень рады, что Вы все же решили к нам присоединиться! С сегодняшнего дня вы официально считаетесь игроками нашей игры — классической «мафии», проводимой в реальных условиях городской жизни. На ваших столах, прямо под стеклом, лежат карточки. Именно они будут определять то, кем вы будете в этой игре — обычным мирным жителем, никак не влияющем на ход событий или, быть может, мафией и комиссаром, от выбора которых зависит весь исход, — женский голос делает небольшую паузу, давая игрокам переварить всю полученную информацию. Шансы у всех 50\50, от этого напряжение в воздухе искрит белыми разрядами, больно обжигая открытую кожу. — Ваше поведение полностью зависит от Вас и никоим образом не контролируется нашей организацией. Передвижение, любые действия игроков остаются тайной, пока идёт игра. Для удобства игровых действий, на ваши руки будут одеты браслеты, позволяющие отслеживать ваше местоположение потенциальной мафией. Все это, включая игровой чат и базовые функции карт, Вы сможете найти в приложении на вашем мобильном устройстве, который Вы получите после начала игры, — вновь образуется пауза, в которой, кажется, все замирает, и слышно только лихорадочные стуки сердца. Курсед очерчивает взглядом небольшой браслет, больше похожий на фитнес часы, которые сейчас носит каждый второй — умно, так они не будут отличатся, становясь белыми воронами среди альбиносов. Так, мафии будет проще узнать, где же затаилась её жертва, не теряя время на бесполезные переписки в чате. Все просто: увидел — пришёл — убил. Курсед улыбается, игнорируя собравшихся вокруг — если все окажется так просто, то в чём же тогда всё веселье? — В ходе игры вам запрещается сообщать кому-либо то, кем вы являетесь. В случае победы, Вы получите денежный приз. Стеклянная панель разблокирована, теперь вы можете ознакомиться со своей ролью. Хорошей игры, да победит сильнейший! Курсед долго сверлит взглядом собственную карту, медленно протягивая к ней подрагивающие от адреналина пальцы, наконец, переворачивая её. На бумажке красуется иллюстрация с мужчиной в очках и пистолетом, который курит сигару и улыбается, испачканная мелкими тёмными пятнами и подписанная снизу красными буквами — «Мафия». На лице расплывается улыбка — вот оно где, веселье. Курсед обязан выиграть. Массивное стеклянное здание выплёвывает их один за одним, оставляя на холодной улице, словно ненужный мусор. Хотя, наверно, всё-таки есть, среди металлических елей, в этом шумном городском лесу, несколько человек, совершенно потерянных и запутавшихся в своей жизни, готовых зубами впиться в чужую шею, лишь бы получить призрачный шанс остаться на плаву тонущего корабля, оказываются чужими даже для таких клерков, как эти роботы в человеческих костюмах. Курсед останавливается, запрокидывая голову вверх — огромный столб, состоящий из стеклянных панелей, начинает падать на него, рискуя вот-вот вбить в остылую землю, словно гвоздь в мягкое дерево. Здесь и сейчас он — безвольная сошка, окружённая искусственным загоном, готовая вот-вот умереть от руки невидимого хозяина. Улыбка расцветает на обветренных губах — это здание подарило ему иную роль, изображённую на карточке, надёжно спрятанной в кармане длинной куртки. С этого момента кукловод и кукла меняются местами, запутываясь тонкими ниточками. В его ладонях отныне есть власть, которая и не снилась его отцу. Власть, благодаря которой он может не приумножать грязные бумажки, а лишать людей самого дорогого, что у них есть — их собственной жалкой жизни. Из крутящихся дверей выходит парень, последний, по всей видимости заблудившийся в коридорах офисов. Тот самый, который умело слился с интерьером, оставаясь незамеченным до самого начала. Курсед бросает на него взгляд, осматривая теперь более тщательно, с горечью подмечая, что в нём нет ничего примечательного, что он совершенно обычный, закутанный в чёрно-белый шарф по самые