закат пылал

«Моя маленькая дрянь, позабудь Все обиды и проблемы пути Может быть и ты поймёшь как-нибудь Эту жизнь, как ни верти, ни крути»

Свидетельство о смерти — Моя маленькая дрянь

03.01       Я не помню, когда последний раз чувствовал себя живым. Всё и все против меня. Внутренняя пустота обволакивает, как тяжелый туман, который не позволяет увидеть что-либо вокруг себя. Все эмоции, которые когда-то наполняли бытие на земле смыслом, стали недоступными. Вместо этого возникает холодная равнодушная оболочка, которая защищает от боли, но и от счастья (в которое я, честно, уже не верю) тоже. Каждый шаг по жизни кажется механическим, как будто ты играешь роль в спектакле, где текст сценария проработан каким-то дядькой задолго до тебя. Поэтому я старался не вставать из постели столько, сколько могу. Чтобы не чувствовать эту жизнь. Чтобы не видеть ее.       Так и сегодня. Я продолжал валяться на матрасе, закрывая глаза предплечьем. Без одеяла — холодно, под ним — жарко. Но ничего я больше не мог, как оставаться здесь, ожидая или собственной гибели, или ещё неизвестно чего. Был бы я рад, чтобы мне что-то приснилось. Хотя бы на минуту оказаться не здесь. Хотя бы мысленно. Я вспоминал жизнь на земле. Однако она казалась уже вовсе ненастоящей. Из года в год, находясь здесь, на этом ёбаном «Тулпаре», начинаешь забывать всё, что было до него. Нет, ты безусловно помнишь это… Но оно ощущается, будто бы ты просто прочитал книгу про самого себя и думаешь о ееё сюжете. Эти воспоминания не ощущаются живыми. Их кто-то как бы загрузил в твою голову, ты почему-то их помнишь, но ты ими не жил. Моё детство будто не моё. Помню смутно… Небольшой городок ближе к Востоку страны. Одна больница, одна школа, все друг друга знают. Детские войнушки и первое деление по кастам. Я, мой лучший друг, и ещё пара ребят, гораздо тупее нас, что просто следовали за нами лишь потому, что мы «крутые», — против всех. Я не любил ни школу, ни учёбу, ни дом, ни улицу. Везде чувствовал себя не в своей тарелке. Пацан, с обострённым чувством справедливости, и мир, погубивший всё и обративший взад. Придурок, тухлый и бессмысленный, жаждущий контроля, лишь бы достичь вершины, и всё тот же мир, сопутствующий ему и с каждым днём всё более убеждающий его в правильности его взглядов на жизнь. Жалкий ублюдок. Жалкий, грязный ублюдок. Мне смешно, когда я в голове произношу эти слова. Я будто отказываюсь от них. Это смешно, нет, это правда смешно… Я много гадостей могу говорить про самого себя. Я в них верю, но в глубине души отрицаю, но в ещё более глубокой глубине я всё-таки в них верю, а ещё глубже — нет… И так до бесконечности. Вопрос, на каком моменте останавливается истина. Я — человек, снедаемый завистью. Жалостью. Горечью. Это я, к сожалению, знаю… Но какой выбор у меня есть сейчас? Я должен сохранять контроль, чтобы обеспечить жизнь хотя бы самому себе, раз другие во мне ничего не видят. Выживает сильнейший, не так ли? Мы теперь сами по себе, без прикрытия и поддержки. Я сам по себе. Я… Сам… По себе.       Жаль, что нет тут крепких сигарет. Одним из условий этой грёбаной компании было «Не иметь алкогольной/никотиновой/наркотической зависимости». Пришлось экстренно бросать курить за месяц до первого рейса. Далось сложно, зато какое-то преодоление себя я сделал. Но иногда я задумываюсь о том, как же я скучаю по тем временам… По временам, когда всё было можно. Когда я не ходил туда-сюда злючий на всех. А щщщас — одни запреты, вычеты из зарплаты и прочие санкции. А вдобавок и весь этот напряг вокруг. Все лишь бьет мне по голове. Иногда я думаю, что мне нужна какая-то… Разрядка?       Я содрогнулся. Впал в ступор и схватился за голову. По спине прошёл неприятно колющий холодок. Я поднял взгляд на кухню. Всё также пусто. Лишь красный свет нервозно мерцает. Я сел, да бы прийти в себя и задуматься над реальностью своих воспоминаний. Как же это было… Странно. То, о чём я думал вчера. Мерзкая визуализация возникла в моей голове, а я лишь безуспешно попытался её отогнать. Приходилась привыкать к таким играм своего разума. Нам только так и надо жить — ведь это самые лучшие моменты. Наверняка вчера я был счастлив и перевозбуждён. Странно звучит, но я рад, что сейчас это не так.**       Обед. Уже привычно-непривычный обед. Вилка шкрябала по дну консервной банки, издавая один из самых мерзких звуков, которые я слышал. Впервые за день, на «обеде», я вижу весь экипаж. Почти весь экипаж. Они на меня не смотрят, а я смотрю на них. Разглядываю каждого. Их лица, с появившимся нездорово-серым оттенком кожи. Особенно заметно это было на Дайске — когда его нам подкинули, он был смуглым и загорелым, будто только вернулся с курорта. Сейчас же — бледнее поганки. Аня со Свонси изменились меньше. Разве что девушка получила ещё бо́льшие мешки под глазами, чем раньше, а дед заметно похудел в условиях питания раз в несколько дней. Я продолжал пялиться на эту кучку. Минуты длились, как часы. Меня охватило странное чувство. Какие же они. Пустые. Потерявшие надежду. Они говорили мне о многом. Каждый из них хотел спасения, хотел жизни, хотел спокойствия, хотел вернуться в родной дом и к привычным делам. Никто из них больше никогда не пошёл бы на работу подобной категории. Но не каждый из них понимал, что надеяться не на что. Их выдавали лишь глаза. Без блика, без искры, без надежды. — Я всё. Доедайте, — я решил нарушить тишину. — Ты ничего не ел, — Аня подняла на меня глаза и сразу опустила.       