Ахимса

Ся Бин стояла возле лестницы и слушала. Люк надёжно глушил большинство звуков, но кое-что всё-таки оставалось. Мелодия, к примеру. Или даже целые слова, когда Маринетт приближалась к выходу из своей «башни». Маринетт много ходила по комнате. Настолько много, что за два месяца вытоптала ковёр. Пришлось выкидывать его и покупать новый. Дочь на обновку в комнате даже внимания не обратила. Ся Бин казалось, что, даже если они с Томом вынесут всю мебель — Маринетт проигнорирует это. — I was listening to the ocean, — снова начала петь девочка. — I saw a face in the sand. Слышимость была фрагментарной, но Маринетт раз за разом повторяла одну и ту же песню вот уже незнамо сколько раз. Снова, снова, снова, по кругу, а потом ещё раз. Иногда Маринетт пела, иногда шептала, иногда практически кричала. Итог один: часам к десяти, когда Том возвращался из пекарни, дочь спала, умаявшись за день. Ся Бин обычно сидела на кухне, мрачно цедя плохо заваренный чай. В расстроенных чувствах у женщины никогда не получалось нормальной заварки. Какие уж там чайные церемонии… Том ничего не спрашивал: сам видел, что творится какая-то дичь. Целовал жену в висок, поднимался к дочери, гладил её через одеяло. Маринетт обычно сжималась в комочек и начинала дрожать. Что случилось? Почему? Как так вышло, что всего за два месяца из любимой смешливой дочки, очаровательного оленёнка, получился загнанный зверёк, плачущий каждый день и вздрагивающий от прикосновений? Маринетт не говорила, что с ней произошло. На медицинские осмотры реагировала вяло, просто выполняя то, что нужно. Даже спокойно перенесла визит к гинекологу, — Ся Бин предполагала страшное, — хотя до этого побаивалась… Ничего. Маринетт была здорова. Страдал только её разум. Дочь отказывалась от еды, стала отстранённо-вежливой, со страхом посматривала в сторону собственного отца. Том тоже похудел от нервов и по совету психолога стал больше времени проводить на работе, пока Маринетт… привыкает. К чему? К чему она должна была привыкнуть? Почему она то и дело срывалась на имя «Сабина», хотя дома женщину всегда звали по-китайски — Ся Бин? К тому же, Маринетт обычно называла её «мама»… Почему она называла Тома Томасом? Почему примеривалась к слову «папа», будто никогда его не использовала? Почему смотрела волчонком, ожидая непонятно чего от собственного родителя? Ся Бин не понимала. И как всегда, когда она не понимала происходящего, она затаилась — как учили в Шаолине. Изучи своего врага… Маринетт не была врагом, ни в коем случае. Но она словно уже и не была дочерью Ся Бин. Женщине нужно было просто познакомиться с ней заново, понять, узнать… Она её дочь? Её любимый ребёнок. Всё ещё? Всегда была. Есть. И будет.

***

Ся Бин стояла рядом с лестницей и прислушивалась. Маринетт пела. Снова. Ту же самую песню. Опять. Том рядом хмурился, качал головой в такт, но ничего не говорил. — I had a dream I was seven, climbing my way in a tree, — тянула Маринетт. — I saw a piece of heaven… Waiting, impatient, for me. Ся Бин думала. Что было два месяца назад? Маринетт заканчивала младшую школу. Готовилась к переводу в коллеж, очень нервничала из-за того, что расстаётся с друзьями. Боялась, что попадёт в один класс с Хлоей — девочкой-занозой, с которой у Маринетт постоянно вспыхивали ссоры. Потом, в один день — словно переключили. Маринетт пришла домой, растерянная; Ся Бин готовила, но, увидев выражение лица дочери, выронила палочки из рук. — Маринетт? Что случилось? Маринетт посмотрела на Ся Бин, совершенно её не узнавая. Потом медленно обвела взглядом гостиную и кухню, словно впервые видела. — Ничего, — сказала она, без помощи рук стаскивая ботинки. — Я к себе. Она никогда до этого не разувалась в квартире. Том вздохнул, когда дочь замолчала. — Как думаешь, она не… Ся Бин покачала головой. О сэлфхарме или суициде она уже думала. К счастью, Маринетт, — эта новая, но всё ещё любимая Маринетт, её дорогой ребёнок, её кровь, плоть, дух, — никогда бы не поступила так.