глаза, смотрящий на своего соперника в ответ. Хотелось в голос рассмеяться, бросив колкости в это нечто, с нечёсанным гнездом на голове, но парень лишь вздыхает, дёргая плечами, оставляя Курседа одного, наедине со своими мыслями, змеёй обвившими его тонкую шею, удаляясь от скребущего по небу здания, туда, где голоса становятся громче, дома ниже, а жизнь приобретает иной, бессмысленный и однообразный вид. За спиной у Акумы застыл светлый район, где шумели машины, колонки от компьютеров, где мужчины в костюмах заключали сделки по телефону, попивая холодный кофе на соевом молоке, в стакане со своим именем. А впереди уже показала свои немытые патлы родная коммуналка, мигая окнами через раз, вплотную наполненная маленькими человечками, мечтающими о новой шапке на зиму и ропщущие на свою жизнь, собирая мелочь на бутылочку из сорок второй. Это было самое настоящее животное одичание, которое сосредотачивалось в этих двух жёлтых домах, облезлых до такой степени, что дети называли их заброшенными, пугаясь внезапно вышедших покурить дедов в пожёванных тапочках. Коммуналка на затворке города напоминала живой плотоядный лабиринт, вечно перестраивающий свои бесконечные коридоры, меняющий покрытые ржавчиной цифры на дверях, прорывающий гулкие трубы, от чего полы покрывались пушистой плесенью, с которой с удовольствием играли дети. На кухне то и дело пропадали различные вещи: от ложек до кастрюль, единственная приличная сковородка исчезла ещё на первый год проживания Акумы здесь, в последний раз её видели в тридцать девятой квартире. Иногда, вслушиваясь в крики тонких стен, парень невольно думал о том, что сама коммуналка стравливает жильцов между собой, желая, чтобы эти грязные руки поубивали сами себя и друг друга, словно они обезумевшие тараканы, а не люди. Так жить нельзя, сказал бы всякий обыватель, но и по-другому жизнь здесь не существует. Отсюда можно было уехать — собрать вещи, увезти их далеко от треснутых стен и десятка чужих разговоров, от общей кухни на шесть комнат и текущего крана в ванной, но все билеты на вокзале давно проданы, а поезда не хотят принимать к себе на борт ещё нескольких пассажиров, откладывая поездку всё в более глубокий ящик, где она уже обрастает годичной пылью. Из окна второго этажа слышны громкие разговоры, почти крики, с невнятными словами, но болью знакомым мотивом — бытовые скандалы были не то что частыми гостями в коммуналке, они сами были жильцами её покосившихся стен. Акума застывает на секунду перед открытой дверью, надеясь, что в этот раз он не сможет ее открыть, она окажется заперта, и ему придётся искать другое жилье, другую жизнь, оставляя эту в закрытой комнате своего родного третьего этажа. Но этого не происходит, и рука сильно сжимает ручку, размыкая несущую стену, втекая в свою привычную среду. По проклятому, разбитому коридору, плывёт шипящая тишина, словно кто-то оставил её в кастрюле и плотно закрыл крышкой сверху, отправляясь к себе, пока она глухо стучала, выливаясь наружу. Акума с опаской шагал по скрипучим доскам, заглядывая мельком в кухонный проём — и там никого нет, только мерно тикающие часы и срывающиеся с крана капли. Родилась хрупкая надежда, что бабка, торгующая самогоном круглый год, живущая прямо по коридору, наконец, получила свои последние деньги, навсегда закрывая глаза, разлёгшись на прожжённом диване, пропахшем табаком и спиртом, перед старым телевизором, картинка на котором становилась всё хуже из раза в раз. Акума невольно поёжился, не сумев вовремя остановить бурный поток мыслей о продавленном старушечьем теле, с жёлтыми синяками на красной коже, запахом, как от той курицы, что пьющий сосед оставил у себя под кроватью, от которого невольно наворачивались слёзы, выедающие глазницы, словно безобразные белые черви. Они наверняка уже поселились в этой бабке, возможно даже в её седых волосах, не мытых с тех самых времён, как вторая