Она была права. Но ей ли, с другой стороны, не всё равно. Я решил не отвечать. — Это неправильно, — вмешался Дайске. — Капитан.       Я взглянул на него. С дрожью. На молодого парня. Достаточно относительно красивого. С худым и подтянутым телом. Единственного, кто вообще не видит во мне ничего плохого. Невинного и чистого. Я испугался и оттого онемел. — Капитан. Вы нужны нам, — продолжал он взволнованным голосом.       Вы нужны нам. Вы нужны нам. Я нужен им. Я. Нужен. Им. — Вы не можете не есть, — малой не умолкал. — Я вас понимаю, аппетит тут отшибает мама не горюй, но всё же…       Я перестал слушать. Стал просто приглушённо слышать. — Совсем немного, чтобы набраться сил, хорошо?       Забота в его голосе звучала по-детски нелепо, но я всё равно поднял взгляд на глаза азиата. Они его не выдавали. Они не выдавали потерянную надежду, ведь её не было. Он верил, и никто не хотел его переубеждать. Всё чаще от Дайске можно было услышат фразы на подобии «а вот когда вернусь я домой…». Не вернётся. Он этого не знал. Или знал, но не принимал. И что ему придётся делать, когда неминуемость настанет? Вот к каким печальным результатам приводит эта милая юношеская наивность, это простодушное стремление любви к чему и как попало, лишь бы. Но милая ведь. Я видел в нём свет, говоря по правде. Половинку надежды в лице единственного члена экипажа, что не готов был умереть. И кто я такой, чтоб добить наш маленький мир окончательно? Кто я такой, чтобы уничтожать? Кто я такой? Кто я? Кто? Не могу же я… Не могу… Я не-— Вы… Плохо себя чувствуете? — Продолжил парень. Его вопрос был мягким, а беспокойство в голосе искренним.       Я не мог оставаться таким. Я не мог уйти в злощастную тьму. Видя то, что я вижу — блик в очах, или что похуже — мне хотелось лишь прописать в ебало самому себе и забыть об этом. Забыть. Прогнать вихрем ком представлений, накопившийся за пару последних минувших дней. И никогда не вспоминать. Не видеть там чего-то, чего я не должен был, чего-то, чего он не хотел. Я встал из-за стола, так и оставив свою порцию недоеденной, и отошёл на два шага назад и широко, неестественно улыбнулся, глядя себе под ноги и спотыкаясь. Опёрся на кухонный гарнитур, чтобы не упасть. Схватил себя за волосы. Поднял глаза на экипаж. Мой экипаж. Все, как один, уставились на меня, будто я какой-то псих. — ЧТО С ТОБОЙ?       Голос эхом разнёсся в моей голове. Не чей-то голос, общий, смешанный. Я даже не понял, произнёс ли кто-то это на самом деле. Даже если нет, фраза всё равно продолжился биться о мой череп изнутри, повторяясь и повторяясь, повышая количество децибел то такого, что я уже её не слышал. Я бежал. Бежал из этого места. Бежал от этих голосов и глаз, от людей, от живого. От себя, от своих мыслей. Я бежал, видя свет где-то вдалеке, но эта яркая точка лишь уменьшалась. Да и точка эта была кроваво-красной, прямо, как закат передо мной. Мне не сбежать. Я лишь возвращался бы сюда и снова, слышал бы голос, видел бы глаза. Я не могу сбежать из этой камеры, от них. Могу лишь отойти, чтобы не слышать их хотя бы на мгновение. Отойти куда-то, где, надеюсь, никого не будет… Я попятился назад, в сторону двери, всё ещё не выпуская их из виду. Кое-как нащупал ручку и двери и дёрнул. Чуть не упал на лестнице. Казалось, что они идут за мной, идут по пятам, догоняют везде, следят со всех сторон. Я озирался по сторонам, убеждаясь, что там точно никого нет, и продолжал путь, как слепой котёнок. Каждая новая дверь за спиной казалась всё сложнее. Наконец, я ударился о металлический порог панели управления. Обернулся. Прощупал её руками. Тишина. Наконец. Я ничего не слышу, совсем ничего. Они ушли, они оставили меня в покое. Я плюхнулся в кресло, по прежнему в своё. Задрал голову наверх и заорал. Просто истошно заорал, почти хрипло. Постепенно мой крик стал немым, а голос осип. Я скрючился, трясясь от смешанного буйства и переизбытка всего внутри моей соображаловки. Постарался успокоится. Именно что «постарался». Старания не всегда приносят результат. В ушах запищало, но дышать стало легче, в разы легче. Я повернулся на кресле в сторону выхода, который я поспешно запер. Аж на красную массивную защёлку, аж на трос, аж на железную трубу… Всё лучшее сразу.       За что мне это дерьмо? За что, блять? Я ничего не сделал. Я просто хотел поесть. ВСё здесь враждебно, каждая стена, каждый угол, каждый глаз, наблюдавший за мной. Каждый пустой глаз. Без слёз, без жизни, без любви. Как, сука, здесь вообще можно оставаться в своём уме, в своём родном разуме? Как здесь можно смотреть не хищно? Без потерянной ненависти, корни которой зарывались в страхи и одурении. Никак, никак нельзя было. Прозрейте, блять. Мы все обречены. ОБ-РЕ-ЧЕ-НЫ. Я почти начал выкрикивать последние слова, напрягая и без того изнемождённые голосовые связки. Но я просто хотел показать всем, где мы живём. Показать, что мы должны оставаться людьми, здравомыслящими людьми. И если какой-то подонок решил, что имеет право видеть мир по своему, в розовых тонах, то это не даёт ему обоснования, чтобы заставлять нас делать то же, выбиваясь из колеи. Я лучше знаю, что он должен, а что нет. И раз я знаю, я решу всё за него. Пусть он наконец откроет свой ёбаный узкоглазый взор и посмотрит, что творится за пределами его красочной бошки.       Прошли секунды. Минуты. Часы. Наступил вечер. Якобы «вечер».