***

— And I was running far away. Would I run off the world someday? — Это не болезнь души, — сказал Ван, вслушиваясь в слова песни. — Страдает разум. Ты говорила с ней? Ся Бин потёрла шею. Говорила ли? Да. — Я… Вот только Маринетт с ней — нет. — Nobody knows, nobody knows… Мужчина покачал седой головой. Ся Бин закусила губу. Она практически отчаялась. Она выучила эту чёртову песню наизусть. Она просто хотела, чтобы её ребёнок был счастлив. — Что делать, дедушка Ван? — And I was dancing in the rain. I felt alive and I can't complain! Не могу, да? — Маринетт засмеялась. — Не могу! Ван потянул себя за бородку, смотря на закрытый люк. Ся Бин молчала, боясь спугнуть чужую мысль. Мастер, что когда-то помог ей разрушить договор с Шаолинем, был её последней надеждой. — But now take me home! — зло говорила Маринетт, даже не собираясь тянуть ноты. — Take me home where I belong! — Есть способ, — сказал в итоге Ван Фу. — I can't take it anymore! Ся Бин, если честно, тоже.

***

Он дал ей порошок, который растворялся, как чай. Маринетт его выпила, словно не ощутив горького вкуса. Это был её ужин; от еды девушка отказалась, как бы Ся Бин ни настаивала. — Как он подействует? — спросила Ся Бин у Мастера. — Уберёт из её сознания то, из-за чего твоя дочь страдает. Вырежем из памяти, если говорить проще. — Разве это не насилие над личностью?.. — Медицина рождена из насилия, девочка моя. Иногда приходится выбирать. Ся Бин всегда выбирала мужа, дочь и их благополучие.

***

Дни шли. Недели текли. Второй месяц сменился третьим. Потом четвёртым. Маринетт всё ещё практически не ела. И не пела, словно подавившись словами, которые выливались из её рта страшной для Ся Бин песней. Она начала… оживать. Понемногу. Совсем по чуть-чуть. Ся Бин была счастлива и этому.

***

В итоге Маринетт ожила; для этого потребовалось много времени. Начала нормально разговаривать, шутить, — пусть и довольно озлобленно, — даже друзей себе завела. И не одного друга. Ся Бин выдохнула, когда дочь сама обняла Тома. Крепко. Потом дочь поцеловала его в щёку и, счастливо улыбаясь, убежала в комнату. Вытирая слёзы мужа, Ся Бин думала о том, что в итоге всё должно быть хорошо.

***

Ван Чэн стал большим разочарованием. Ся Бин ухаживала за своей дочерью, как за капризным растением. Ван чуть было не убил этот нежный цветок, вылив в его почву литры своей злобы. Он отыгрывался на её дочери из-за разорванного договора с Шаолинем; из-за того, что Ся Бин предпочла себя и семью роду и обязательствам. Из-за того, что ушла от Вана. Ей всегда казалось, что его привязанность была… излишней.

***

— And I was dancing in the rain. I felt alive and I can't complain, — мурлыкала Маринетт себе под нос. Ся Бин, услышав знакомую мелодию, чуть не лишилась чувств. Она медленно зашла в кухню, и увидела двух мальчишек за столом. Её дочь мыла посуду. Шумела вода. Мальчишки — противоположности. Инь и Ян. Свет и тьма. Море и трава в чужих глазах, когда они повернулись к женщине. Над чем раскинется небо радужек её дочери? Маринетт тоже обернулась. Улыбнулась. — Ма, садись. Я тебя сейчас со своими утятами познакомлю. — Утята… Дочь пакостливо захихикала. — Ну да, смотри: утёнок Адриан тебе уже знаком, мы его периодически подкармливаем, но для фуагра ещё далеко. А это — морской утёнок Лука. Он тощеват, но, как мне кажется, отлично подойдёт для нашего тайного рецепта. — Почему утята-то? — спросил темноволосый, который морской утёнок, который Лука. — Здрасьте. Ся Бин махнула рукой, осторожно садясь. Адриан подвинул ей стул, вежливый утёнок… мальчик то есть. Или котёнок — тут с какой стороны посмотреть. Интересно, кем для её дочери был Лука. — Потому что Маринетт обожает утку в любых её проявлениях, — вздохнула Ся Бин. — Особенно с черносливом. — Особенно, если готовила её не я, — проворчала дочь, вытаскивая из мойки овощи. — Это насилие над ребёнком, заставлять его готовить. Будто у меня других дел нет. Подушки не лёжаны, сериалы не смотрены, книги не читаны, утята не выгуляны… Ся Бин знала, что ворчит Маринетт исключительно из вредности. Готовить она умела, а когда хотела — могла и что-то посерьёзнее пустого гарнира сообразить. Только хотела редко. Маринетт раньше не умела готовить, вообще. Даже сладости. Когда только научилась?.. — Nobody knows, nobody knows, — продолжила петь дочь, словно отвечая на невысказанный вопрос матери. Ся Бин ощутила приливную волну нежности. Что бы ни произошло. Что бы ни происходило. Она будет любить своего ребёнка.