колонка была украдена, продана, перекладывая все обязанности на изнеможённую подругу, нашёптывая ей время от времени различные гадости, которыми та плевалась в остальных жильцов. Сердце ещё раз блаженно протянуло сквозь себя тишину, пока глаза вглядывались вглубь тонущего во тьме коридора, представляя, как в таком же мраке будут выносить окоченелую куклу, под несколько скучающих глаз, мечтающих о том разбитом телевизоре с седыми помехами. Акума бы тоже хотел взять себе что-то из этой торговой квартиры, как сувенир на недолгую память о таком же недолгом человеке. Хорошо бы успеть стащить гранённую пепельницу, пока её, не дай бог, не приметил бородач с противоположного конца коридора — в таком случае, совсем скоро, рядом с гниющей старухой ляжет и его жена. Или ту маленькую вазу, стоящую почти на входе, куда постоянные клиенты сыпали монетки, те звонко ударялись о стенки, падая одна за одной, словно водопад, складываясь в небольшую стенку. Кажется, мама любила полевые цветы, приносила их домой небольшими букетами, возможно, никогда не получая магазинных, в шуршащей обёртке, обвязанных игривой ленточкой. Картинка перед глазами треснула, рассыпаясь на множество острых осколков — дверь в конце коридора скрипнула, выпуская наружу свой застоялый смрад и летящую в воздухе седую голову, сверкнувшую глазами, прежде чем стены потряс сильный приступ кашля. «Черви выходят», — подумал Акума, подпинывая свой отошедший косяк, скрываясь от непрошенных взглядов за тонкой деревянной завесой. Там, за ней, протекает совсем другая жизнь: другие люди, нечёткие лица и неразличимые искусственные голоса, слившиеся в один, скрипучий и наполненный сухим кашлем. Обломанные стены здания по кирпичикам сбрасывали в бездну человеческие эмоции, их переживания, истории, словно вся та прожитая жизнь была всего-навсего песчинкой, застрявшей в глазу, ненужной и очень маленькой соринкой в мирском организме. Чужое имя становилось нарицательным, сокращаясь до номера, вышитого на полосатой одежде общажным клеймом — парень из сороковой, и никакого Акумы. Он мелко обводит взглядом свою комнату, заваленную выпавшими из небольшого шкафа вещами, в спешке брошенными на пол, когда он собирался на это чёртово собрание. Гора из футболок и штанов преграждала путь к такой же заваленной кровати, вместо одеяла на которой лежали изодранные тетради давно забытого университета, ноутбук со сколотой крышкой и пустая пачка сигарет, с осыпавшимися на дно остатками табака. Со стороны казалось, словно хозяин никуда и не уходил, вся комната застыла в незримом процессе, и вот-вот рука подхватит один из заляпанных листов, выпишет на него корявые формулы, включая тихий сериал на экране, краем глаза наблюдая за иной жизнью, за людьми по ту сторону колючей действительности. Но человек, отражающийся в небольшом зеркале шкафа, был Акуме не знаком — укутанное в шарф лицо, почти утонувшее в нем по самые глаза, закрытое сверху спутанной паутиной бесчисленных волос, которые давно пора укоротить, беспощадно кромсая ножницами, да только руки все никак не возьмутся, а ноги все никак не дойдут, оставляя на голове все более запутанную сеть, что скоро упадёт на пол, заливая соседей снизу. Худощавое тело с трудом выдерживало на себе огромную куртку, прячась под неё, словно в маленький домик, пытаясь скрыться и от взглядов прохожих, смотревших, в общем-то, не на него, скорее, сквозь это прозрачное явление, заглядывая вглубь самих себя, совсем не замечая живое, бесцельно идущее уныние. Акума сбросил с себя обувь с курткой, оставляя её прямо на полу, залезая на кровать в штанах, в которых прошёл по улице, приминая телом разбросанные вещи. Ему было всё равно, сел ли он на тетрадь по мат.