***

      Закат становился всё ярче и ярче, но лишь в моих глазах, так как не суждено ему было обладать настоящим. Иногда я попросту не могу не остановиться, уставившись на красно-оранжевый свет. Так и сегодня. Я встал, оперевшись на обеденный стол, и смотрел. Смотрел, позабыв, откуда, куда и зачем я шёл. Мои мысли растворились, испарились, как туман на рассвете. Где-то сверху виднелся битый пиксель. Благодаря Ане Даже я умудрился его разглядеть. В пролёте оставались лишь двое слепошар — Кёрли и Дайске… Никак они его не видели. Может, не хотели. Не знаю. Я привык мыслить рационально. И что с этого пикселя? Да, его видно, но если не зацикливаться на нём, картинка-то красивая. Ну, или кажется красивой. Всяко он ей не мешает. Разве он виноват, что перегорел? Думаю, нет. Так зачем же к нему придираться? Не обращайте внимания. Наслаждайтесь таким закатом, какой он перед вам есть. Я пытался им наслаждаться. Было в этом неживом, чуждом дисплее что-то, чего не было у настоящего неба и настоящей воды. Что-то, над чем я долго думал. Идеальность и непоколебимость. Никакой настоящий вид на заход солнца не будет таким вымышлено идеальным, таким приторным и бесконечным. А ссаный дисплей будет. Так даже лучше. Оставаться в неведении реального мира, земного, старого мира. Наконец я отвернулся, давая глазам отдохнуть. Свет. Красный. Кухня и открытый шкаф. Дайске, роющийся в нём. Крики из медпункта. Главное сейчас там не появится, от впихивания колёс я уже устал. Гнилой воздух. Всё… Так обычно и привычно, будто так быть и должно. Но обман должен наказанным быть. Преступления в наших условиях недопустимы. Иду уверенными, как можно более тихими шагами. Подхожу со спины, зная, что пугаю, и произношу, с лёгкой издёвкой: — Подсластитель закончился. Весь. Пол-нос-тью, — я усмехнулся. — Я… Я. Я не его ищу, капитан! — Дайске дёрнулся на месте, обернулся на меня и резко захлопнул шкаф, делая вид, что ничего плохого в помине не творит. — Да-да, интересно, а что же? — Я сделал задумавшийся вид. — Слушай… У меня тут… Важное поручение к тебе есть, малой. Глаза Дайске будто засияли. Он встал ровно, как на школьной линейке, готовый получить это самое «важное поручение», и посмотрел на меня с большим интересом. Он знал, что реальной ответственности ему не дадут, но любое якобы важное дело, адресованное на выполнение ему, вызывало у него щенячий восторг. — Спускайся в кабину пилотов. Только без меня там ниче не трогай, грохнешь ещё корабль окончательно… Я скоро тоже приду и объясню тебе всё. — Будет сделано, кэп! — Он ответил мне радостным голосом. Думаю, он правда был счастлив. По-детски наивно и наигранно. — Спасибо, малой. Я знал, что на тебя можно положиться. Он унёсся вниз, только пятки сверкали. А я остался, озарённый красным светом, в тумане собственной неуверенности и страха перед всё так же собой же.