анализу, или это была зарядка для ноутбука, он просто сгрёб все одной рукой, освобождая себе небольшой островок на одеяле, отворачиваясь к заляпанному окну. За ним ещё можно было разглядеть двор, укутанный редкими деревьями и усеянный гудящими ночами машинами. Было уже холодно, иногда он даже проникал в самые кости, скребя по ним пальцами изнутри, но снега всё никак не было видно, хотя на календаре уже закат зимы. Асфальт был наряжен в свой деловой костюм, деревья стояли голые по обочинам дорог и парков, а темнота густилась по всем закоулкам, не отражённая пушистыми зеркалами. Люди ходили унылые, погружённые в свои мысли, вечно недовольные, но ждущие чуда, что одним утром с неба полетят хлопья, засыпав уставшую землю, хотя бы на несколько дней. Невольно, Акума вспомнил лицо девушки, сидящей рядом с ним в той злосчастной комнате. Её взгляд был очень похож на взгляды людей с этих серых улиц — уставленный вникуда, смотрящий сквозь всё в этом мире, лишённый какой-либо живости, словно кукольный, бракованный только, такой не купят детям в магазине. Зачем она пришла на эту игру? Что заставило эти зелёные глаза потухнуть? В голове тут же вырос образ парня, после прихода которого девушка не смогла сдержать слёз. Может, они брат и сестра? Брат и сестра, оказавшиеся по разные стороны игры, главная цель в которой — выжить, а приз — тонкие бумажки в большом чемодане. Звучит как полный абсурд. Как бы не старался, но вспомнить остальных Акума не мог — он точно знал, что их семеро, но образы остальных четырёх он видел смутно. Разве что яркое пятно напротив резко бросалось в глаза, но лицо его обладателя находилось под полчищем тёмной воды наплывшей тени, пожирающей парня со спины. Ни имена, ни особенности своих коллег Акума не знал. Его задача тут выжить, сделать то, что обычно даётся ему с трудом, но с чем он идеально справляется, разделяя одно пространство с пятью разными людьми уже несколько лет. С края кровати на него сиротливо смотрит отброшенная тетрадь, где должны были появляться конспекты, но которые не хотели селиться там, предпочитая оставаться в подтрёпанных вузовских учебниках. Спать ещё не хотелось, хоть по телу уже текла горячая слабость. Наушники оказались разряжены, а всемогущий интернет словно кончился, не в силах более развлекать парня. С нарочито тяжёлым вздохом, он потянулся за яркой обложкой, подтягивая её к себе, выуживая ручку из складок одеяла, располагая своё рабочее место на пыльном подоконнике, где в окне всё уже почернело, словно кто-то выключил картинку, и теперь там отражался беспорядочный силуэт Акумы. Иногда, в различных ситуациях, спасают самые абсурдные вещи — например, написанный конспект, который уже никогда не окажется у препода на столе. С кухни слышится мелодия, напоминавшая старикам о молодости, где на головах у них были красные пилотки и галстуки по пояс, значок за уборку листьев в субботу, белая майка и шорты на зарядку. Сейчас же вокруг них были лишь чужие мокрые портки, которые неродимые соседи сушили прямо над столом, где капли проели сгнившую клеёнку. Румянощёкие дети из постпанковского прошлого смеются над ним, указывая пальцем — постыдился бы! А стыдиться было чего — хотя бы того ужасного запаха, что стоял в старушечьей комнате, когда та открывала двери. В такие дни коридор напоминал рынок, где одновременно протухла вся лежащая на прилавках рыба, заполняя воздух каплями кислого яда. Грубый голос бросил в ответ что-то резкое, но слова были съедены стенами, и навсегда впечатались в облезлые пресные обои. Это сосед из тридцать девятой комнаты — вечно пьяный, еле стоящий на ногах, вливающий в себя спирт, словно это обычная вода, запивая его забродившим вареньем. Весь его рацион — быстрое убийство печени, которой у него, наверно, уже и не было, лишь жалкое подобие, избитое временем, со сквозным отверстием по середине. Уж очень нравилось этому человеку вступать в перепалки с бабкой, торгующей самогоном, каждый раз пытаясь умыкнуть что-то из-под её длинного носа, но каждое утро он первый стоял под её дверью, жалобно скуля осипшим голосом что-то на ином языке — языке, от которого тянуло замогильным запахом земли и гнилой слизью, лезущей чуть ли не через глаза — жёлтые, с потерявшей свой цвет радужкой. Акума старался не разговаривать с ним, да и вообще со всеми жителями этой общаги, за исключением женщины из тридцать восьмой комнаты, которая иногда отдавала ему остатки сваренного супа, когда её муж пропадал этажом ниже, предаваясь блаженствам пьянства вместе со своим другом. Её голос звучал намного тише, на фоне кашляющего хрипа старухи и седого баса законченного алкоголика. Они спорили о чём-то, прерывая друг друга, срываясь на высокие ноты, что били по ушам неприятной трелью. Акума с болью посмотрел на наушники, светившиеся разряженной лампочкой, обречённо вздыхая, вновь утыкаясь в тетрадь, пытаясь поймать все буквы, пляшущие на пропечатанных линиях. Получалось это скверно — запятые падали на соседний этаж, элементы сливались в новые, слова выпадали из предложений, оказываясь приписаны сверху. С каждой новой строчкой, смазанной летящими в уши разговорами, мысли о том, а так ли нужно ему это образование, становились все громче, изредка перекрывая даже резкие крики с кухни. Акума даже смог выдавить из себя улыбку, на секунду останавливая руку с пляшущей ручкой, засматриваясь на ее чёрный кончик — с сегодняшнего дня это потеряло последние крупицы смысла, который он когда-то может и вкладывал во всё это, когда однажды пришёл на пары. Никому не будет дела до этих волнообразных конспектов, как и до человека, пишущего их, находясь на границе своей жизни — он лежит на склоне, удерживаемый лишь своими силами, что быстро ускользают, растворяясь в тихом пространстве, где его никто не услышит, никто не сможет его спасти. Он будет смотреть в глаза своей бездне под ногами, пока она миллиметр за миллиметром будет утягивать его в себя. На кухне бьётся какая-то посуда, сопровождаясь женским криком, — Акума улыбается сильнее. А он и не против объять тёплую бездну, если в ней, наконец, наступит тишина. Пусть и вечная. Казалось, словно вся живая фауна этого коридора собралась сейчас на кухне, усложняя себе и без того нелёгкую жизнь. Акума сильнее давит на ручку, пока после слабого треска на листке не оказывается растёкшаяся лужа чернил. Он отбрасывает её в сторону, разбрызгивая тёмные пятна по стенам и светлому пододеяльнику, впиваясь пальцами в волосы, сжимая ладонями пульсирующие виски. От всех этих плывущих голосов у него начали плавиться мозги, подобно раскрошенному асфальту в июльскую жару. Раз солнцу подсилам растопить эти чёрные камни, почему чужие жизни, нитями вышитые на этом общем лоскуте, не могут сделать то же самое с склизким мозгом, похожим более на связку сосисок, нежели на биологическое пособие. Правда, он был надёжно спрятан в костном ящике, укутанном сверху волосами, поэтому, двум разрозненным полушариям оставалось только лавировать в желтоватой жиже и молчать, пока соседи на кухне заводили всё новые и новые разговоры. Они никогда не утихали, даже когда маленькая девочка с разными косичками ложилась спать в свою маленькую кровать — кто-то определённо захочет пройтись по коридору, стуча в каждую дверь, пытаясь понять, где же он всё-таки живёт. И так по кругу, год за годом. Одеяло поглощало его уставшее тело, он мог почувствовать, как матрас съедает его по кусочкам. Когда над головой уже навис плывущий туман дрёма, где-то внутри, в самом подсознании, пронеслась мысль, а не было ли сегодняшнее утро — фатальной ошибкой? Разве можно вот так просто отдать свою жизнь на растерзание незнакомцам, можно ли решиться отнять чью-то жизнь, никогда тебе не принадлежавшую?

«Ма́фия» — клубная командная психологическая пошаговая ролевая игра с детективным сюжетом, моделирующая борьбу информированных друг о друге членов организованного меньшинства с неорганизованным большинством. В ходе игры участникам запрещается сообщать друг другу свои роли.